Но в деревне брата Бунин пробыл недолго. Он опять появляется в Ельце. Тут он и узнает, что его «Варя» вышла замуж за его же товарища. Это настолько не укладывается в голове у несчастного Бунина, что ему становится дурно – проще говоря, он падает в обморок. Ему даже брызгают водой в лицо. Он опять едет к Пащенко, никого не застает (или ему говорят, что никого нет дома).
Сам Бунин говорит потом в одном письме (там даже нет даты, ну не до дат сейчас), что, когда узнал о замужестве Вари, то…
…насилу выбрался на улицу, потому что совсем зашумело в ушах и голова похолодела, и почти бегом бегал часа три по Ельцу, около дома Бибикова, расспрашивал про Бибикова, где он, женился ли. «Да, говорят, на Пащенке…» Я хотел ехать сейчас на Воргол, идти к Пащенко и т. д. и т. д., однако собрал все силы ума и на вокзал, потому что быть одному мне было прямо страшно. На вокзале у меня лила кровь из носу и я страшно ослабел. А потом ночью пер со станции в Огневку, и, брат, никогда не забуду я этой ночи!
«Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества?» Это из романа «Жизнь Арсеньева».
Впрочем, потом Бунин был крайне недоволен, когда этот роман рассматривали через призму его личной истории.
Недавно критик «Дней», в своей заметке о последней книге «Современных записок», где напечатана вторая часть (а вовсе не «отрывок») «Жизни Арсеньева», назвал «Жизнь Арсеньева» произведением «автобиографическим».
Бунина это раздражает:
Вот думают, что история Арсеньева – это моя собственная жизнь. А ведь это не так. Не могу я правды писать. Выдумал я и мою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что, поверив в то, что она существовала, и влюбился в нее… Беру перо в руки и плачу. Потом начал видеть ее во сне. Она являлась ко мне такая же, какой я ее выдумал… Проснулся однажды и думаю: Господи, да ведь это, быть может, главная моя любовь за всю жизнь. А, оказывается, ее не было.
Любой текст в той ли иной степени автобиографичен. Всякая честная вещь – автобиографична. Но это переработанная, переплавленная жизнь. Никто не пишет о себе в тексте: в тексте, если он художественный, оживают другие. Там даже тропы (сравнения, метафоры, внутренние рифмы) заставляют тебя всё дальше и дальше уходить от мелкого «тебя». Мы не пишем о себе, это не про нас – сами себе мы не очень уже интересны. Нам интересен звук. Точнее, нам важно, чтоб этот звук шел через нас – он знает больше нашего, мы тут только приемники. (Кстати, тема приемника возникнет в тексте потом, уже вполне бытовая: почему-то не могу не замечать эти переклички – видимо, это и есть «неточные» внутренние рифмы, на которых для меня и держится текст.)
Вера Николаевна тоже, уже по-простому, без всяких этих звуков «через нас», говорит и, конечно, абсолютно права: «Жизнь Арсеньева» нельзя назвать автобиографией, в образе Лики лишь частично отразились черты Варвары Пащенко.
Она делает это безыскусно, по-женски – и очень трогательно.
Лика-Пащенко, – писала она, – только в самом начале, при первом знакомстве, но и то автор сделал ее выше ростом. В Лике собраны черты разных женщин, которых любил он. Скорее чувства Алеши Арсеньева совпадают с его чувствами к Пащенко. Иван Алексеевич написал, что «Лика вся выдумана». Кроме того, он был так влюблен в Пащенко, что не мог даже мысленно изменять ей, как изменял Алеша Арсеньев. Не мог он в ту пору вести таких разговоров, какие велись между ними в «Жизни Арсеньева», они более позднего времени. Кроме того, много сцен взято из времени его женитьбы на Цакни, когда он жил в Одессе, и внешность Лики более похожа на внешность Цакни, чем на внешность Пащенко. Я обеих знала.
Впрочем, знала она не только Цакни и Пащенко.
…Пусть теперь в этой главке под «нумером» 13 останется и совсем по верхам (слишком уж она хорошо всем известна) описанная бунинская жизнь на троих. Бедная-бедная Вера Николаевна. В это «бедная-бедная» вся история и могла б уместиться. Ну, по крайней мере, для нее.
Лазурный берег, Грасс, одна из вилл, которую снимал Бунин. Любовный треугольник (как же любили в Серебряном веке эту геометрическую фигуру – и вот вроде сам «век» прошел, но треугольники всё строятся и строятся, рисуются и рисуются – на песке, на бумаге, твердым алмазом по стеклу, болью по сердцу).
Вершины треугольника – Бунин, Вера Николаевна и Галина Кузнецова. Молодая девушка в прямом смысле бежит из России. А в 1926 году знакомится с Буниным. Она 1900 года рождения – значит, разница в возрасте с Буниным тридцать лет. Когда Бунину будут вручать потом Нобелевскую премию – рядом с ним будут на сцене стоять две женщины. Слухи и так ползут, теперь они будут ползти еще активней. Эти трое давно живут уже в одном доме.
Пляж, респектабельный городок Грасс. Именно там, в Грассе, придумывает свою дикую практику вымышленный герой Зюскинда, Гренуй, маниакальный парфюмер. Как мы помним, Гренуй ничем не пахнет, не способен источать запах. Тогда он решает придумать аромат, имитирующий запах живого тела. А потом и духи, которые могут сделать тебя любимым.
Запах волос и кожи желанных для многих людей и есть тот ингредиент, который он ищет всю жизнь. Но получить его можно, только совершив убийство. Несколько девушек оказываются жертвой маньяка. Но вершина аромата – его лучшая нота – еще не найдена. Мы все читали этот роман – нет смысла тратить буквы и абзацы. Лучшая сцена – это когда перед самой казнью убийца распыляет на себя чудодейственный аромат и его отпускают. Только настоящая развязка уже близка, и она неожиданна: всё любимое люди всегда убивают.
Где-то я прочитал, что познакомились Бунин и Кузнецова, дескать, на пляже. Что вот идет невысокая брюнетка с загорелым лицом и руками, медленно гуляет по пляжу с бородатым худым мужчиной в цилиндре. Они толкуют, видимо, о литературе. Брюнетка смотрит на море, читает свои стихи. И вдруг замолкает. Кто-то плывет в море, потом выходит на берег.
Девушка смотрит на вышедшего пловца. «Это Бунин», – говорит ей ее спутник. «Если вы хотите, я вас познакомлю».
Ну, конечно. Это же знаменитый писатель. У нее дома стоит полное собрание его сочинений. Галина Кузнецова очень хочет с ним познакомиться. Вот он, еще один солнечный удар.
Но на самом деле (если верить буниноведам) познакомились они не на пляже – в Париже. На каком-то собрании. Стихи она пишет средние, но, как мы понимаем, Бунину это совсем неважно. Он приглашает барышню приехать на Лазурный берег, где они с Верой Николаевной снимают дом. Возможно, ему хочется иметь учеников – и он думает, что сможет помочь ей начать писать настоящие тексты. Ему хочется диктовать. И она прилежно потом выполняет эту задачу. «Грасский дневник», который она ведет с 1927 года, – настоящий биографический памятник. Никто точнее не записал высказываний Бунина о литературе.
Профессор М.В. Михайлова говорит:
По писавшемуся ею во время пребывания в Грассе «Грасскому дневнику» видно, как он ее просто муштрует. Всегда есть очень опасная грань между обучением и муштрой. Муштра – это значит: «Делай как я, смотри, как я, и в ту сторону, куда я». В «Грасском дневнике» видно, как поначалу она в полном восторге от всего. Но дальше, если читать внимательно, видно, как в ней нарастает раздражение. Про Бунина она уже пишет, что у него или болит живот (раньше не писала), или он не приветлив с гостями. Видно, как она начинает внутренне сопротивляться.
Понятно, что дело только «ученичеством», и в этом и будет испытание для Веры Николаевны, не ограничилось. Слишком много солнца, слишком телесен Бунин, слишком прекрасна Галина.
Вера Николаевна торгуется на рынке за кусок мяса (денег, как всегда, не хватает – а до Нобелевской премии еще далеко), убирает дом, донашивает за «нашей девочкой» платья. А Иван Алексеевич с «нашей девочкой» играют в любимую игру: ходят, осматривают окрестности, делают вид, что подыскивают себе виллу.
Вот один абзац из «Грасского дневника»:
С каким наслаждением карабкались мы по каким-то отвесным тропинкам, заглядывали в ворота чужих вилл, обходили их кругом и даже забрались в одну, запертую, необитаемую, с неубранным садом, где плавали в бассейне покинутые золотые рыбки и свешивались с перил крыльца бледные ноябрьские розы. Потом, стоя на высоте, смотрели на закат с небывалыми переходами тонов… Какая красота, какое томление…
Но Вера Николаевна, вернувшись с рынка, не позволяет себе ни томления, ни резкого слова. (А может, и не хочет ничего резкого сказать? Может, ей все нравится?) Она играет в дочки-матери. «Давай купим ей чулочки, она же так увлекается одеждой. Давай купим ей шляпку». «Давай мы ее отпустим в Канны, пусть там повеселится». И покупают, и веселится.
А потом у Галины начинается совершенно неожиданный роман (не сам роман как таковой, наверное, потряс Бунина, а с кем он начался) – и «их девочка» уезжает.
Бунин, кстати, не может простить ей этой «измены» (господи, сколько же у нас в последних абзацах кавычек), даже хочет отомстить с помощью текста: а как мы иначе еще можем отомстить? А Вера Николаевна, напротив, переписывается с ней почти до конца жизни.
Нельзя украсть чужой аромат. Даже если сперва эта затея принесет тебе удачу, то потом останется только боль. У Бунина есть жестокий рассказ – кажется, он именно о том, что испытывал сам Бунин. Но, как всегда, смог это переплавить в текст.
– Нетерпелив, как мальчишка! – сказала она гневно. – Вот выпьем еще по бокалу и пойдем…
И гордо взялась за бутылку. Но он, с налившимися кровью глазами, всем телом кинулся на нее и сбил с ног на пол, на бобрик. Она уронила бутылку и, зажмурясь, с размаху дала ему жестокую пощечину. Он сладко застонал, склонив голову, защищаясь от нового удара, и навалился на нее, подхватывая одной рукой ее голый зад, а другой быстро расстегиваясь. Она вцепилась зубами ему в шею и, вскинув правое колено, так страшно ударила им