Но от зрелого периода некоторые тексты сохранились. Понятно, что этим мы обязаны прежде всего Вере Муромцевой-Буниной, иначе и они бы пошли в огонь. Бунин считал, что если автор что-то зачеркнул, вымарал, то это и должно остаться в тени, туда незачем заглядывать внимательному постороннему. Когда Вера Николаевна пыталась что-то сохранить, он говорил: «Если бы не ты, я бы сжег».
Мне особенно жаль почему-то сейчас даже не его уничтоженных черновиков (в конце концов, такая его воля, нечего нам туда лезть), а еще в России собранных фольклорных записей, которые, скорее всего, погибли во всех этих социальных пожарах. Русские частушки, пословицы, поговорки. Причем он искал их не только в книгах, но и записывал из первых уст. Та давнишняя его коллекция была огромной: одиннадцать тысяч образцов.
В деревнях знали об этом увлечении барина и иногда приносили ему то поговорку, то присловье, то частушку. Был даже один мальчик пяти-шести лет, которому Бунин обещал за каждую находку давать пятак. Надо сказать, по тем временам достаточно большие деньги. «И вот он частенько прибегал ко мне и приносил что-то, – писал Бунин. – Сдавалось мне, что половину он сам сочинял, но до чего парень был талантливый!»
И вот это все погибло. Распылилось, пошло на самокрутки. Но забавно, что даже сконструированные, специально написанные в Советском Союзе якобы народные частушки (так люди не поют, об этом люди не поют – народ же не дурак) он тоже как бы «собирал», сразу запоминал.
Когда на нобелевские деньги он купил громадный приемник «Дюкрете» (а вот и еще одна нам обещанная скрытая рифма), то часто настраивался на московскую волну (чтобы, видимо, подпитать свою ненависть) и иногда, отложив работу, сбегал вниз в столовую, служившую гостиной, чтоб с комическим видом выкрикнуть только что услышанное по радио:
Сорвала я, сорвала
Веточку малинову,
Шлем мы Сталину привет
И Климу Ворошилову.
…Но справедливости ради после окончания Второй мировой – Бунин уже не был так непримиримо настроен к советской державе. Сохранял отстранение, но былой ненависти уже не было.
Оказывается, Бунин много читал из тех новинок, которые выходили в России. Например, он любил Паустовского. И – а это вот уже совсем удивительно – восхищался поэмой Твардовского «Василий Теркин».
У Л.Ф. Зурова в дневнике за 8 июля 1960 года есть запись-воспоминание о чтении Буниным «Василия Теркина»:
В тот год Иван Алексеевич был болен, лежал в постели. Медленно терял силы, но голова его была на редкость ясна. Обычно я брал на просмотр новые повести, романы и сборники стихов в «Доме книги». Мы были бедны. Покупать не могли. В «Доме книги» я увидел книгу Твардовского. Попросил ее одолжить на несколько дней. Начал читать ее в магазине, потом читал ее на бульваре Сен Жермен. Читал и в метро. Был в полном восхищении (а солдатскую жизнь я знаю). Вернувшись домой, я передал книгу Ивану Алексеевичу.
– Что это с вами? – спросил он. – Отчего вы пришли в необыкновенный восторг?
– Прочтите, Иван Алексеевич.
– Ерунда, – недоверчиво сказал он, махнув рукой.
Он устал от литературной тенденциозности и фальши; раскрывая книгу, обычно махал рукой:
– Посмотрю.
Через десять минут он позвал меня к себе и, приподнявшись, держа книгу в руках, воскликнул:
– Да что же это такое! Настоящие стихи!
Он читал отрывки вслух и говорил:
– А здесь как сказано. Поэт! Настоящий поэт!
При встрече с чужим даром Бунин как будто ожил. Это даже можно назвать изумлением. Он, более того, захотел делать пометки, но делать этого было нельзя: мы помним, что книгу надо было возвращать.
Как человек, долго собиравший фольклор, он не мог не заметить: труднейшее дело говорить солдатским языком, очень легко начать фальшивить. А тут ни одного срыва.
Настоящая поэзия, такая удача бывает редко. Какие переходы. Талантлив. Подлинный солдатский говор. А для поэта это самое трудное.
Потом стали говорить, что эмигрантские поэты не смогут этого оценить: там в большинстве своем у них головное, поддельное – ему не нравилась лишняя изысканность.
В чем прелесть книги Твардовского. Да и откуда им знать? Разве они переживали что-либо подобное! Ведь они ни народа, ни солдатской речи не слышат. У них ослиное ухо. О русской жизни не знают и знать не хотят, замкнуты в своем мире, питаются друг другом и сами собою.
Об этом, вторя Бунину и, вероятно, не зная мнения старшего товарища, говорил и поэт Борис Поплавский:
Новая эмигрантская литература, та, что сложилась в изгнании, честно сознается, что ничего иного и не знает… Не Россия и не Франция, а Париж ее родина…
Видимо, против этого восстает и сам Бунин. «Ослиное ухо» ему нестерпимо.
Вот вы услышите, скажут: ну, что такое Твардовский. Да это частушка, нечто вроде солдатского раешника. А ведь его книга – настоящая поэзия и редкая удача! Эти стихи останутся. Меня обмануть нельзя.
И вот он лежит и смеется, удивляется легкости чужого поэтического языка. Даже не дает книгу Вере Николаевне. Но уговор дороже денег – и вот книга опять отправляется в магазин.
…Моя подруга, которой я отправляю новые страницы книги по мере их написания, присылает мне электронную записку (как же изменилось время: раньше эту записку принес бы мифический на́рочный, если бы мы жили в заповедные дореволюционные времена, или она пришла бы советским письмом, или отстукалась вневременной телеграммой); в записке сказано: «Я прочитала, у меня странное чувство возникает почему-то. Чем больше читаю – тем больше тревоги какой-то за Бунина. Словно действительно, конец – это только начало».
И с той стороны жизни – пустота, и с этой – темнота. И в середине – сплошные концы и катастрофы. Эмигранты первой волны это должны были, наверное, сильно чувствовать.
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо – что никого,
Хорошо – что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Это стихотворение Георгия Иванова позволит нам потом перескочить в нашем обратном отсчете к бунинскому отъезду из России, который, как и для многих, стал неотменимой вехой – до и после. Между «до» и «после» помещается «никогда». И поэтому никто нам не поможет. И поэтому даже не надо помогать. (На самом деле надо, надо.)
Георгий Иванов возник тут неслучайно.
Иванов – первый поэт эмиграции, Бунин – первый прозаик. Но разногласия между ними были, и, кажется, они были принципиальными.
Познакомились они друг с другом в 1926 году на юбилее Бориса Зайцева. Об этом вспоминает поэтесса и романистка Ирина Одоевцева в своей книге мемуаров «На берегу Сены». У нее, кстати, есть любопытное замечание, к нашей истории отношения не имеющее, но уж очень оно смешное, точное.
Не из скромности или застенчивости – в те годы я была гораздо самоувереннее, чем сейчас, ведь я (может быть, и не по заслугам) была очень избалована успехом. Волновалась я, как всегда, перед знакомством с большим поэтом или писателем оттого, что они все своим внешним обликом разочаровывали меня. Исключение из этого правила составляли только Ахматова и Блок. Все остальные, включая и Алексея Толстого, и Марину Цветаеву, с которой я познакомилась в Берлине в двадцать третьем году, с первого взгляда заставляли меня пожалеть, что я с ними встретилась – ах, лучше бы я их не видела совсем!
Иванов и Бунин об очном знакомстве не пожалели.
Впрочем, сперва оно было вполне светским. Что неудивительно: в 1930 году Иванов публикует ироническую заметку в журнале «Числа». Заметка имеет название «Чья бы корова трещала».
Иванов пишет там:
Настаиваем, что именно так надо выражаться, если не желаете заслуживать справедливого обвинения в покушении на русский язык и в подрытии священных устоев. Правда, прежде было принято думать, будто бы коровы мычат, но ныне вполне выяснилось, что это просто пошлая выдумка коверкающих родную речь инородцев и лиц податного сословия. Сомневающихся отсылаем к собранию стихов почетного академика и потомственного дворянина И.А. Бунина, где ясно сказано: В кустарнике трещат коровы / И синие подснежники цветут.
Георгий Иванов до революции входил в Цех поэтов, а с легкой руки Гумилева там было принято невысоко ценить поэзию Бунина.
Конечно, тон этой заметки можно списать на сознательную провокацию, но в чем-то это было именно реальным отношением Иванова к стихам Ивана Алексеевича. Бунина слова Иванова, конечно, задели. Но уже через полгода Иванов присылает мэтру свой новый сборник «Розы» (какое сознательно «неудачное» название), и Вера Николаевна записывает в дневнике 8 марта 1931-го:
Георгий Иванов прислал свои «Розы», два экземпляра. Кажется, Гиппиус с Мережковским преувеличивают в нем поэта. Все у него перепевы. Да и нельзя не переоценивать круговой поруки. Он ее, она – его. Он приводит их мысли – значит, большой поэт! Груб Осоргин, но во многом прав – кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку, но, вероятно, это было испокон веку и будет до конца его, таково человеческое сердце, и напрасно все сваливают на эмиграцию. Что было с Андреевым, Горьким… Арцыбашевым. Что писали о них критики их, но никто не устоял перед лицом времени, а потому, пожалуй, пусть хвалят. Хуже, когда ругают, так как портится печень у писателя, поэта физически, и возникает злоба душевно.
Наверное, так думает и сам Бунин, однако и Верой Николаевной, и им самим «Розы» внимательно прочитаны. А там было что читать. Лучший, «второй», настоящий Иванов.