И если право суда над ним остаётся за нами, купленное неисчислимыми жертвами и страданиями, тогда следует пересмотреть Карму и, может быть, право ухода из этой жизни, вольного и ненаказуемого тоже право Сына Человеческого. Это всё вопросы величайшей сложности, но если удастся хотя бы получить намёк на ключи подхода, то это – великое дело…»[309]
Особняком стоит письмо врачу-урологу Россихину:
«Если искать путь, то, как Вы очень хорошо сказали в начале письма, он в наше время лежит через общественную йогу (“агни-йогу”), йогу служения человеку и обществу, йогу уничтожения страдания и войны со злом и несчастьем (не забывая, что всё в этом мире имеет две стороны). Для всего этого нужно и самоусовершенствование и самоограничение, но в иной мере и иных целях, чем в личной йоге, которой начинают увлекаться многие, мечтая получить особую власть и силу. Если бы они знали, что не получат ничего, кроме ответственности и заботы, самопожертвования и долга, то они даже близко не пытались бы познакомиться с высшей йогой. Если бы они знали, что на самых высших ступенях «посвящения» человек не может жить, не борясь с окружающим страданием, иначе он погибнет…
От души желаю Вам и Вашим товарищам твёрдо стать на путь – это самое большое счастье, какое есть на Земле, кроме большой любви…»[310]
Разумеется, человек, высказывающийся подобным образом, очень специфически решал «официально решённые» философские проблемы, делал из них необычные этические выводы. Ему чужда была классовая атеистическая этика, но и догматизм этики богословской он отвергал как безжизненный. Тонкая диалектика текучих нравственных проблем – вот что привлекало его внимание. Именно это составляет основу Живой Этики.
Всякий человек найдёт в ней массу полезных рекомендаций и ёмких обобщений, обладающих огромной призывной силой. Если при этом не смущаться непонятным (что неизбежно, потому что изложение спиральное, а не привычное поступательно-линейное), не ставить его во главу угла своей реакции, то открывается возможность серьёзного переосмысления жизни. Для многих людей с недостаточно развитым абстрактным мышлением всякое слово воспринимается конкретно-чувственно. Соответственно, если нечто имеет словесное выражение, то подразумевается, что оно представляет собой едва ли не осязаемую вещь. Такие люди бессознательно ожидают от любого утверждения столь же наглядных манифестаций, как голубизна неба или холод снега. Так как предмет гораздо тоньше, наступает скепсис и разочарование. Гностики поздней античности делили людей по качеству информационного метаболизма: гилики, психики и пневматики – телесно, душевно и духовно ориентированные. Судя по всему, такое деление не утеряло своей актуальности. Выкрики о недопустимой религиозности рериховского наследия на этом фоне особенно показательны.
Сознание многих начинает плыть от мыслей о неких надсущностях, и они либо начинают бояться их, либо сваливают на них всю свою ответственность. Рождается потребность не трудиться вместе с ними, а инфантильно от них чего-то требовать. Однако Махатмы – это не христианский Бог, который беспределен, всё знает, всё умеет, и на всё его воля. Это бодхисаттвы, чьи проявления ограничены в пространстве и времени. Ну, а Тонкий и Огненный миры… Речь только об одном: материальна ли мысль? Возможна ли принципиально телепатия? Если принципиальный ответ (неважно, с какими оговорками) гласит «да» – то всё остальное прямо-таки само собой подразумевается. В этом принципиальном «да» скрыта вся философская часть теософии.
Раз чувство и мысль – объективные субстанции, только тонкоматериальные, то пространство должно быть наполнено мыслеобразами. Предполагать, что это бесструктурное аморфное марево, – значит противоречить всем известным законам самоорганизации материи. Раз есть структура, значит, есть иерархические уровни (придонный ил – вода – воздух – вакуум).
Далее: если есть ясновидение, то это доказательство того, что сознание не закреплено в теле абсолютно. Значит, человек многомерен и сосуществует, подобно всё более разреженным матрёшкам, во всё более тонких структурах, из которых может черпать информацию. Что может помешать его тонким оболочкам существовать какое-то время после смерти самой грубой оболочки – тела – совершенно неясно.
Это превосходно понимают сторонники того самого «утробнейшего» материализма, и для них оказывается принципиально именно то, о чём Иван Антонович писал не раз: отрицание, попытки любой ценой доказать, что каких-то фактов быть просто не может. Более того, несмотря на совершенно ясные утверждения мыслителя, его самого старательно карнают, суеверно втискивают в проскрустово ложе, в полном соответствии с «эффектом Колумба» отказываясь понимать анекдотичность таких попыток. Болезненная потребность разъять целостный процесс познания на жестокую оппозицию механистической науки и религии, понятой как покорность иррациональному авторитету – лишь характеристика внутрипсихической проблемы современного западного интеллектуала. Научное мировоззрение – тоже миф, во многом аналогичный христианскому мифу недавних веков или язычеству далёкого прошлого. Передаваемая при помощи второй сигнальной системы традиция всегда есть миф[311]. Отличие подлинного учёного от авгура-джи – умение осознавать положенные временем границы и готовность выходить за их пределы, стремиться к познанию, а не к воспроизводству разрешённых ходов исследования, когда «мысль, как загнанная зверюшка, металась между словесными нагромождениями изречений, отступлений, реминисценций, схоластики доказательств. Учёные Торманса очень много занимались отрицанием, словесно уничтожая то, чего якобы не может быть и нельзя изучать».
Типы научности и религиозности разнятся и в своих плодотворных формах могут вступать в творческий диалог. Гирин приходит к индийским философам, и это начало пути; в том, что говорит Вир Норин о сочетании экстравертного и интроспективного метода познания, уже нерушимый вековой опыт единства.
Пора отвергнуть примитивную двуцветность. Западные определения применительно к востоку не срабатывают. Мы, произнося слово «религия», автоматически подразумеваем то, что видим вокруг себя, и переносим соответствующее отношение на названный так же, но иной по сути феномен. Тип восточной религиозности гораздо более рационален в смысле опоры на опытное знание. Выдающийся религиовед современности профессор Е. А. Торчинов недаром чётко разделял религии откровения и религии чистого опыта. Когда же рассказывается об опыте некоего общения, то можно верить или нет, но коли суть в том, что явилось результатом общения, а не кто явился собеседником, говорить о доминировании религиозной составляющей нельзя. Это аксиомы религиоведения.
Главный признак религии – наличие культа и строго ритуализированных таинств[312]. Многие структуры современной науки деградировали в пародию на религию. Ефремов обращал на это самое пристальное внимание, об этом же неоднократно сказано в Живой Этике. Если уйти от идеологических оценок, то следует признать: речь в ней идёт о качествах и поступках, а не о формальной доктрине. Напротив, постоянны напоминания: всякие достижения ценны, лишь бы человек развивался, а не деградировал. Разумеется, это привлекало Ивана Антоновича, исследовалось как основа для будущего СССР.
Живая Этика утверждает иерархически организованную беспредельность, через общину зовёт к братству, говорит о необходимости меры и устремлённости к высшему, о дисциплине мысли и значении чувствознания/интуиции. О том, что мир – открытая сверхсистема, и можно, став открытым самому, войти с миром в определённый резонанс. Главное: глубоко проработанная системность, которая создаёт ориентиры, вытекающие из сути вещей и процессов, увязанность в единое целое этики и космоса.
Живая Этика и романы Ефремова исключительны диалектичны.
Мир Ефремова, как и мир Рерихов, находится в постоянном развитии, он нелинеен, анизотропен и познаваем. Более того, он необходимо познаваем.
Можно сказать, что пронзительная светоносная диалектика является их архиглавнейшей характеристикой.
«Эволюция мира складывается из революций или взрывов материи. Каждая эволюция имеет поступательное движение вверх. Каждый взрыв в конструкции своей действует спирально. Потому каждая революция в своей природе подвержена законам спирали» (Община, 66).
Чувство меры, являющееся условием возможности прохождения пути по «лезвию бритвы», то есть оптимальному для развития данной системы пути, представляется Ефремову важнейшим. Одно из центральных понятий Живой Этики – соизмеримость. Говорится об умении найти не механическую, но подлинную «золотую середину», находящуюся в постоянном движении, динамическом равновесии – в противовес догмам, раз и навсегда определяющим должные пути.
«Что требуется в Нашей Общине? Прежде всего, соизмеримость и справедливость. Конечно, второе всецело вытекает из первого. Конечно, нужно забыть о доброте, ибо доброта не есть благо. Доброта есть суррогат справедливости. Духовная жизнь соизмеряется соизмеримостью. Человек, не отличающий малое от большого, ничтожное от великого, не может быть духовно развитым.
Говорят о Нашей твёрдости, но она лишь следствие Нами развитой соизмеримости» (Община, 67).
Немало слов и в романах Ефремова, и в Живой Этике сказано о целесообразности – и понимается она идентично, диалектически. Это не плоская утилитарность, это сочетание эффективности и универсальности.
«Нет бездушной справедливости, но лишь сияющая целесообразность. Именно, прекрасная целесообразность не тиранствовать может, но открывать прекрасные врата» (Община, 23).
Показательно и отношение к женскому началу и женщине. Возвеличивание женщины в романах Ефремова находят в полном соответствии с эпохой Матери Мира, провозвещаемой Рерихами.