Рассматриваешь этот узор, как иногда рассматриваешь и узор собственной жизни, а там только на внешней стороне – птицы, пожарища и цветы, а на оборотной – путаница цветных нитей, и думаешь. Не было бы Анны Цакни, не было бы и рассказа «Солнечный удар».
Как-то даже забавно, по-детски эгоистично с твоей стороны (ну ты не то чтобы радуешься, просто отмечаешь про себя: это хищное читательское неуважение к счастью писателя, которого ты чтишь и читаешь): не было бы предыдущей несчастливой любовной развязки, а он ведь хотел жениться на Варваре Пащенко, о которой еще речь впереди или ниже (это как посмотреть на текст: если как на спускающуюся вниз и непрошитую, не простроченную еще ткань – то ниже, но мы еще расцветим ее, оживим), не было бы и Анны Цакни, а значит, этого одного из лучших рассказов русской прозы. Он чем-то похож на «Даму с собачкой». Я даже в который раз перечел «Солнечный удар», почему-то думая, что встречу сейчас в конце:
И казалось, что еще немного – и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается.
Разумеется, я перепутал бунинскую концовку с чеховской. (Что, кстати, опять повторюсь, неудивительно: в Бунине много сквозит чеховского – усвоенного и переработанного. Два слишком внимательных, родственных, конечно, писателя.)
У Бунина солнечный удар заканчивается опустошением. «Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет».
Как любой почти курортный роман, история с Анной Цакни начинается как водевиль. Конец XIX века, дочь грека Николая Цакни, недавно купившего газету «Южное обозрение». Издание убыточно, ему нужны известные авторы. «Вы будете для нас писать, Иван Алексеевич?» «Ну давайте попробуем, Николай Петрович».
Лето, волны, чайки, рыбаки продают свою морскую добычу, белые штаны, белое вино, молодая гречанка входит в комнату. Скоро наступит календарный двадцатый век. Бунин встречает свою новую любовь.
Но дальше уже не водевиль, а какой-то Федор Михайлович.
На своей первой свадьбе Бунин выходит после венчания не с невестой, а под руку с тестем. О невесте он забыл. (Страшно представить, что бы тут начала выкрикивать условная Настасья Филипповна. Но и без всякой Настасьи Филипповны на свадьбе произошел этот скандал. К тому же Анне многие шепчут, что жених позарился только на ее деньги. Но тут уже Достоевского теснит Островский.)
Но все неловкости замяли, и гости едут кататься на пароходе. Однако узор уже плетется, нитки на изнаночной стороне путаются, внешняя сторона вышивки тоже уже не больно красивая.
Все-таки влюбленный Бунин понемногу начинает понимать, что жена его, скажем так, не очень умна, но главное, совершенно не отдает себе отчет, кто он. А он писатель. Один из лучших.
Солнечный удар должен пройти, и он проходит. Длится это полтора года, и, как и в предыдущий раз, не Бунин оставляет женщину, а женщина бросает его. Но есть и разница в ситуации: при этом бросившая его женщина ждет ребенка.
Кажется, у Бунина уже и так должен возникнуть комплекс неполноценности. Но судьба решает ударить еще сильней. В том браке родился ребенок. Мальчик Коля. Это был единственный ребенок Бунина, но и ему не суждено жить. Не дожив до пяти лет, Коля умирает от менингита.
Вся эта печальная история, кажется, повлияет в дальнейшем на бунинские темные аллеи: там нет счастливой любви. Либо влюбленные умирают, либо вынуждены расстаться.
А начиналось все действительно как водевиль.
В 1932 году Галина Николаевна Кузнецова спросила его о первой жене, а он ответил, что она была еще совсем девочкой, только той весной закончившей гимназию, а осенью уже вышедшей за него замуж.
Он говорил, что не знает, как это вышло, что он женился. Он был знаком несколько дней и неожиданно сделал предложение, которое и было принято.
Вспоминая уже о бывшем, оставшемся, как картинка, ну, может, и движущаяся, он скажет: что это был сентябрь, Одесса, это время ему вспоминается чем-то очень приятным.
«А из чего состояло это приятно?» – спросит он сам себя.
И дальше поразительное: стояла прекрасная сухая погода, и они с «Аней», и ее братом Бебой, и «с милым песиком» (она нашла его в тот день, когда он сделал предложение) ездили на Ланжерон.
В Анне Николаевне была какая-то завораживающая его смесь девочки, ну или девушки, с дамой. Впрочем, дамское больше всего выражалось в том, что она носила слишком взрослую шляпу с вуалью в мушках. Такие вуали тогда были в большой моде.
И вот через эту вуаль ее глаза – а они у нее были великолепные, большие и черные – были особенно прелестны. Ну, как сказать, из чего состояло мое приятное состояние в это время? Особенной любви никакой у меня к ней не было, хотя она и была очень милая. Но вот эта приятность состояла из этого Ланжерона, больших волн на берегу и еще того, что каждый день к обеду была превосходная кефаль с белым вином, после чего мы часто ездили с ней в оперу. Большое очарование ко всему этому прибавлял мой роман с портом в это время – я был буквально влюблен в порт, в каждую округлую корму…
«В каждую округлую корму». Действительно – рассеянный солнечный удар.
И вот «Аня» уже беременна. Но говорит Бунину, что чувства нет, а без чувства жить нельзя.
Он расплачется вечером «до безумия».
Оказывается, он ее связывает: она насилует себя, подделываясь под его жизнь, под серьезность его занятий.
Он говорит: «Она не любит меня, я это чувствую, не любит ни капельки». И тут это вечное «не понимает меня». Не понимает его натуры. И очень жесткое потом: «…и вообще гораздо пустее ее натура, чем я думал. Так что история проста, обыкновенна донельзя и грустна чрезвычайно для моей судьбы».
В письме к Юрию Алексеевичу Бунину в середине августа 1899-го он напишет:
Положение дел таково. ‹…› Аня сама заходила ко мне, говорила мне, что чувствует ко мне нежность, что она друг мне и что у нее открыто ко мне сердце. «Что же тогда произошло?» – спросил я. Она заплакала и сказала: «Я с ума сошла». Затем пошли дни полной холодности и удивительно спокойного молчания на все мои слова, на все мольбы сказать, что произошло. Я говорил и о том, чего ей хочется в жизни, и о всех своих недостатках и достоинствах, умолял ее простить меня за все, клялся посвятить ей жизнь. Молчание. Скажи что-нибудь. Молчит. Я не могу. Почти все пороки, которые я предполагал в себе и спрашивал ее, так ли, она отвергла… Только сказала, что я эгоист и что наши характеры не сошлись. Я решил съездить в Одессу, но сразу нельзя было – дожди. Ей, очевидно, было неприятно, что мой отъезд откладывается. Наконец я уехал. Она и в моем присутствии и в отсутствии страдала невыносимо. Уйдет на балкон, сожмется и лежит, как убитая. В Люстдорфе Федоровы сказали мне, что все происходит из-за моего поведения. Она, вероятно, по их словам, глубоко оскорблена моим невниманием к ней – особенно при всех.
И опять эта мысль о смерти.
Ты не поверишь: если бы не слабая надежда на что-то, рука бы не дрогнула убить себя. И знаю почти наверно, что этим не здесь, так в Москве кончится. Описывать свои страдания отказываюсь, да и ни к чему. Но я погиб – это факт совершившийся… Давеча я лежал часа три в степи и рыдал и кричал, ибо большей муки, большего отчаяния, оскорбления и внезапно потерянной любви, надежды, всего, может быть, не переживал ни один человек… Подумай обо мне и помни, что умираю, что я гибну – неотразимо… Как я люблю ее, тебе не представить… Дороже у меня нет никого.
В принципе, мы имеем тут продолжение рассказа «Солнечный удар», только который дописал не Бунин, а жизнь. (Но это «может быть, не переживал ни один человек», конечно, очень смешно.)
Вера Николаевна потом – как всегда – заступится за Бунина, возьмет его сторону – да и было бы странно, если бы взяла сторону той, первой.
Уже в январе 1959-го она напишет об Анне Николаевне:
Прочла все письма периода Цакни сразу. Расстроилась: представляла иначе – считала более виноватым Ивана Алексеевича. А, судя по письмам, не только жизнь была не для творческой работы, а у самой Анны Николаевны не было настоящего чувства, и ей хотелось разрыва… Это понятно, конечно, они были и по натуре, и по среде, и по душе очень разные люди. И как с годами Иван Алексеевич, я не скажу, простил, а просто забыл все, что она причинила ему. Я менее злопамятного человека не знаю, чем он. Когда проходит известный срок того или другого отношения к нему человека, он забывал почти все.
В 1900 году Бунин запишет про Анну Николаевну: «В начале марта полный разрыв. Уехал в Москву».
А в сентябре 1905 года умрет его единственный ребенок.
Он получит сперва письмо от родственницы Цакни – Инны Ираклиди:
Через полтора месяца после скарлатины Коля заболел корью. Как и скарлатина, корь была довольно легкая, но затем осложнилась воспалением сердца (эндокардит). Теперь его состояние тяжелое, о чем я считаю долгом вас известить. Его лечат доктора: Хмелевский, Крыжановский, Бурда и проф. Яновский. Все они находят Колино состояние не безнадежным, но две инфекционные болезни и затем такое осложнение не могут не быть угрожающими для четырехлетнего ребенка.
16 января 1905 года Коли не станет.
Бунину напишет его теща (или «полутеща», как он иногда ее называл), женщина, мечтавшая в юности стать оперной певицей, но не ставшая ею и заполняющая свою неудавшуюся артистическую жизнь постановками опер с благотворительной целью (Бунина особенно злило, что к репетициям и представлениям часто была привлечена «Аня», у которой, по его мнению, не было ни нужного голоса, ни соответствующих артистических способностей). Письмо тещи будет подробным и каким-то по-оперному душераздирающим. Хотя, возможно, я несправедлив.
Вчера вернулась с похорон нашей радости, нашей птички, нашего ясного солнышка, нашей рыбки и хотела сейчас же писать вам, но не было сил держать перо в руках: посылаю вам все, что от моей детки осталось, ц