веточек, лежавший около его щечки.
Как мы будем жить без этой радости, которая была цветом нашей жизни, не знаю.
Все, что возможно было сделать, чтобы спасти его, – было сделано. Если бы была нужна моя жизнь, то я бы отдала ее, но, оказывается, что бесконечная любовь, культ обожания не нужны, я, старая, не нужная, должна была похоронить это дитя! Какое это было дитя, четыре года четыре месяца я его лелеяла и дед его тоже. Да разве только мы! Все обожали его. Одно осталось утешением нам, что ничто не омрачило его короткой жизни, все желания его угадывались заранее и все были исполнены, и эта любовь не испортила этого чудного создания, в нем билось теплое нежное сердечко; как только я начинала плакать, он сейчас грозил пальчиком и говорил: баба, не плачь, нельзя, и его личико омрачалось; конечно, баба смеялась и далеко прятала свое горе; а теперь что мы все будем делать!
Остается только догадываться, что чувствовал Бунин, читая все это.
Он направит запрос литератору Федорову, вхожему в дом Цакни и бывшему на их свадьбе шафером, телеграфный запрос, тот ответит 22 января:
Все, что можно было сделать для его спасения, было сделано – и доктора, и профессора, и все прочее. Тут несчастье, ужасное несчастье, в котором никто из близких не виноват. Это что-то роковое. Знаю, что тебе от этого не легче. Знаю, что ты должен страдать ужасно. Страдают и они. Говорят, Аня до такой степени потрясена, что на себя стала не похожа. Также и Элеонора Павловна и родные. Я боялся идти туда, во-первых, потому, что страшно в такие минуты быть лишним, страшно оскорбить своим присутствием, словами людей, горе которых выше всего условного, сколько бы искренности и сочувствия ни вносилось в это. Да и измучен я последними событиями ужасно.
…Понимая, что это к делу не относится, но следя за тайными переплетениями нитей, не могу не поделиться случайно найденным: я не знал, что в Александра Митрофановича Федорова была коротко влюблена юная Анна Ахматова, тогда еще Горенко.
Она приехала в Одессу с матерью в 1904 году. Встреча произошла, скорее всего, в Люстдорфе, приморском климатическом курорте, где пятнадцатилетняя Аня с матерью гостили на даче у тетки – Аспазии Антоновны Арнольд.
Там и будут написаны Анной Горенко три стихотворения, посвященные Федорову. «Лилии», «Над черной бездною с тобой я шла» (о, как это по-ахматовски), «Молчи!».
Над черною бездной с тобою я шла,
Мерцая, зарницы сверкали.
В тот вечер я клад неоценный нашла
В загадочно-трепетной дали.
И песня любви нашей чистой была,
Прозрачнее лунного света,
А черная бездна, проснувшись, ждала
В молчании страсти обета.
Ты нежно-тревожно меня целовал,
Сверкающей грезою полный,
Над бездною ветер, шумя, завывал…
И крест над могилой забытой стоял,
Белея, как призрак безмолвный.
Что-то я сомневаюсь, что Федоров, будучи женатым и уже воспитывавший семилетнего сына, целовал пятнадцатилетнюю Анну Ахматову над бездной. Но такое уж время было – все тогда всё делали над бездной, даже если в воображении.
…Прожившая не воображаемую жизнь Анна Цакни после расставания с Буниным станет женой Александра Дерибаса, тоже писателя, проживет тихую, не очень обеспеченную, но зато долгую жизнь, умрет в 1963 году в доме престарелых. И ни словом – никогда – ни разу не обмолвится в разговорах о своем первом муже.
12
Все, что останется у нас от прежней жизни – уже перед ее концом, – это три-четыре имени. Имен в реальности будет больше, но разбуди нас ночью – назовем только три-четыре, остальных и не вспомним: ночь их не отдаст. Может, и не стоит тогда всех вспоминать? Ограничимся и тут еще только двумя-тремя именами.
…А перед Анной Николаевной была Варвара Владимировна Пащенко. Именно от нее он уезжает в Одессу, лечить расстрелянное сердце.
(Потом эту длинную ткань придется перевернуть – и начать выстрачивать левый бок ее. Тут будет временной сбив – придется говорить о жизни втроем. Уже после России, в эмиграции, в Грассе. Но сейчас мы – как и обещано – идем к началу, к ландышевым корням, вниз-вниз.)
Это случилось в 1889 году. Молодому Бунину только идет девятнадцатый год. В еженедельнике «Родина» (Санкт-Петербург) напечатаны его первые тексты.
Например, стихотворение на смерть Надсона.
Угас поэт в расцвете силы,
Заснул безвременно певец;
Смерть сорвала с него венец
И унесла под свод могилы.
В Крыму, где ярки неба своды,
Он молодые кончил годы.
И скрылись в урне гробовой
Его талант могучий, сильный,
И жар души любвеобильной,
И сны поэзии святой!..
Он мало жил, но благородно
Служил искусству с детских лет;
Он был поэт, душой поэт,
А не притворный, не холодный;
Могучей силой песнопенья
Он оживлял мечты свои;
В нем сердце билось вдохновеньем
И страстью искренней любви!
Корысть и ненависть глубоко
Он благородно презирал…
И, может быть, удел высокий
Его в сей жизни ожидал!..
Но ангел смерти быстрокрылый
Его уста оледенил,
И камень с надписью унылой
Его холодный труп сокрыл.
Умолк поэт… Но вечно будет
Он жить в преданиях времен,
И долго, долго не забудет
Отчизна лиры его звон!
Она должна теперь цветами
Гробницу юноши повить
И непритворными слезами
Его могилу оросить!
«Спи ж тихим сном!» – скажу с тоскою
И я, вплетая лепесток
Своей неопытной рукою
В надгробный лавровый венок.
Ну так себе, скажем честно. Куда интересней, как неоперившийся поэт узнает о своей первой публикации. И опять нам тут поможет верный летописец его жизни, Вера Николаевна.
На мосту, когда он шел от Пушешниковых к Туббе, его нагнал кучер Бахтеяровых, ездивший на почту, и протянул журнал «Родина» со словами:
– Он – Иван Алексеевич, а ничего!
Фраза кучера не очень понятна, ну так он и не писатель, он нам понятности не обещал, но это была первая рецензия, что называется, человека из народа. Грамотный кучер по дороге журнал раскрыл и стихи посмотрел.
Мы не кучер. Нам эти стихи не очень нравятся. Как и эти:
В стороне от дороги, под дубом,
Под лучами палящими спит
В зипунишке, заштопанном грубо,
Старый нищий, седой инвалид;
Изнемог он от дальней дороги
И прилег под межой отдохнуть…
Солнце жжет истомленные ноги,
Обнаженную шею и грудь…
‹…›
Он заснул… А потом со стенаньем
Христа ради проси и проси…
Грустно видеть, как много страданья
И тоски и нужды на Руси!
Но сам автор был, конечно, счастлив.
Он потом опишет это событие в романе «Жизнь Арсеньева»:
А вечером, когда, уже отупев от слез и затихнув, я опять зачем-то брел за реку, обогнал меня тарантас, отвозивший Анхен на станцию, и кучер, приостановившись, подал мне номер петербургского журнала, в который я, с месяц тому назад, впервые послал стихи. Я на ходу развернул его и точно молнией ударили мне в глаза волшебные буквы моего имени…
И тут опять возникнут ландыши – только уже не в романе, в «Автобиографической заметке»:
Утро, когда я шел с этим номером… рвал по лесам росистые ландыши и поминутно перечитывал свое произведение, никогда не забуду.
Первая встреча с Варварой Пащенко, будущей его Ликой, тоже связана с журналом. Только с другим. Он приезжает в Орел на заработки, получает приглашение от издательницы «Орловского вестника» Надежды Семеновой, приступает к должности помощника редактора и вот тут, в редакции, и встречает ее. Она работает корректором.
Бунин пишет 28 августа 1890 года брату Юлию Алексеевичу:
Я познакомился с нею года полтора тому назад (кажется, в июне прошлого года), в редакции «Орловского вестника». Вышла к чаю утром девица высокая, с очень красивыми чертами лица, в пенсне. Я даже сначала покосился на нее: от пенсне она мне показалась как будто гордою и фатоватою. Начал даже «придираться». Она кое-что мне «отпела» довольно здорово. Потом я придираться перестал. Она мне показалась довольно умною и развитою. (Она кончила курс в Елецкой гимназии.) Потом мы встретились в ноябре (как я к тебе ехал). Тут я прожил в редакции неделю и уже подружился с нею, даже откровенничал, то есть немного изливал разные мои чувства. Она сидела в своей комнате с отворенною дверью, а я, по обыкновению, на перилах лестницы, около двери. (На втором этаже.) Не помню, говорил ли я тебе все это. Если и не говорил, то только потому, что не придавал этому никакого значения, и ради Христа, не думай, что хоть каплю выдумываю: ну из-за чего мне?
Потом, уже в начале мая, они встречаются у знакомых – и эта встреча радостная, дружеская. Они разговаривают пять часов – и это верный знак. Что-то там уже вьется, крепнет, цветет между ними.
Ему нравится, как она говорит о стихах.
Он, конечно, лукавит: «Но кроме хорошего, доброго и, так сказать, чувства удовлетворения потребности поговорить с кем-нибудь, ничего не было». Пять часов говорения – это не от потребности хоть с кем-то поговорить. Для этого нужен другой внутренний завод, пусть и не осознанный. Мы всегда слишком много говорим с людьми, с которыми потом будем спать. Молчать и спать.
…Давно замечено, будущие любовники, которые вдруг что-то почувствовали друг к другу, особенно на людях, очень много смеются. И вроде ничего смешного, но они «заливаются». Это даже утомительно. Будущих влюбленных всегда видно среди небольшой толпы.
И вот они уже живут гражданским браком. (Среди многочисленных текстов о Бунине и Варваре Владимировне встречается неточность: «первая жена Бунина». Она не была его первой женой, жены у него было две. Пащенко и Бунин жили вместе, но союз этот не был ничем скреплен.) И этот гражданский брак кое-кого не радует. Например, отца Вари. Жить молодым особенно не на что.