– У левши левая и п-п-правая сторона развиты од-д-динаково, – говорил он при случае, как бы объясняя свои успехи. Глядя на его уверенную, красивую работу, можно было пожалеть, что сам не левша»[69].
Большая и хорошо обработанная добыча позволила в деталях изучить бентозуха. Спустя пятнадцать лет Ефремов вместе со своим другом А. П. Быстровым издадут удивительную по полноте монографию, в которой детально опишут различные кости бентозухов, рассмотрят особенности роста этих животных, их половое различие, условия жизни и смерти.
Черепа бентозухов и их фрагменты составили целую серию – от крошечных, в два сантиметра, до обломков громадных, метровых черепов. Сами бентозухи, видимо, могли вырастать до 4–5 метров. Анализируя их рост, Ефремов пришёл к мнению, что бентозухи могли жить несколько сотен лет.
Пока драгоценные ящики с новыми находками ехали в бывшую столицу, Иван с товарищем по тракту добрались до Устюга. Древний город с богатым Соборным дворищем был в то время центром Северо-Двинской губернии.
Ближайшая станция железной дороги – Луза на реке Лузе. Наняв лодку, договорился с хозяином на утро. Иван отправился на крутой обрыв, чуть выше Устюга по течению – Гребешок. Опытный глаз за небольшое время мог осмотреть каждую складочку красного обрыва.
Про Амалицкого, который исследовал обрыв лет двадцать назад, жители ближних домов не помнили. Зато все рассказывали про недавно ушедшее время, про воскресные «променады» устюжских мещан, когда на Гребешке устраивались балаганы с «бакалеей», с прохладительными напитками, медовиками и пряниками. Отметился Гребешок лет двадцать назад и в полицейских донесениях – здесь однажды политссыльные устроили первую в Устюге маевку. А вот на изыскания Амалицкого никто внимания не обратил. Мало ли какая у заезжего барина блажь приключится? Не обратили устюжане внимания и на Ивана.
Иван долго сидел на краю обрыва, смотрел на Сухону, на Дымковскую слободу, на заречную сторону. Леса до горизонта, ступеньками… Слева церкви Дымковской слободы, где-то там, за ними начинается уже пройденный Никольский тракт. Люди спешат к перевозу. На паузок[70] заезжают на лошадях. По Сухоне туда-сюда снуют верткие лодочки, спешит с одного берега на другой маленький пароходик-труженик «Орлец».
Дальше надо было бы плыть в Опоки. Только вот быстро туда никак не доберёшься: нужного парохода иногда сутками ждать можно. Какое тут расписание: то на мель налетят, то в тумане станут…
Величественная картина, открывающаяся с высоты Опокских обрывов, достойна кисти самого лучшего художника. Но по сю пору внимание учёных было приковано к иной – геологической – картине. На крутейшем склоне можно наблюдать тонко переслаивающиеся породы перми: пестроцветные доломиты, мергели, глины и алевролиты.
Антракозии – раковины моллюсков, чешуя и отпечатки древних рыб, отдельные позвонки амфибий и рептилий, окаменевшие обломки каменных стволов – вот что нашел здесь Амалицкий. На отмели, на противоположном берегу, находили жеоды с кварцем и брахиоподы. Местных жителей из всех этих каменных зверушек интересовали только «чертовы пальцы» – белемниты. Их растирали, а образовавшийся порошок прикладывали к ранам.
(Спустя четверть века в Опоках побывают с экспедицией ученик Ефремова Пётр Константинович Чудинов и сын писателя Аллан[71].)
В утреннем тумане прошли на лодке устье Юга. Корабль экспедиции был невелик, в нём умещались лишь гребец, рулевой и поклажа: походный сундучок, вещмешок и ящик с инструментами.
Когда туман рассеялся, остановились на перекур. Как бы невзначай завёл Иван разговор о раскопках Амалицкого – оказалось, весь край знал о работах в Соколках, которые длились полтора десятка лет. Крестьяне, нанятые профессором, сначала сочли, что он из костей будет добывать золото, затем решили, что профессор хочет оживить древних чудовищ. Потом, когда в окрестных деревнях начал болеть скот, профессора обвинили в сношении с нечистой силой. Только вмешательство Велико-Устюжского епископа Гавриила спасло Амалицкого. Епископ не только с интересом осмотрел раскопки, но и благословил их. Пришлось крестьянам снять подозрение с профессора. Позднее рабочие вошли во вкус и радовались, как дети, когда им удавалось находить бугристые, шишкастые черепа парейазавров, которых они для простоты окрестили «назарками».
Хозяин лодки поведал Ивану, что сейчас раскоп заброшен, оплыл, и смотреть там не на что.
Воды Лузы текли навстречу гребцу, напрягающемуся на стремнинах излучин. Иван, сидя на корме с широким рулевым веслом, внимательно вглядывался в обрывы, оголённые оползнями. Периодически менялись местами, и тогда Ивану приходилось попотеть. Наиболее интересное обнажение возле деревни Чёрный Бор (Ключи) оказалось недоступным для изучения – вода от дождей поднялась высоко и залила пласт, который мог бы быть костеносным.
Срок командировки подходил к концу. Надо было успеть заглянуть ещё в одно место – в известняковый карьер под Вяткой. Миновав городок с нежным названием Лальск, Ефремов доплыл до села Кулига, где Луза круто меняла направление, добрался на телеге до железнодорожной станции. Поезд шёл на юго-восток, пробиваясь через макушку Увалов, где истоки нескольких рек. Побродить бы здесь…
После одиноких, затерянных в лесах полустанков Вятка показалась Ивану крупным городом. Но отдыхать было некогда. Требовалось выполнить поручение Петра Петровича Сушкина.
В начале двадцатых годов сотрудники Слободского краеведческого музея прислали в Петроград, в геологический музей, несколько образцов известняка с отпечатками различных ископаемых остатков. Карьер на правом берегу реки Вятки, возле сел Шихово и Чирки, был описан ещё в 1879 году, но Сушкин после изучения образцов пришёл к выводу, что требуется детальное палеонтологическое исследование карьера.
Добывали в карьере известняк – не для постройки зданий, а для получения извести. Рабочие досконально изучили различные слои известняка – их больше полутора десятков, – дав им свои названия: белякова корка, плитняшка, синяя булыга, серяк, корка синей булыги, красноплитка, подбулышка, булыч. Внизу, на берегу Вятки, известняк разбирали по сортам, дробили и обжигали. Работали дедовскими методами. Рядом с мужчинами трудились и женщины. По дну карьера были проложены рельсы, платформу нагружали камнем, к реке ещё тащила по рельсам уставшая лошадь.
Иван, осмотрев карьер Шихово-Чирки свежим взглядом, сумел дать мужикам несколько дельных советов, чем заслужил их уважение. В ответ они показали ему, в каких слоях чаще всего встречаются остатки ракушек, отпечатки растений и чешуи древних рыб, остатки лабиринтодонтов. Описав слои и собрав 650 килограммов образцов, Иван вернулся в Ленинград.
Во второй половине лета Иван в сопровождении препаратора Ф. М. Кузьмина вновь отправился на Богдо, где он сделал стратиграфические наблюдения. Здесь ему повезло: он нашел челюсть крупного лабиринтодонта капитозавра и ряд отдельных костей амфибий.
В этот раз поселились в посёлке Кордон, обследовали и сфотографировали Богдо со всех сторон. Иван увлёкся съёмкой панорам из двух-трёх кадров, и чрезвычайно обрадовался при проявке плёнки, когда выяснилось, что контуры горы совпали.
Экспедиционная жизнь словно испытывала организм на прочность: с прохладного севера – в прокалённые солнцем Астраханские степи.
Здесь Иван часто думал о Петре Петровиче, беспокоился о его здоровье. Спустя десятилетия Ефремов характеризовал свои отношения с Сушкиным как подлинные отношения Учителя и ученика.
Обострившаяся болезнь заставила Петра Петровича поехать в Кисловодск, в санаторий. Лёгкие Сушкина были не в порядке ещё со времён работы на организованной русскими учёными морской биологической станции в бухте Вильфранш на Лазурном берегу: уж очень он надышался тогда, в 1900 году, формалином. Сердце было ослаблено. Чистый воздух гор уже давал свои благотворные результаты, но в начале осени с ледяных полей Эльбруса подул студёный ветер, который вызвал воспаление лёгких, и 17 сентября 1928 года Сушкин умер.
Елизавета Владимировна Козлова, ученица Сушкина в орнитологии, писала: «Счастье общения с Петром Петровичем было очень велико, но слишком кратковременно… ‹…› Потом всё сразу оборвалось, и мы остались одни. Почва ушла из-под ног. Ничего не хотелось делать, потому что не с кем было поделиться. Всякому начинающему, да и не только начинающему, нужны доброжелательный отклик, критика, совет»[72].
Горе Ивана было велико. Опереться не на кого. Но двадцатилетний препаратор, у которого не было более близкого человека, чем Учитель, не позволил себе уныния. Лучшая память об учёном – это продолжение его дела. С удвоенной силой Иван принялся за исследования: закончил обработку черепа и скелета лабиринтодонта-бентозуха, назвав его в честь Сушкина, и уже в 1929 году опубликовал несколько описательных палеонтологических статей по наземным позвоночным.
В 1929 году пришли известия о смерти отца и Василия Александровича Давыдова, школьного учителя математики, который первым поддержал Ивана в его стремлении к науке…
Быстро происходило духовное возмужание Ефремова, утверждалось его самостоянье. Через пару лет он уже не будет искать поддержки в других, но сам труднейшими маршрутами поведёт за собой людей.
Глава четвертая. Ленинград (1929–1935)
Ты должен приучиться смотреть в бездонные глубины!
Странствия – лучшее занятие в мире. Когда бродишь – растёшь, растёшь стремительно, и всё, что видел, откладывается даже на внешности.Людей, которые много ездили, я узнаю сразу из тысячи. Скитания очищают, переплетают встречи, века, книги и любовь. Они роднят нас с небом. Если мы получили ещё недоказанное счастье родиться, то надо хотя бы увидеть землю.