На вопрос, почему от Атлантиды не осталось материальных памятников, Ефремов отвечает: «Недоумение по поводу отсутствия каких-либо принадлежащих Атлантиде исторических документов, мне кажется, происходит из невольного перенесения условий нашей современности на древние эпохи средиземноморских культур. Уничтожение той или другой культуры в древности было делом более лёгким и быстрым, чем в наше время. Не говоря уже о малом распространении письменности, ничтожном количестве книг или записей, число самих носителей культуры – тогдашней интеллигенции, – будь то жрецы, врачи, строители или художники, было очень невелико. Народы также были немногочисленны, и чем древнее была культура, тем меньшее число её носителей передавало знания и искусства последующим поколениям. Поэтому всякая серьезная катастрофа, военная или стихийная, по существу, навсегда уничтожала прежнюю культуру. Достаточно было перебить несколько сотен человек интеллигенции «атлантов» или немного больше египтян, чтобы эти древнейшие культуры уже никогда не смогли восстановиться. Так погиб целый ряд культур древности без всяких внутренних таинственных причин, столь излюбленных некоторыми философами»[271].
В этом высказывании легко увидеть параллель с наследниками культуры дореволюционной России, интеллигенцией, которая уничтожалась на протяжении многих лет, начиная с расстрела Николая Гумилёва.
Почти одновременно с дискуссией в «Технике – молодёжи» альманах «На суше и на море», в редакционную коллегию которого входил Ефремов, напечатал несколько статей Жирова. В 1957 году в издательстве «Географгиз» была опубликована брошюра Жирова «Атлантида». Автор подарил экземпляр Ефремову, Иван Антонович и его друзья читали её с увлечением. Ефремов посылал Николаю Федосьевичу новые книги, учёные обменивались интересными фактами из разных областей науки.
Вскоре была готова и монография, но публикация её откладывалась. Николай Федосьевич переживал, что появляются новые научные факты, которые не найдут в тексте своего отражения, и книга может потерять свою острую актуальность. Наконец в 1964 году монография вышла – и до сих пор является самым фундаментальным исследованием по проблеме Атлантиды.
Гирин, герой романа «Лезвие бритвы», утверждал огромную силу духа человека, подчиняющего себе непреодолимые внешние обстоятельства. Николай Федосьевич, много лет прикованный к инвалидному креслу, сумел провести гигантскую научную работу и завершить труд, с которым едва ли справился бы и совершено здоровый человек. Развитый, тренированный ум подчинил себе психические силы организма. Николай Федосьевич писал: «В области же науки я имею огромный запас прошлого опыта исследователя и экспериментатора, который пока ещё придает моему мышлению столь мощную силу научной инерции (в лучшем понимании последнего слова), что её можно сравнить с катком, сминающим всякие психоневрозы. Эта сила многолетней инерции позволила мне справиться с различными и многочисленными тяжкими недугами и дала возможность при очень тяжелом физическом состоянии закончить свою “Атлантиду”…»[272]
Два учёных мечтали о встрече друг с другом – и не смогли осуществить своё желание. Жиров был парализован. Иван Антонович договаривался с ним о визите, но мешали неожиданные сердечные приступы.
Николай Федосьевич был внимательным читателем всех новых произведений своего эпистолярного друга. В своём последнем письме, датированном декабрём 1968 года, он говорит, что с удовольствием, а в некоторых местах прямо-таки с наслаждением читает «Час Быка». В 1970 году учёного не стало.
Ныне в Москве под эгидой Российского общества по изучению проблем Атлантиды (РОИПА) и редакции альманаха «Атлантида: проблемы, поиски, гипотезы» создан музей Атлантиды им. Н. Ф. Жирова. Монография Николая Федосьевича, к созданию которой причастен Ефремов, считается непревзойдённым трудом по атлантлогии.
«Броненосец с пробоиной»
1965 год, по тибетскому календарю год белой змеи, начался тяжело – весь январь и март Иван Антонович и Тася проболели: возможно, это было расплатой за позднюю поездку в Крым. Продлив вторую группу инвалидности, с 20 марта Ефремов уехал в Малеевку, в дом творчества писателей. Лето провёл в Москве. Сердце сдавало. В сентябре – традиционная поездка по Волге, затем хотелось вновь в дом творчества – использовать улучшение состояния, чтобы написать наконец книгу: популярная палеонтология с происхождением человека и взглядом в будущее. В Москве сосредоточиться было крайне трудно: звонки, визитёры, письма, журналисты.
Ноябрь – тягучий, тёмный, на постельном режиме. Декабрь – в Малеевке.
С надеждой встречали Ефремовы Новый год. Иван Антонович следил, каким будет каждый наступающий год по восточным приметам. 1966-й – год белой лошади – должен был быть куда как лучше предыдущего. Однако январь не обрадовал. Иван Антонович грустно отвечал на звонки друзей: «Болел и болею». Хлипкий пошёл народ…
От Аллана вести доходили редко: он работал в Камбодже.
В феврале – начале марта 1966 года в Москву приехала весёлая итальянская чета, словно сошедшая со страниц ефремовского, романа: литературоведы-слависты Леоне Пачини-Савой и его жена Ида Бонетти. Иван Антонович переписывался с ними на русском языке, они доставали по книжным магазинам и присылали для него редкие журналы и книги, обсуждали новинки литературы. Радушный хозяин и тактичная, милая хозяйка очаровали итальянцев. Но на восторженные благодарственные письма ответ пришёл очень не скоро…
6 марта Иван Антонович отдыхал после обеда, когда в дверь позвонили. Пришли из домоуправления. Открыла Таисия Иосифовна. Ефремов услышал наглый мужской голос. Как они смеют хамить его Тасеньке?!
Иван Антонович резко вскочил с дивана – и сердце замерло. Дыхание прервалось. Воздух словно не хотел входить в лёгкие. На лицо навалилась огромная пуховая перина и медленно, медленно душила. Сознание оставалось ясным. Иван Антонович был готов к лёгкой смерти от сердечного приступа. Но это мучительное удавление. Она уже близко – черта Беспредельности. Из горла пошла кровь с водой.
Тася, шприц, укол. Недолгое забытьё.
Скорая, затем вторая. Врачи хотели тут же отправить Ивана Антоновича в больницу, но жена решительно не дала этого сделать и этим второй раз спасла жизнь мужа: в столь тяжёлом состоянии больного нельзя было перевозить.
Примчалась Мария Фёдоровна Лукьянова. Она рассказывала: «Уже два часа прошло после приступа. Иван Антонович в постели лежит, пытается улыбнуться, а у самого кровь из уголка рта тянется. Чудинов ходит из угла в угол. Иван Антонович ему говорит: “Ничего, Пётр Константинович, не беспокойтесь. Со мной ничего не будет. Я не позволю Орлову говорить над моим гробом речь”»[273].
Кардиологи констатировали: 6 марта Ефремов пережил острый приступ кардиальной астмы с отёком обоих лёгких. Выздоравливать придётся не меньше полугода. Если получится выздороветь…
16 марта в маленьком эстонском посёлке, в квартире, где на стенах висели репродукции картин Рериха, а книжные полки были уставлены редчайшими книгами, скромный бухгалтер Павел Фёдорович Беликов составлял письмо Ефремову. Святослав Николаевич Рерих посоветовал обратиться за помощью именно к нему. Важнейшей поддержкой больному стал чуткий, добрый отзыв рериховеда о «Лезвии бритвы». Возможно, первым, что написал Ефремов после приступа, был ответ Беликову, датированный третьим апреля.
10 апреля, когда состояние позволило, его перевезли в больницу Академии наук. По выражению Ивана Антоновича, Тася ходила туда как на службу – два раза в день. Выздоровление мужа шло медленно, сердечные приступы время от времени повторялись.
В 1992 году Таисия Иосифовна рассказывала: «Во время болезни Ивана Антоновича в 1966 году я каждый день приходила к нему в больницу Академии наук. Однажды мужа не оказалось в его одноместной палате; его неожиданно перевели из трёхместной палаты в одноместную. В другой раз также не оказалось в палате – сказали, что увезли делать кардиограмму, хотя обычно делали это на месте. И только после кончины Ивана Антоновича я узнала, что во время его отсутствия в палате ставили подслушивающее устройство. Ожидалось посещение мужа английским критиком-литературоведом Алланом Майерсом»[274].
Главной для Ефремова была мысль о любимой, не раз спасавшей его с края бездны. Что станет делать, оставшись одна, женщина, посвятившая ему всю жизнь без остатка, не имея высшего образования, с небольшим стажем работы? Горькие думы не покидали.
Май подарил надежду, а вместе с ней вернулись повседневные хлопоты. Стало ясно, что лечить надо не только самого Ефремова, но и Таисию Иосифовну, которой требовался отдых после пережитого шока. Санаторий – проверенное средство. Путёвки оставались только в «Узкое», цены в котором были воистину грабительскими. Однако пришлось взять две путёвки. На лето Тася с верным другом семьи – Марией Фёдоровной Лукьяновой сняли дачу в Лесном Городке, недалеко от Москвы, по Минскому шоссе (триста рублей за четыре месяца).
Вернулись и мысли о творчестве. Ефремов в письме Дмитревскому размышлял: «Книга по палеонтологии, которая только что стала обрисовываться в интересную вещь, должна быть отложена – не под силу управиться с нужной литературой, да и как таскать её за собой?[275]
Поэтому возвращаюсь к фантастике и «Долгой Заре», если будут силы писать самому, а если не будут, то придётся обождать с ней и диктовать рассказы (не фантастику в точном смысле этого слова) Тасе. Вот видите, какое дело, дорогой друг.
В общем, несмотря на то, что приютила меня наука, иду обратно в лоно литературы.
Тут есть и другая подоплёка: если быть на этой земле остаётся мало, то всё же лучше оставить после себя литературнывещи, чем научные – это будет подспорье для Тасёнка, которая, посвятив мне всю жизнь, останется яко наг яко благ. Да и если есть что важное сказать – надо сказать. Успеть бы!»