Ни мое сердце, ни мой разум никогда не могли и до сих пор не могут примириться с этой пустотой. Но, покоряясь неизбежности, я принимаю за начало моего бытия этот августовский день, эти синие гербовые бумаги с орлами, тихую невыразимую радость, которую они дали мне, – и зеркало.
Между колонками туалета, в тяжелой прихотливой раме, висело что-то светлое, блестящее, красивое – и непонятное. Я видал его и ранее. Видел и отражения в нем. Но изумило оно меня только теперь, когда мои восприятия вдруг озарились первым ярким проблеском сознания, когда я разделился на воспринимающего и сознающего. И все окружавшее меня внезапно изменилось, ожило – приобрело свой собственный лик, полный непонятного.
Я заглянул в то светлое, блестящее, что слегка наклонно висело между колонок туалета, увидал там другую комнату, совершенно такую же, как та, в которой я был, но только более заманчивую, более красивую, увидал самого себя – и в первый раз в жизни был изумлен и очарован.
Я восторженно оглянулся… Да, несомненно, в зеркале было все, что было и здесь, вокруг меня – и стены, и стулья, и пол, и солнечный свет, и ребенок, стоявший среди комнаты… Нас было двое, удивленно смотревших друг на друга! И вот один из нас вдруг закрыл глаза – и все исчезло: остались только светлые пятна, закружившиеся в темноте… Потом снова открыл их – и снова увидал все то, что уже видел… Не странно ли только, что комната в зеркале падает, валится на меня?
Робко приблизился я к зеркалу и, дотянувшись рукой до нижней части рамы, толкнул ее.
Зеркало блеснуло, стукнулось о стену, а покатый пол, отраженный в нем, стал еще более покатым. Теперь вся комната падала на меня, падал и мальчик, стоявший против меня, и кровать, и стулья… Очарованный, восхищенный, долго глядел я на то чудесное и новое, что так внезапно открылось мне – и потянул раму к себе. Зеркало блеснуло, завалилось назад – и все исчезло… И как раз в эту минуту кто-то хлопнул дверью, и я вздрогнул и громко крикнул от страха.
Мальчик потом будет, напрасно пытаясь понять, что же с ним произошло, исследовать это зеркало. Сдвигать с места тяжелые колонки, между которыми оно и висит, заглядывать между стеной и ними. Но не может же быть, чтоб там не было ничего? Только бревна с одной стороны и шершавые дощечки, которыми было забито зеркало, с другой.
Где же тайна? Может, она кроется там, за теми дощечками?
Говорят, что за этими дощечками только стекло, намазанное ртутью. Да, но что такое ртуть? Ртуть тоже нечто чудесное.
Мальчик любил эту угловую комнату, когда она была пустой. Он входил, затворял за собой дверь – и тогда начиналась чара. Старое забытое слово. Чара, чаровница, чаровать.
В такие моменты кажется, что комната ждет чего-то – вместе с тобой.
Мальчик, стоящий предо мною в отраженной комнате, был теперь выше ростом, решительнее, смелее, чем тот, что стоял в ней в светлый августовский день несколько лет тому назад. Но отраженная комната была все так же притягательна, заманчива.
Немного подросший мальчик делает равнодушное лицо, отходит от зеркала, пытаясь обмануть неизвестно кого, заглядывает с театральной беспечностью в окна – и вдруг снова резко оборачивается к туалету.
Но всё там – по-прежнему, как и было.
Может, надо просто сесть против зеркала в кресло и притворно закрыть глаза?
Но даже эта уловка рассыпется в прах.
Но главное: почему это зеркало (или то, что называлось зеркалом) поспешно однажды закутали черным коленкором, в тот день, когда умерла сестра – бедная Саша?
В ту страшную ночь, когда вдруг весь дом был разрезан страшным криком матери, маленький Ваня спал в угловой комнате на широкой постели. Он вскочил в диком страхе на колени, а потом прибежала уже нянька, которая и накинула на зеркало кусок черной ткани.
И, как внезапный ветер по затрепетавшим листьям дерева, по всему моему телу прошла одна мысль, одно сознание: в доме смерть! То ужасное, чье имя – тайна!
Теперь я знаю, почему я так мучаюсь. Сам Бунин, взрослый Бунин, пишет:
Моя память так бессильна, что я почти ничего не помню не только о своем младенчестве, но даже о детстве, отрочестве. А ведь существовал же я! И не только существовал, – думал, чувствовал, и так полно, так жадно, как никогда потом. Где же все это?
А ведь это тоже она, тайна.
…Понятно, что я не знаю, как маленький Бунин родился. Никто не оставил об этом воспоминаний. Но это можно попробовать восстановить, сопридумать: читая Толстого и Чехова.
«Не уходи, не уходи», – наверное, шептала мать еще не рожденного Ивана Алексеевича Бунина, обращаясь к мужу. «Я не боюсь, я не боюсь». Но на самом деле она страшно боялась. «Я умру, я умру. Кто-нибудь, возьмите сережки, они мне мешают».
Возможно, что кто-то еще раньше – в пять утра – разбудил отца. «Что, началось?» – спросил он. Возможно, тогда они и послали за врачом.
«Господи, помилуй! Господи, прости и помоги!» – вероятно, твердил он. Твердил на автомате – мы все это в такие моменты шепчем.
Потом приехал доктор – и нервное состояние Алексея Николаевича Бунина разделилось на два настроения. Одно – вне присутствия жены, когда доктор курил одну папироску за другой и тушил их, без перерыва, о край полной пепельницы, и тогда Алексей Николаевич вдруг на минуту все забывал. И второе – когда из спальни раздавался неузнаваемый крик жены.
«Я не могу, не могу больше!» – кричала Людмила Александровна. Людмила Александровна всего родила девятерых детей, пятеро из которых скончались в младенчестве. Возможно, она уже правда больше и не могла.
А потом раздался тот ни на что не похожий крик.
И Алексей Бунин уже не понимал, поздно сейчас или рано. Вечер сейчас или утро. Алексей Бунин просто знал, что все снова погибло. Он только не знал, что будущий знаменитый русский писатель XX века вырывается из своего первого гроба, чтобы через много-много лет уйти во второй. Отец Бунина стоял, возможно, прислонившись головой к косяку, и слушал уже слышанный им не раз женский визг и рев. Но он опять не мог поверить, что это кричала «она».
Возможно, что он уже в который раз ненавидел этого еще не проткнувшегося ребенка. Еще не названного и бесполого. Он даже, может быть, не желал своему ребенку жизни: он просто хотел, чтоб эти ужасные страдания прекратились.
«Кончается», – сказал вышедший доктор. И его лицо было так серьезно, что Алексей Николаевич даже не понял, что тот имел в виду. Он подумал, что Людмила Александровна умирает.
«Кончено», – услышал он снова страшное слово.
«Жив! Жив!» – кто-то закричал после.
И Алексей Николаевич услышал шлепок по спине сына.
И потом детский крик.
24
Бунин родился.