Таисия Иосифовна подняла очень деловые глаза, поправила прядку волос на лбу.
– Извините, я вас прерву, – и, обращаясь к мужу: – Ты не сказал – соглашаешься ли со снятием фразы об олигархическом социализме китайцев?
Густые фигурные брови Ефремова поползли вверх, глаза сощурились, вокруг рта собрались лукавые морщинки,
– Г-г-г…
– Сейчас ведь пакостишку скажет, – улыбнулась Ефремова.
– Г-господь с ними, – махнул рукой Иван Антонович. – Пусть виляют. Выкинули не так уж много. Я считаю, мы обошлись малой кровью.
– Тогда я кончила. Только страницы перенумеровать.
– А что вошло в остальные тома? – спросила Галя.
– В двух первых – рассказы, четвёртый том – “Дорога ветров” и “Туманность Андромеды”, пятый – “Лезвие бритвы”.
Пока Таисия Иосифовна горделиво загибала пальцы, я вспомнил, как Иван Антонович рассказывал о своей писательской работе. ‹…›
– Жалко, экземпляра «Дороги ветров» не нашли, – пожаловался Иван Антонович. – Перепечатывать долго, а для расклейки нужны две одинаковые книги.
Настала минута моего торжества. Я вытащил из портфеля томик с летящими оленями на сером переплёте:
– Вот! Достал по случаю.
– Вы – колдун! – ахнула Таисия Иосифовна.
– Не колдун, – весело возразил Иван Антонович, – а отец родной и благодетель. Теперь я ваш должник.
– Рассчитаетесь подпиской на собрание, – корыстно сказал я. – Из авторских экземпляров.
– К-какие авторские экземпляры? – сердито сдвинул брови Иван Антонович. – У нас их не бывает. Это один из видов хамства при реализации авторских прав! Себе бы достать парочку для будущих переизданий… Вы “Таис Афинскую” читаете?
– Конечно, – встрепенулась Галя. – Все номера “Молодой гвардии” собираем – для переплёта.
– 3-заметили, что в восьмом номере был перерыв?
– И очень испугались. Думали – запретили “Таис”, как это часто бывает… А что – в “сферах” не понравилось любование женским телом?
– Нет, всё проще. Надо было напечатать какого-то прозаика, вхожего в эти “сферы”. Вот меня и потеснили, не предупредив…
– Жалко, в собрание “Таис” не войдёт.
– Хоть бы отдельной книгой издать! Но за это ещё надо бороться. Не говоря уже о так называемом редактировании… Сколько напортили! И то им слишком откровенно, и это чересчур соблазнительно. Почти все любовные сцены испохабили… Например, у меня герой целует возлюбленную в ложбинку между грудей. Вымарали, оставили абстрактный поцелуй.
– Им и воздушного много! – неприлично смеялся я.
– Видимо, редактору всё человеческое чуждо, – вставила Таисия Иосифовна.
Тут я не выдержал и сострил в том смысле, что раньше мужчины были – у-у-у! – сперматозавры, а теперь так себе – Импо-70. От могучего хохота Ефремова задребезжали стекла в стеллажах, испуганно глянула антилопа с картины, а чайный клипер понёсся так резво, будто в его паруса ударил шквал. Таисия Иосифовна встревоженно подошла к мужу и коснулась его плеча:
– Так нельзя.
– Ладно, не б-буду. – Ефремов понемногу успокоился, одёрнул просторный домашний костюм, поправил галстук. – Ну и как вам “Таис Афинская”?
– Роман о женщине, написанный рыцарем!
– Жалко, в собрание “Таис” не войдёт, – сказал я.
– Сперва надо отдельной книгой издать. Кстати, о настоящих женщинах… Расскажите, как вы были в Коктебеле.
– Мы на теплоходе туда поехали, – начал я. – Камилла, конечно, укачало. Пришлось остаться. Вот и погуляли около Волошина…
– А в дом зашли?
– Нет…
– И Марию Степановну не видели?
– На балконе сидела очень старая женщина – наверное, она.
– Надо было зайти, передать от нас привет. Вас бы и ночевать оставили, и показали бы всё.
– А мы и не знали, – с сожалением протянула Галя.
– Неужели я не говорил, что знаком с вдовой Волошина?.. Это поразительная женщина! Сорок лет сражается с хамством. Максимилиан Александрович завещал свой дом Союзу писателей. Власти превратили его в дом творчества, но вдове много лет ни копейки не платили. Мало того – задумали устроить в студии Волошина биллиардную. Это рядом с его акварелями! Мария Степановна согласилась: хорошо, мол, пожалуйста. Только сначала вам придётся мой труп из петли вытащить. Отступились… В войну она немцев не испугалась. Всё уберегла – вещи, картины. А огромный гипсовый муляж египетской царицы Таиах в саду закопала. Уд-дивительная женщина, настоящая женщина!
Когда Ефремов волновался, он немного бледнел и сильнее заикался.
– Надо выпить элениум, – строго сказала Таисия Иосифовна.
– Т-ты расскажи, к-как добиралась с Марьей Степановной в Коктебель, а я отыщу всё сам.
Оказывается, лет десять назад Волошина гостила у Ефремовых. Потом они летели в Симферополь – причем Мария Степановна впервые села в самолет. Рейс не задался, их сажали на запасные аэродромы, не кормили. В Симферополе не подали автобус, пришлось заночевать в стоге сена. Очень неудобно и голодно. И всё-таки Волошина не унывала и восторгалась полётом, как девочка!
Бесшумно, словно слон из джунглей, появился Иван Антонович. Улыбаясь и кивая, дослушал рассказ жены.
– Теперь видите, какое знакомство упустили?
– Что ж делать… В будущем году исправим ошибку.
– Ну, что вы! До будущего года она может и не дожить. Очень уж старенькая… Вы Волошина-то читали?
– Где его достанешь?
– Ладно, я дам. Волошина следует читать. Вот вы всё плачетесь, что не печатают. А Максимилиан Александрович по этому поводу сказал примерно так: «Хорошо при жизни быть не толстым томом, а переписываемой от руки тетрадкой».
– Так это ж – Волошин…
– А вы – Ахметов. Фамилия ничуть не хуже. Было бы что сказать… На могилу Волошина до сих пор ходят местные татары и привязывают пёстрые лоскутки, как святому….
– А Галя ездила в Старый Крым на могилу Грина.
– Я на ней была лет пятнадцать назад, – оживилась Таисия Иосифовна. – Еле отыскала… Там ещё алыча молоденькая росла.
– Теперь на могиле чугунная ограда, простой прямоугольный обелиск, портрет в овале. Алыча разрослась в громадное тенистое дерево. Ягоды созрели, я сорвала несколько. И вам привезла.
Галя развернула пакетик и передала Ивану Антоновичу. Тот с любопытством потрогал тёмную ягодку, показал жене.
– Вот бы высадить косточку. Алыча с могилы Грина!
– Холодно здесь, – посомневался я, – не будет расти…
– Да, жалко…
– А рядом могила какого-то Охотникова, – продолжала Галя. – На обратной стороне роскошного памятника – длиннейший перечень книг.
– Знаю его, – равнодушно обронил Ефремов. – Холуй. Мы в Крыму отдыхали, когда Пастернака исключили из Союза писателей. В столовой дома творчества все сидели молчаливые. А пьяный Охотников кричал, что Пастернак – барин. Мол, во время обеда любит смотреть пляски полуголых баб.
– Ну их, холуёв, – махнула рукой Таисия Иосифовна. – Мне пора на кухню, а вы лучше говорите о Грине. И за Иваном Антоновичем присмотрите, доверяю его вам.
– Вот шлёпну сейчас, – пригрозил Ефремов.
– Заслужила – шлёпни! – засмеялась Таисия Иосифовна.
И ушла.
Рядом с огромным шумным мужем она казалась ещё меньше и тише. В разговор вступала редко, больше молчала, слушала. У неё очень милое округлое лицо, коротко остриженные волосы, которые, как и у Ивана Антоновича, начинаются сразу над треугольничками бровей. Вообще они очень похожи – как отец и дочь. И всё-таки громадный мужик Иван в присутствии жены кажется расшалившимся сыном, балованным мальчишкой. Он требует постоянного внимания и контроля. И Таисия Иосифовна следит за ним. От неё словно исходит силовое поле жизни, которое поддерживает на поверхности броненосец с пробоиной под ватерлинией. Десять лет назад она буквально спасла мужа. И он написал еще три романа – “Лезвие бритвы” и “Час Быка” для всех и “Таис Афинскую” для неё. И о ней.
– Ещё мы были в галерее Айвазовского. Кстати, там выставлены некоторые акварели Волошина.
– А музей Грина уже открыт?
– Да! Мы заходили в него несколько раз.
– Не очень там наворочено?
– Что вы, нам понравилось! – воскликнула Галя. – Ведь всё сделано по эскизам Саввы Бродского!
– Не люблю его, – поморщился Иван Антонович. – По-моему, он незаслуженно превознесён. Будто других художников нет, культ личности какой-то. Грина-то он безобразно иллюстрировал!
– Почему же, – не согласился я. – Нам нравится.
– Что там может нравиться? Корявые, изломанные люди, трупы какие-то… Бродский и как человек плох – никаких принципов, слишком гибок… А художник он вообще никудышный. Ассоль – весёлая здоровая девочка. Носится по побережью, хорошо плавает. А на картинках – бледный тщедушный призрак.
– Но ведь она и у Грина такая, – попробовал возразить я. – Изгой, тихоня. Сидит у моря и ждет принца.
– Г-грин неправильно понят. Вспомните Ахматову! Она тоже выросла у моря, плавала в шторм, ничего не боялась… Настоящая приморская девчонка!
– Ассоль скорее не девчонка, а облако в юбке.
– Вот и целуйтесь со своим облаком! А мне нравятся здоровые к-красивые женщины. – Иван Антонович помолчал, успокаиваясь. – Впрочем, чёрт его знает, может, вы и правы. Грина можно толковать и так, и этак. Вообще он не совсем додумал эту вещь. Фантастика какая-то – сидеть и ждать принца семнадцать лет.
– Кстати, о фантастике. Вы уже прочли… – Я назвал книгу известного фантаста.
– Видите ли, – серьёзно сказал Ефремов, – надо прежде всего договориться о терминах. Научная (это прилагательное в последнее время стали забывать!) фантастика призвана экстраполировать развитие науки и техники, человеческого общества на неопределённое количество лет в грядущее. Призвана будить воображение молодёжи, готовить её к самым парадоксальным открытиям. В этом смысле научными фантастами были Жюль Верн, Уэллс и наш Беляев. А названный вами писатель использует фантастику как литературный прием для построения критиканских произведений. Причём, вкус у него не безупречен…
Мы с женой сидели, опустив головы. Нам нравились произведения критикуемого писателя, написанные с кинематографическим блеском. Мы почти не задумывались – насколько они научны. Ефремов же в своих книгах прежде всего учёный. Он напрочь отвергает всё развлекательное и смешное. И в то же время, как человек, он неистощим на выдумки, прозвища, дружеские розыгрыши. Об этом часто вспоминают его соратники по экспедициям.