Опять эта тема корабля, сипа воды и стука волн. Тема огромной водной машины. Потом эта тема откликнется темой машины куда поменьше – всего лишь грузовик. Но он тоже страшен, бездушен и наполнен по самый кузов, как корзина грибами, человеческой гогочущей массой.
Бунин в «Окаянных днях»:
Грузовик – страшный символ: революция связалась с этим ревущим и смердящим животным, переполненным истеричками, похабной солдатнёй и отборными каторжанами.
О, если бы только грузовик. Против окон стоит босяк-«красный милиционер», «и вся улица трепещет его». «Золотой сон» в том, «чтобы проломить голову фабриканту, вывернуть его карманы и стать стервой, еще худшей, чем этот фабрикант».
Ненавистный Бунину и предсказанный Мережковским грядущий хам у Хлебникова улюлюкает, чует и жует поживу, ему сладостна хриплая беспомощность жертв:
Знатных старух,
Стариков со звездой,
Нагишом бы погнать,
Ясноликую знать.
Все господское стадо,
Что украинский скот,
Толстых, седых,
Молодых и худых,
Нагишом бы все снять,
И сановное стадо,
И сановную знать,
Голяком бы погнать,
Чтобы бич бы свистал,
В звездах гром громыхал.
Где пощада? Где пощада?
В одной паре с быком
Господа с кадыком,
Стариков со звездой
Повести голяком
И погнать босиком,
Пастухи чтобы шли.
Там потом – еще страшнее. Вот что говорит – прачка:
Я бы на живодерню
На одной веревке
Всех господ провела
Да потом по горлу
Провела, провела!
Я белье мое всполосну, всполосну!
А потом господ
Полосну, полосну!
И-их!
– Крови лужица!
– В глазах кружится!
Чтобы лучше целоваться
И шептать ответом «да»,
Скоро в тени одеваться
Будут господа.
Отвратительные для Бунина новые герои Блока:
Ужь я времячко
Проведу, проведу…
Ужь я темячко
Почешу, почешу…
Ужь я семячки
Полущу, полущу…
Ужь я ножичком
Полосну, полосну!..
Бунин говорит безжалостное про народ (которым так клялись и до и будут клясться впредь):
Народ сам сказал про себя: «из нас, как из дерева, – и дубина, и икона», – в зависимости от обстоятельств, кто это дерево обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев.
По вечерам начинается мистерия: по странно обезлюдевшим улицам (как декорация к спектаклю)…
…на автомобилях, на лихачах, – очень часто с разряженными девками, – мчится в клубы и театры ‹…› красная аристократия: матросы, карманные воры, уголовные злодеи, бритые щеголи во френчах ‹…› все с золотыми зубами и большими кокаинистическими глазами. Завоеватель шатается ‹…› плюет семечками, «кроет матом»…
Музыка революции:
Повсюду грабежи, еврейские погромы, расстрелы, дикое озлобление.
Бунин чувствует эту музыку:
В мире была тогда Пасха, но зияла в мире необъятная могила. Смерть была в этой весне.
Бедный Розанов, странный, путаный, лунный Розанов написал перед смертью Мережковскому: «Пирожка хочется, творожка». Он, сочинявший в свое время про мимолетное, про «паутинки быта», теперь хочет только пирожка.
Василий Розанов в августе 1917-го переехал из Петербурга в Сергиев Посад, а в феврале 1919-го уже умер.
Февральские события семнадцатого он встретил в Петрограде на Шпалерной, в более или менее респектабельной квартире. Его дочь вспоминала потом:
Пулеметы установили на крышах домов и стреляли вниз по городовым, забирали их тоже на крышах, картечь падала вдоль улицы, кто стрелял, нельзя было разобрать, обвиняли полицейских, искали их на чердаках домов, стаскивали вниз и расправлялись жестоко. Однажды к нам ворвались в квартиру трое солдат, уверяя, что из наших окон стреляют. А когда они ушли, была обнаружена пропажа с письменного стола у отца уникальных золотых часов.
Иногда Розанов кричал по телефону каким-то старым знакомым то, что кричать по новым временам было уже невозможно. Домашние оттаскивали Розанова от телефона за одежду, тоже кричали:
– Что же ты с собой, что с нами делаешь? Мы все можем погибнуть!
Но февральские события – это еще были цветочки. Теперь о прежней жизни и речи быть не могло.
Василий Васильевич отъезжает тогда в Сергиев Посад в совершенной панике.
Он говорил: «Время такое, что надо скорей складывать чемодан и – куда глаза глядят».
Впрочем, вел себя все равно безумно, как будто искушая судьбу.
Он ходил по улицам, как в свое время Диоген с его «Ищу человека», правда, с другой фразой: «Покажите мне какого-нибудь настоящего большевика, мне очень интересно».
А 1 мая 1918 года Розанов вообще выкинул опасный фортель: явился в здание Московского Совета на Тверской и стал приставать к сотрудникам: «Покажите мне главу большевиков – Ленина или Троцкого. Ужасно интересуюсь. Я – монархист Розанов».
Но «пищевые вопросы» всё больше волновали монархиста Розанова.
В Посаде мера картофеля (августа 12-го 1918 года) – 50 рублей. Услышав от старушки Еловой, что в гор. Александрове, близ Посада, мера – 6 руб., спешу на вокзал справиться, когда в Александров отходят поезды. Отвечает мастеровой с бляхой: – В три.
Я: – Это по старому или по новому времени?
Часы по приказанию большевиков переведены в Сергиеве на два часа вперед.
– Конечно, по-новому. Теперь все по-новому. – Помолчав: – Старое теперь всё в могиле.
Розанов пишет:
Теперь только о еде и думаю. Припоминаю, как ночью, кончая занятия в счастливые дни Нов. Вр.[14], откидывал салфетку и отрезывал у-зень-кую серединку пирога с капустою, и, не удержась, через ½, 1 час – еще и еще. Ах, как вкусно было. То же, если с говядиной пирог холодный ночью – я достану «из форточки» молока и, налив ½, ⅓ стакана, отрежу еще пирожка и – СКУШАЮ.
Господи, как сладко даже вспомнить. Увы, теперь «сладко» только воспоминания, и пуста еда.
Он твердит как сумасшедший: «Безумно хочу сметаны!», «Безумно хочу щуки!», «Безумно хочется тепла!»
Как раз про эту жажду тепла один его знакомый, Сергей Дурылин, и вспоминал:
Василий Васильевич влезал в топящийся камин с ногами, с руками, с головой, с трясущейся сивой бороденкой. Делалось страшно: вот-вот загорится бороденка, и весь он, сухонькой, пахнущий махоркой, сгорит… А он, ежась от нестерпимого холода, заливаемый летейскими волнами, лез дальше и дальше в огонь.
– В.В., вы сгорите!
Приходилось хватать его за сюртучок, за что попало, тащить из огня…
– Безумно люблю камин! – отзывался он, подаваясь назад, с удивлением, что его тащат оттуда.
Как раз желание тепла его и погубило. В облитый льдом ноябрьский день 1918 года он пошел погреться в баню. А на обратном пути закружилась голова. Василий Васильевич без сознания упал в сугроб, начал замерзать. Какие-то случайные прохожие его опознали, отнесли домой. Поход в баню закончился параличом всей левой части тела.
Розанов лежал под горой теплого тряпья, курил, время от времени приговаривал: «Сметанки хочется. Каждому человеку в жизни хочется сметанки».
…Почему он тогда писал Мережковскому про пирожок и творожок, до конца непонятно. Еще в 1914 году Розанову был объявлен бойкот, и с высоты наших дней вполне оправданный: он дописался до негодующих статей по поводу указа об амнистии революционерам-эмигрантам и, главное, еще раньше до поддержки в печати версии о ритуальном убийстве в связи с делом Бейлиса. Дикий, безумный человек. Верящий во всякую черносотенную дрянь.
Разве не он сказал: «Человек живет как сор и умрет как сор»?
Но сперва ему объявили гражданскую казнь. В 1914 году про него стали рассказывать грязные анекдоты «для своих». В том же 1914 году его перестали печатать. Журналист Ашешов написал про Розанова много статей, название одной из которых – квинтэссенция всех остальных: «Всеобщее презрение и всероссийский кукиш».
Этот кукиш в лицо Розанова и сунули. Вероятно, вполне справедливо.
Но сейчас он мерзнет, лезет с ногами в камин.
А потом начинается революция, и тут уже всем не до Бейлиса и не до Розанова.
Василий Розанов написал однажды Гершензону:
Голодно. Холодно. Кто-то добрый человек, разговорясь со мною в бане, сказал: «В.В., по портрету Бакста – у Вас остались только глаза». Я заплакал, перекрестил его и, поцеловав, сказал – «Никто не хочет помнить». Он назавтра прислал целую сажень чудных дров, крупных, огромных… Собираю перед трактирами окурки: ок. 100 – 1 папироса. Затянусь и точно утешен.
«Никакой человек не достоин похвалы; всякий человек достоин только жалости». Это справедливо Розанов, еще ничего не зная о своей будущей жизни и об этих окурках, заметил.
В 1910 году Василий Розанов говорил: «Неужели все, что идут по улицам, тоже умрут? Какой ужас… Смерти я совершенно не могу перенести».
Однажды в холоде осени восемнадцатого года тот же Дурылин увидел его старого, худого, в ужасном плаще, плетущегося по грязи на площади базара в Посаде. В обеих руках банки.
– Что это вы несете, В.В.?
– Я спасен, – был ответ. – Купил «Магги» на зиму для всего семейства. Будем сыты.
Обе банки были с кубиками сушеного бульона «Магги». Я с ужасом глядел на него. Он истратил на бульон все деньги, а «Магги» был никуда не годен – и вдобавок подделкой.
Эти слова «пирожка хочется, творожка» – они же из трилогии Горького выплыли, из повести «Детство»: «Повара мои добрые, подайте пирожка кусок, пирожка-то мне бы! Эх, вы-и». Надо же: оказывается, Розанов Горького читал, хорошо помнил.