– Чего приуныли? – усмехнулся Иван Антонович. – Я не против юмора, я против зубоскальства. Писатель должен выдавать информацию, а не острить. Если же он вдобавок топчется на месте, варьирует без конца одну и ту же расхожую мысль, множит слова, а не идеи, стремится каким-нибудь вывертом ошарашить читателя – то это не писатель. Когда-то он писал подлинно научно-фантастические повести, и они мне нравились. К одной книге я даже предисловие написал. Но потом он сбился с научно-фантастической дороги, отчего у меня и произошел с ним разлад. К сожалению, он не одинок. Иные писатели – как та собачонка, что выскочит из подворотни, тявкнет и, поджав хвост, назад. Ну, бог с ними. Как ваши научные дела?
В своем институте мы занимаемся выращиванием и исследованием кристаллов. Первые опытные образцы всегда приносим показать Ивану Антоновичу, который очень любит всё тяжёлое и каменное. На этот раз я вытащил из портфеля отливающий перламутром обломок фторфлогопита.
Иван Антонович поспешно взял его и долго разглядывал, далеко отставив от глаз. Поколупал пальцем.
– Да-а-а… – повернулся к двери и громко позвал жену.
Прибежала взволнованная Таисия Иосифовна в голубом фартуке.
– Что случилось? Тебе плохо?
– Посмотри, какую прелесть нам принесли.
Ефремова сначала осмотрела мужа, успокоилась и осторожно приняла в руки большой кристалл.
– Очень, очень красиво! Приятный блеск, благородный цвет – вполне декоративный камень.
Кристалл водрузили в центре столика, расселись вокруг, как язычники, и долго любовались мягкими переливами света на чешуйках слюды.
Ефремов встал.
– Посидите, пожалуйста. Мне надо позвонить.
– Только недолго, всё уже на столе.
– Я мигом, – кивнул Ефремов и вышел.
Неловко помолчали.
– Прекрасная слюда, – сказала Таисия Иосифовна, прислушиваясь к голосу мужа. – Очень рада за вас, очень.
– Вы читали…
– Не стала читать, больше по сплетням знаю.
– По сплетням?
– Иван Антонович очень подробно делился с ним замыслами. Потом “Час Быка” и этот роман появились почти одновременно. Вот и стали говорить, что книгу написал он, а Ефремов только подписал. Окончательно мы разошлись после того, как он принялся ругать “Крестный ход” Солженицына.
– А как Иван Антонович относится к Солженицыну?
– Уважаю его бесстрашие, – сказал бесшумно появившийся Ефремов. – Александр Исаевич выбрал трудный путь, он отчаянно одинок. Но за ним правда.
– Что – попьём чайку? – спросила Таисия Иосифовна.
– Конечно! – весело сказал Ефремов.
Перешли в кухню, даже не кухню, а уютную нарядную комнатку с удобными встроенными шкафами (вся меблировка квартиры – по эскизам Ивана Антоновича). Ели тыквенную кашу по-ефремовски, паштет из гусиной печёнки. Пили чай с сыром и яблочным пирогом (фирменное блюдо Таисии Иосифовны). Иван Антонович усиленно угощал Галю миндальными козинаками. Это, мол, любимое лакомство эллинских женщин. Я читал свои стихи. Иван Антонович слушал хорошо: с большим вниманием и доброжелательно.
Таисия Иосифовна тоже слушала, но смотрела только на мужа. Двадцать лет она смотрела только на мужа, словно боялась, что стоит отвести взгляд – и тот исчезнет. Будто это не материальный могучий Ефремов, а голографическое изображение, созданное лазерным лучом её взгляда. Взгляд соединял их, как пуповина соединяет мать и дитя. Все животворящие соки – здоровье, сила, нежность – переливались через пуповину в больного мужа. А все грехи и болезни она брала на себя.
И ещё в её взгляде было – прощание. Двадцать лет она прощалась с мужем, насыщалась его дыханием, движениями, запахом, заиканием. Ибо он был болен и конечен. Ибо разрыв пуповины означал не рождение, а смерть.
Потом Иван Антонович опять говорил о всеобщей притягательности жанра научной фантастики, о молодых писателях Сибири, подающих большие надежды, о своей книжке «Алмазная труба», которую якутские геологи таскали в рюкзаках. Читал стихи Волошина и Ахматовой, читал очень хорошо, без всякой внешней аффектации. А бунинские строки произнес так, будто к себе примерял:
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет – господь сына блудного спросит:
“Был ли счастлив ты в жизни земной?”
И забуду я всё – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав…
– Поэт есть поэт, – вздохнул Ефремов. – Он призван синтезировать из хаотичной шихты мыслей, желаний, стремлений народа драгоценные кристаллы стихов.
– Которыми никто не полюбуется?
– Нытик вы, Спартак Фатыхович, – возмутился Ефремов. – Писать надо, а не ныть.
– Надоело писать в корзину.
– Тогда вы не поэт. Настоящий поэт подобен щенной суке, которой пришла пора рожать. В корзину ли, в печать ли – всё равно! Она не может не разродиться.
– Не слушайте вы его, – заступилась за меня Галя. – Он же притворяется.
– Настоящий поэт подобен проститутке, – эпатировал я.
– Проститутке трудней, – принял игру Ефремов. – Ей и себя надо прокормить, и сутенёра. Плюс – одеваться и краситься. А если не повезёт, то и заживо гнить от сифилиса. Пушкин же, невольник чести, получил пулю в живот – и всё.
– О Пушкине я стала думать плохо, – вошла в разговор Галя. – Вольнолюбивый поэт призывал к безжалостному подавлению польского восстания.
– Не надо искать на солнце пятен, – мягко возразил Иван Антонович. – Мало ли что может написать поэт под влиянием чувств. Для него конкретное событие – лишь повод, толчок для работы мысли, для обобщений. Вот Пастернак написал стихи о вожде, потерявшем любимую жену. Их немедленно опубликовала пресса, они легли на письменный стол Сталина. Эти стихи и спасли Пастернака. После смерти своей жены Аллилуевой вождь уничтожил много народа, а поэт уцелел: “Не трогайте этого юродивого!” И все-таки это стихи не о Сталине, а об идеальном, обобщённом вожде, потерявшем возлюбленную…
– Но Пушкин писал именно о поляках: “Их надобно удушить!” – тихонько заметила Галя.
– Ну и что?
– Своё отношение к декабризму он выразил словами: “И я бы мог, как шут, висеть”, – ввязался я.
– Ну и что? Только эволюционное развитие приводит к стабильному улучшению общества. Взрывы, скачки – это грязь и кровь. На трупах не построить светлое будущее. Д-декабристы, экстремисты – одним миром мазаны… А Александра Сергеевича всё-таки не трогайте. Это же – П-пушкин!
– Как Камилл воспринял море? – опытный лоцман Таисия Иосифовна забеспокоилась за свой броненосец и решила увести его в спокойные воды Феодосийского залива.
– Как должное. А Феодосия понравилась очень.
– Ещё бы! Не зря её любили Грин и Волошин.
– Города следует оценивать по количеству купленных в них книг, – сказал я. – В Феодосии я ничего не приобрёл, а вот в Ворошиловграде нашёл одну довоенную фантастику и четыре тома толкового словаря.
– И словарь уже укомплектован? – вскинулся Ефремов.
– Что вы! Половины нет.
– Тогда наша квартира должна цениться выше Ворошиловграда, – заторжествовал Иван Антонович, – потому что я вам подарю по меньшей мере шесть томов словаря.
– Всё-таки он немного перевозбудился, – попеняла Таисия Иосифовна, когда муж вышел.
– Моя вина, – покаялся я.
– Пойдём, поздно уже. – Галя поднялась. – Ивану Антоновичу надо отдыхать.
Прошли в кабинет, где Иван Антонович пеленал толстенную стопу книг.
– Вы что? – вскинул он огромные продолговатые глаза.
– Нас Камилл заждался, спать не ляжет.
– Если так – не удерживаю.
Я достал книжку и протянул её Ефремову.
– Опять автограф? – засмеялся он.
– Если можно…
– Кому на этот раз?
– Сыну.
– Ему не смею отказать.
Сел за стол, выбрал ручку и стремительным почерком начертал: “Камиллу Ахметову на добрую память от автора. 4 октября 1972 г.”
Пошли одеваться. Иван Антонович ревниво следил, как я снимаю огромных размеров тапки.
– Не велики?
– В самый раз – сорок четвёртый.
– Неужели у нас одинаковые ноги?
Принялись меряться. Узкой ступне Ефремова с необыкновенно высоким подъёмом я противопоставил нечто лаптеобразное. Оправдывался:
– Нога геолога.
– Плебейское происхождение! – насмешничал Иван Антонович. – П-пристрелить из жалости!
Помог Гале надеть плащ. Заметил заботливо:
– Пора переходить на пальто, вечером холодновато. У нас на Воробьёвых горах резкие ветры. Царь Алексей Михайлович даже повелел, чтобы людишки не селились на юру. Ветренно, дескать. Заботился государь о подданных.
– А господь бог наоборот, – улыбнулась Таисия Иосифовна. – Так неудобно расположил женскую грудь – на юру. Всегда мёрзнет.
Мы топтались у дверей. Не хотелось уходить от этой лёгкости и раскованности. Обидно даже – только пришли и уже прощаться. У лидера советских фантастов даже время течёт иначе. Еще раз утопили ладошечки в огромной кисти Ивана Антоновича. Во дворе помахали руками провожавшим из окна Ефремовым – маленькая жена на фоне громадного, контражуром, мужа.
– Слушай, старуха, – молвил я. – Давай в пятницу устроим им пельмени по-татарски? И Камилла прихватим…
– Как чудесно ты придумал, – порадовалась Галя».
…После ухода гостей Иван Антонович подсел к телефону: надо было поговорить с академиком Владимиром Васильевичем Меннером: хотелось бы, чтобы кафедра палеонтологии МГУ взялась рецензировать докторскую диссертацию Чудинова. Меннер согласился. Иван Антонович тут же позвонил Петру Константиновичу. В голосе его звучали удовлетворение и радость: наконец-то он довёл своего ученика до ума. Они разговаривали долго, около получаса. Стрелка часов приближалось к одиннадцати, когда Иван Антонович наконец положил трубку.
В это время на другом конце Москвы Галина Ахметова читала машинописные страницы романа «Таис Афинская».
Спартак Фатыхович писал:
«А потом наступило 5 октября. Кто знает, как это было? Может быть, и так…