Где я? Кто я? Ни имени, ни города.
Это длилось секунд пять-шесть – огромный срок для испуга или вдруг сошедшей на тебя безмятежности.
Потом все вспомнил. Но все-таки был такой провал.
Так и в тексте: ничего у нас не выйдет линейного ни с обратной, ни с привычной, в нужную сторону, перемоткой. Большая вещь сама себе лабиринт: жизнь скучает без флешбэков, перескоков памяти, провалов в иное время, как Бунин скучает без людей в своем пустынном Грассе.
…Чудовищная сцена на вокзале напомнила мне другую такую же – только другому герою, еврею, в отличие от Бунина, к сожалению, не повезло.
…Томас Вулф, прозаик и эссеист, однажды написал рассказ, который потом сделал частью романа «Домой возврата нет». Но сначала он был опубликован в «New Republic» в 1937 году отдельным текстом. Рассказ назывался «Я должен вам кое-что рассказать».
Он о том, как из Германии выезжает в Бельгию поезд, и как в Аахене проверяют пассажиров, и один из пассажиров, уже проверенный, «пропущенный», так сказать, прогуливается по перрону, а когда возвращается в купе, сразу понимает, что что-то произошло. И то, что произошло, страшно.
За свою жизнь Джордж не впервые оказывался свидетелем подобных событий, и эти приметы были ему хорошо знакомы. К примеру, кто-то спрыгнул или упал из окна высокого здания на мостовую, кого-то застрелили или сшибла автомашина, и вот он лежит и тихо умирает на глазах у прохожих – и толпа при этом выглядит всегда одинаково.
Еще прежде, чем увидишь лица людей, по тому, как они стоят, по их спинам, по наклону головы и плеч понимаешь, что произошло. Точные обстоятельства тебе, разумеется, неизвестны, но заключительный акт трагедии ощутишь мгновенно. Сразу поймешь: только что кто-то умер или умирает. И по ужасающе красноречивым спинам и плечам, по алчному молчанию зрителей ощутишь к тому же другую, еще более глубокую трагедию.
Это трагедия людской жестокости и сладострастного любования чужой болью – трагическая слабость, которая развращает человека, которую он ненавидит в себе, но от которой не в силах излечиться. Ребенком Джордж видел ее на лицах мужчин, что стояли под окном убогого похоронного бюро и глядели на окровавленное, изрешеченное пулями тело негра, которого прикончили судом Линча. Четырнадцатилетним мальчишкой он опять видел ее однажды на лицах мужчин и женщин во время танцев, когда один из мужчин в драке убил другого.
В общем, в поезде арестовали попутчика Джорджа, который оказался евреем. Помните те двадцать бумажных немецких марок с медной мелочью, оставшиеся у Бунина? А у еврея оказалось куда больше.
По-видимому, он хотел бежать и взял все свои деньги.
А ограничение на вывоз – всего десять марок. (То есть Бунин все-таки нарушил закон.)
Потом Джордж увидит его в купе: с белым лицом, словно покрытым холодным жирным потом, тот будет пытаться улыбнуться (улыбка выйдет жалкой), но все напрасно. Он уже «меченый».
Выведенный с вещами на перрон, он будет стоять, окруженный полицейскими, жалкий и испуганный.
Он все протестовал, теперь уже размахивая руками. А четверо в полицейских мундирах молчали. Им незачем было говорить. Ведь он у них в руках. Они только стояли и смотрели на него, и на лице каждого чуть заметна была ленивая, гнусная ухмылка.
Когда вагон прокатится мимо, он поднимет свое побелевшее от ужаса лицо, и на миг отчаянная мольба замрет у него на губах. Пойманный человечек посмотрит – прямо, в упор, на своих недавних попутчиков, а они – на него. И во взгляде его будет такая смертная мука человеческая, что все почувствуют, «что прощаются не с каким-то одним человеком, а с человечеством; не с несчастным незнакомцем, не со случайным попутчиком, а со всем родом людским; и не просто безымянная песчинка исчезает позади, а скрывается из глаз лик брата».
В общем, Бунин отделался легко: он всего лишь был унижен и сильно простудился.
21
А в начале апреля 1917-го Бунин разорвал свое знакомство с Горьким. «…Мы расстались с ним навсегда».
В конце того же года Горький, заехав в Москву, остановился у своей жены Екатерины Павловны, она позвонила Бунину по телефону: «Алексей Максимович хочет поговорить с вами».
Бунин ответил: «…говорить нам теперь не о чем, я считаю наши отношения с ним навсегда конченными». Но прерываются не только эти худо-бедно мирные отношения. 1 августа 1914-го Германия объявляет войну России.
У Бунина есть короткий рассказ «Холодная осень». Там не 1 августа (по новому стилю) – 19 июля.
На Петров день к нам съехалось много народу, – были именины отца, – и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну… В сентябре он приехал к нам всего на сутки – проститься перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:
– Удивительно ранняя и холодная осень!
Середина рассказа разобьется просьбой уезжающего на фронт жениха (ответ на ее – «я не переживу твоей смерти»): пожить и порадоваться. «Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне».
Убьют его (какое странное слово, скажет она) через месяц, в Галиции. И потом она будет проматывать все, что случилось после: как жила весной восемнадцатого, уже когда не стало ни отца, ни матери, в подвале у московской торговки на Смоленском рынке, а та издевалась: «Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?» Как продавала последние вещи. Как встретила, торгуя на углу Арбата и рынка, человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого и вышла замуж, и уехала потом с ним и его племянником в Екатеринодар. Как потом зимой, в ураган, отплыли с огромной толпой других беженцев из Новороссийска в Турцию, как в пути умер ее муж от тифа. Как осталась потом с ребенком племянника и его жены, а они сгинули, уплыв в Крым, к Врангелю. И дальше скитания, скитания. Болгария, Чехия, Сербия, Париж, Ницца. Девочка выросла, осталась в Париже, холеными руками завертывает конфеты в кондитерской, к старой «тетке» равнодушна.
Кончается рассказ так, что тебе хочется плакать (Бунин, конечно, мастер: сплетает предыдущую перечислительную интонацию с совершенно разрывающим сердце коротким абзацем):
Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни, – остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там он ждет меня – с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне…» Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.
А до этого все пришло в движение.
У Цветаевой есть стихотворение про то, как мир сдвинулся со своих основ, слетел с оси.
Мировое началось во мгле кочевье:
Это бродят по ночной земле – деревья,
Это бродят золотым вином – грозди,
Это странствуют из дома в дом – звезды,
Это реки начинают путь – вспять!
И мне хочется к тебе на грудь – спать.
Но еще перед этим Бунин обеспокоен всем – он тоже чувствует это мировое кочевье: и война с Германией, которую временное правительство не хочет прекратить, и революционные дрожжи: бастуют рабочие, вспыхивают вооруженные восстания. Сейчас будут жарить соловьев. Всех соловьев. Которых только смогут найти.
И это не просто красивый троп.
Ахматова:
А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».
А уже после революции (21 января 1919 года) та же Ахматова встретит в театральной столовой «исхудалого Блока с сумасшедшими глазами», и он скажет ей: «Здесь все встречаются, как на том свете».
Когда-то Иван Шмелев сказал Бунину: «Только не бросайте русской жизни, – так она горько-прекрасна в вас».
А мне все хочется прикрыть Бунина (пусть и бумажным листом, а сперва электронным светящимся документом на экране, отмотать подальше от этого ужаса и этого кочевья), спасти от этой русской жизни, такой горько-прекрасной в нем.
И как хорошо, что это в наших силах.
«Ивану Алексеевичу надо жить зимой в теплых странах», – так ему советуют врачи. Нам всем надо жить зимой в теплых странах. Но приятно думать, что зиму 1911–12 годов Бунин все-таки действительно проводит в Италии, на Капри. Туда Бунин отправляется с Верой Николаевной и Н.А. Пушешниковым. «Я никогда не чувствую себя так хорошо, как в те минуты, когда мне предстоит большая дорога», – признается он Пушешникову. Перед этим посещает Германию: Берлин, Нюрнберг.
Бунину нравится готическая архитектура: «портал ее, со слоистой аркой двери… с узорно кружевным фронтоном». Он сидит в трактире XV века, где подают пиво в старинных кружках, и говорит, что был бы рад провести здесь всю зиму: тут хорошо бы писалось. «Я так люблю эти готические соборы, с их порталами, цветными стеклами и органом! Мы бы ходили слушать мессы в Себальдускирхе, Баха, Палестрину… Какое это было бы наслаждение! Когда я слышу только „Stabat Mater dolorosa“, „Dies irae“ или арию Страделлы, то прихожу в содрогание. Я становлюсь фанатиком, изувером».
Stabat Mater dolorosa
Juxta crucem lacrimosa,