Бунин пишет Варваре Пащенко в 1891 году так:
Драгоценная моя, деточка моя, голубеночек! Вся душа переполнена безграничною нежностью к тебе, весь живу тобою, Варенька! Как томишься в такие минуты! Можно разве написать? Нет, я хочу сейчас стать перед тобою на колени, чтобы ты сама видела все, – чтобы даже в глазах светилась вся моя нежность и преданность тебе… ‹…› Ради Христа, люби меня, я хочу, чтобы в тебе даже от моей заочной ласки проснулось сердце. Господи! Ну да не могу я сказать всего.
Но что-то у них идет не так. «Голубеночек» говорит в письме брату Бунина Юлию Алексеевичу чуть позже, в 1892 году:
Он не верит мне ‹…› он и не уважает меня, а если утверждает, то только на словах. Он мне толкует о моей неразвитости – я знаю это сама – но к чему же принимать такой холодный, обидный, саркастический тон?! Он говорит беспрестанно, что я принадлежу к пошлой среде, что у меня укоренились и дурные вкусы, и привычки – и это все правда, но опять странно требовать, чтобы я их отбросила, как старые перчатки. ‹…› Как мне это все тяжело! ‹…› Я вовсе не хотела водить его за нос, по его выражению, я все время, решив окончательно жить с ним, старалась примениться к нему, к его характеру, но теперь вижу, что сделать этого не могу.
А ведь как все хорошо начиналось. Впрочем, первую фразу Толстого из всемирно известного семейного романа можно легко переделать: «Все начинающиеся любови похожи друг на друга, все заканчивающиеся отношения похожи тоже».
Но пока все еще вполне можно представить как временные трудности.
Можешь поверить мне, что за это время я часто думал и оценивал ее, и, разумеется, беспристрастно. Но симпатичных качеств за нею, несмотря на мое недоверие, все-таки было больше, чем мелких недостатков. Не знаю, впрочем, может быть, ошибаюсь.
Когда все только начиналось, с июня он часто стал бывать у них в доме. А с конца июля он вдруг понимает, что ему «смертельно жалко и грустно, например, уезжать от них».
И вот она все больше и больше ему кажется хорошей и милой, он только это чувствует, даже не понимает – именно ощущает какое-то странное, возможно, большое облако внутри. Чувство же всегда отдельно. Как будто не ты это совсем. А «оно» и ты.
Все встало на свои места, то есть стало понятным, названным, когда он увидел ее на сцене.
…Она играла в «Перекати-поле» (Гнедича) любительницей, играла вполне недурно, главное, – очень естественно. Ночью, вспомнив, что я завтра уезжаю, я чуть не заплакал. Утром я написал ей, напрягая всю свою искренность, стихотворение. Написал и сейчас же злобно зашагал вниз. Простились мы очень холодно, по крайней мере и она и я с серьезным видом. Это было в самом конце июля.
Большое странное облако-чувство не проходит. Живет сперва отдельно, распирая тебя изнутри, а потом ты и не замечаешь, как ты и сам стал этим чувством. Теперь это соединение до поры до времени не разъединить.
Восьмого августа я опять приехал к ним в Елец и вместе с ее братом и с нею поехал к Анне Николаевне Бибиковой в имение их верст за десять от Ельца на Воргле. У Бибиковой есть еще брат Арсений (лет восемнадцати), приехала еще некая Ильинская, барышня, занимавшаяся прежде в «Орловском вестнике». Стариков – только один Бибиков, но он к нам почти не показывался. Было очень весело и хорошо. Мы провели там трое суток. И вот 12-го ночью мы все сидели на балконе. Ночь была темная, теплая. Мы встали и пошли гулять с Пащенко по темной акациевой аллее. Заговорили. Между прочим, держа ее под руку, я тихонько поцеловал ее руку.
– Да вы уж серьезно не влюблены ли? – спросила она.
– Да что об этом толковать, – сказал я, – впрочем, если на откровенность, то есть, кажется, да. – Помолчали.
– А знаете, – говорит, – я тоже, кажется… могу полюбить вас.
У меня сердце дрогнуло.
– Почему думаете?
– Потому что иногда… я вас ужасно люблю… и не так, как друга; только я еще сама не знаю. Словно весы колебаются. Например, я начинаю ревновать вас… А вы – серьезно это порешили, продумали?
Я не помню, что ответил. У меня сердце замерло. А она вдруг порывисто обняла меня и… уж обычное… я даже не сразу опомнился! Господи! что это за ночь была!
– Я тебя страшно люблю сейчас, – говорила она, – страшно… Но я еще не уверена. Ты правду говоришь, что часто на то, что говоришь вечером, как-то иначе смотришь утром. Но сейчас… Может быть, ввиду этого мне не следовало так поступать, но все равно… Зачем скрываться?.. Ведь сейчас, когда я тебе говорю про свою любовь, когда целую тебя, я делаю все это страшно искренне.
Впрочем, на другой день она, как и обещала, попросила «забыть эту ночь».
Расплакалась. Он ушел «как бешеный».
На заре она опять пришла на балкон (все сидели в доме, а я один на нем), опять обняла, опять начала целовать и говорит, что она страшно бы желала, чтобы у нее было всегда ровное чувство ко мне.
Но когда Бунин провожает ее до Ельца, Варвара Владимировна просить его возвратить ее карточку.
…О, это слово «карточка». Сразу вспоминается Пастернак.
Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет,
У которой суставы в запястьях хрустят,
Той, что пальцы ломает и бросить не хочет,
У которой гостят и гостят, и грустят.
Что от треска колод, от бравады ракочи,
От стекляшек в гостиной, от стекла и гостей
По пианино в огне пробежится и вскочит —
От розеток, костяшек, и роз, и костей.
Чтоб прическу ослабив и чайный и шалый,
Зачаженный бутон заколов за кушак,
Провальсировать к славе, шутя, полушалок
Закусивши, как муку, и еле дыша.
Чтобы, комкая корку рукой, мандарина
Холодящие дольки глотать, торопясь
В опоясанный люстрой, позади, за гардиной,
Зал, испариной вальса запахший опять.
Бунин опять употребляет это слово «бешеный». «Хорошо, – сказал я и заскакал, как бешеный».
Он приезжает в орловскую гостиницу почти не в себе. Он рыдает в номере, «как собака».
И пишет ей дикое письмо. Он даже потом не может вспомнить, о чем.
Помню только, что умолял хоть минутами любить, а месяцами ненавидеть. Письмо сейчас же отослал и прилег на диван. Закрою глаза – слышу громкие голоса, шорох платья около меня… Даже вскочу… Голова горит, мысли путаются, руки холодные – просто смерть. Вдруг стук – письмо! Впоследствии я от ее брата узнал, что она плакала и не знала, что делать. Наконец, настрочила мне: «Да пойми же, что весы не остановились, ведь я же тебе сказала. Я не хочу, я пока, видимо, не люблю тебя так, как тебе бы хотелось, но, может быть, со временем я и полюблю тебя. Я не говорю, что это невозможно, но у меня нет желания солгать тебе. Для этого я тебя слишком уважаю. Поверь и не сумасшествуй. Этим сделаешь только хуже. Со временем, может быть, и я сумею оценить тебя вполне. Надейся. Пока же я тебя очень люблю, но не так, как тебе нужно и как бы я хотела. Будь покойнее».
Боже мой, какие страсти, скажем мы, пожившие. Но никому не расскажем, что тоже писали дикие письма и получали в ответ такие – невнятные, как опара.
Впрочем, энтузиазм «бешеного» Бунина заражает. В 1892 году молодые хотят, было, уже перебраться в Полтаву, где тогда жил брат Бунина, Юлий Алексеевич. И отец Варвары, видя, что ничего поделать с ними невозможно, дает наконец добро на их венчание.
Но поделать, оказывается, можно что. Варвара Владимировна уже, кажется, в своем решении не уверена. Она письмо с отцовским благословением скрывает. Его найдут потом в архиве через много лет после ее смерти. Бедный «бешеный» Бунин так и не узнает, что доктор Пащенко дал согласие на их брак.
Варвара покидает Бунина, оставляя ему записку. Кстати, что она там написала? «Я знаю, ты лучше меня…»? Или «Я всегда буду мысленно с тобой, если я тебе буду нужна, я всегда помогу тебе, чем смогу»? А может, и без этой прощальной лжи обошлась. Просто написала «прости».
Она уезжает в Елец, где потом выходит замуж за Арсения Бибикова, кстати, друга юности будущего Нобелевского лауреата.
Вспоминала ли она потом Бунина?
Наверняка.
13
Этой главке выпало в нумерации число «13».
Не только мы ткем наши книги – иногда они ткут нас. Ну если не ткут, а шьют, то тогда смешно или больно колют.
Читая много про Бунина, заведя несколько файлов с разными ссылками и источниками, я как-то упустил один.
Мое лирическое: «Варвара покидает Бунина, оставляя ему записку. Кстати, что она там написала? „Я знаю, ты лучше меня…“? Или „Я всегда буду мысленно с тобой, если я тебе буду нужна, я всегда помогу тебе, чем смогу“? А может, и без этой прощальной лжи обошлась. Просто написала „прости“», – сидит теперь в тексте опростоволошенное. Как и я – опростоволосился. Сбил ветер факта мой чепчик, фуражку, цилиндр, нарядный капор.
Мы знаем, что написала Варвара Владимировна в прощальной записке Бунину.
4 ноября 1894 года, воспользовавшись тем, что в день присяги новому императору все мужчины должны были отправиться в собор или в приходские храмы, Варвара Пащенко уехала, оставив Бунину записку: «Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом».
Муромцева-Бунина писала, что эта фраза так часто повторялась в течение их жизни, что она не сомневается в ее подлинности. Видимо, Бунин был этой фразой потрясен. И его можно понять.
Поэтому мы уделим еще немного места и времени этой удивительной женщине, которая смогла оставить такую записку. «Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом». С ума сойти.
Бунин, кажется, и сошел. Ведь для женщины прошлого нет. Этот разрыв его просто-напросто раздавил. Близкие даже боятся за его жизнь. Из деревни приезжает брат Бунина Евгений, чтобы увезти того с собой.
По иронии судьбы надо было остановиться в Ельце. Бунин рвется поговорить с Варварой, но отец при появлении Бунина у него дома ведет себя очень грубо.