– С таким голосом линкором в шторм командовать, а не лекции читать.
– Так ведь он и командовал, – бросил Ганешин…»
Узнав, что палеонтолог тоже имеет отношение к морю, Зубов оживился и начал рассказывать о высокоширотной экспедиции ледокола «Садко», в которой он был руководителем научной части. В 1935 году экспедиция установила мировой рекорд свободного плавания за Полярным кругом.
В экспедиции ледокола «Садко» участвовала художница Ирина Владимировна Вальтер. Из-за обострившейся болезни «Садко» высадил Ирину Владимировну на севере Норвегии, где она жила до возвращения экспедиции, захватившей её на обратном пути.
Иван Антонович услышал от неё такой рассказ: Ирина Владимировна страдала туберкулёзом, и после экспедиции пошла к врачу на очередной профосмотр. Поразительно: врач не нашёл у пациентки никаких признаков чахотки!
– Где на юге отдыхали? – спросил врач.
– Не на юге, а в Норвегии!
– А чем питались?
– Настоящей печенью трески и очень вкусной картошкой.
Ирина Владимировна обещала новому другу показать рисунки, сделанные ею во время плавания и в Норвегии, на островах Арнёя и Сёрёя, что к северо-востоку от городка Тромсё.
Иван Антонович склонился над столом с разложенными на нём рисунками. На полу, на медвежьей шкуре, играл Лучик, рядом сидела жена, но погружённый в созерцание Иван словно забыл, где находится. Ясная графика создавала ощущение подлинной жизни. Вокруг вздымались волны сурового Норвежского моря, затем из тумана возникли скальные ворота фьорда. Пролив Лоппхавет.
Фьорд разветвлялся, нависая над водой острым гранитным мысом. Полукруглая бухта с нагромождениями камней, разделённых протоками. Силуэт старинного парусника, в котором Иван Антонович узнал бригантину, мачты рыбацких судов. На берегу – древняя норвежская церковь необычной архитектуры, будто на один дом насажен другой, меньших размеров, а на него третий. Внимание палеонтолога привлекли необычные железные флюгера: головы драконов раскрывали пасти, высовывая тонкие языки. Откуда в Норвегии драконы?
«Дерево почернело от времени, и угловатая, устремлённая вверх форма здания резко выделялась мрачно и угрожающе. Тёмные ели окружали церковь, а позади уже садились на горы белёсые хмурые облака»[147]. Иван Антонович ощутил вдруг глубокую печаль, исходившую от «полной холодного покоя обители севера».
Зрительную память Ефремова, развитую геологией и топографией, можно было назвать абсолютной. Наложенная на волнения страстного путешественника и моряка, графика резко отпечаталась в памяти. В 1942 году Ефремов создал героический рассказ «Последний марсель», в котором русские моряки, спасаясь с тонущего судна, попадают к норвежским рыбакам, а затем с их помощью выходят в море на старинной бригантине.
В жёстком рабочем режиме, который Иван Антонович установил для себя, находилось время для стихов, книг, искусства и мечты – детской мечты о звёздах, которые в детстве качались в кронах высоких сосен, в морской юности помогали определить направление, а в ледяной темноте сибирских ночей служили единственным светом и надеждой.
В Москве Иван Антонович стал частым посетителем планетария.
Величественный купол на Садовом кольце служил символом чаяний, которые часть интеллигенции возлагала на новый строй в первое десятилетие после революции. Открытый 5 ноября 1929 года, он воплощал мечту о высших устремлениях человечества, направлял мысли людей от обыденного к звёздному небу. Московский планетарий стал тринадцатым в мире и первым в Советском Союзе.
В репертуаре планетария было немало тем: строение Вселенной, происхождение и развитие Солнечной системы, строение Солнца, Луна и её движение, метеориты, метеоры, кометы. Инженеры планетария добились эффекта «живого неба». В подкупольном пространстве мерцали звёзды, плыли облака; зрители восхищались настоящим августовским звездопадом, величественным зрелищем полярного сияния и полётом кометы. Это была уже не просто работа дорогого прибора – планетарий стал настоящим оптическим театром. Кульминацией был пролёт шипящей ракеты Циолковского с огненным хвостом и алая заря, которая под прекрасную музыку рождала «советское Солнце».
Мечта о звёздах должна воплотиться в жизнь! И планетарий превратился в научную лабораторию. Помимо кружка для школьников, здесь работали инженерно-конструкторские курсы и заседал Стратосферный комитет, изучавший верхние слои атмосферы и реактивное движение.
Увлечённый сиянием звёзд, Иван Антонович остро ощущал тонкую, но неотменимую связь с космосом его любимой науки – палеонтологии. Спустя годы в его популярной работе «Тайны прошлого в глубинах времён» появится глава «История Земли и жизни – окно в космос» и знаменитая статья «Космос и палеонтология». Ефремов напишет повесть «Сердце Змеи» о контакте землян и представителей иной цивилизации, а первый его роман будет называться «Туманность Андромеды».
Купол планетария – на высоком холме. С площадки возле него хорошо видны пруды и строения зоопарка. Это было второе из любимых мест Ивана Антоновича. Он часто приходил сюда, подолгу простаивал возле вольеров, наблюдая за гармоничными движениями любимых африканских животных – жирафов, слонов, антилоп. Позже, когда Ефремов будет работать над повестью «На краю Ойкумены», описания животных Африки зазвучат у него так, будто он сам долго жил в сердце Чёрного материка, изучая его природу.
Посещение зоопарка укрепило Ефремова-палеонтолога в мысли, что надо как можно тщательнее изучать тех животных, которых живут на Земле сейчас, причём как распространённых, так и самых редких. Это составит бесценный фонд биологической науки, поможет понять обитателей древнейшей Земли и предсказать, какой станет наша планета тысячелетия спустя. Если же не сделать этого сейчас, не зафиксировать исчезающее, уходящее, то наши потомки не простят нам такой ошибки.
Второе письмо Сталину
Шёл 1939 год. Энтузиазм, вызванный успехом палеонтологии на Геологическом конгрессе, спадал. Но, казалось, всё набирал обороты чудовищный вал репрессий.
В марте 1938 года был арестован Михаил Викентьевич Баярунас, руководитель первой палеонтологической экспедиции, в которой участвовал Иван Антонович. Что с ним стало – никто не знал[148].
Каждый чувствовал себя под ударом. В 1937 году Иван Антонович сжёг свои дневники и письма. «В наше время нельзя…» – думал он, понимая, что одно неосторожное слово в письме может поставить под удар многих.
Ефремов отчётливо осознавал, что каждый день может оказаться последним, что надо спешить – запечатлеть в научных трудах то, что он успел осмыслить и понять.
Пряный ветер оренбургских степей остужал горячую кровь. Волнение, вызванное дорогой, улеглось, оставив ясные кристаллы мысли. С наслаждением занимался Ефремов привычной полевой работой, руководя Каргалинской геологоразведочной партией, изучая медистые песчаники и занимаясь поисками остатков позвоночных.
Подводя итоги десятилетнего исследования медистых песчаников, важно было сделать обзор всего района их залегания. Иван Антонович не сидел на месте: экспедиции в старые медные рудники Башкирии по рекам Белой и Дёме дополнили общую картину. Отчётливо вырисовывались контуры будущей книги. «Фауна наземных позвоночных в пермских медистых песчаниках Западного Приуралья» будет опубликована через 14 лет.
Ефремов работал сосредоточенно, мощно, напористо, зная, что теперь останется в ПИНе единственным специалистом по древнейшим позвоночным. Алексей Петрович Быстров, так и не получив обещанной квартиры, в августе 1939 года возвратился в Ленинград, в Третий Ленинградский медицинский институт. Их совместные исследования были плодотворными, и в 1940 году Быстров защитил диссертацию на соискание учёной степени доктора биологических наук «Структура зубов кроссоптеригий и лабиринтодонтов». Алексей Петрович был избран профессором кафедры нормальной анатомии. Новые обязанности предельно сократили время, которое он мог посвятить палеонтологии.
Однако друзья не мыслили жизни без общения, которое обогащало и Быстрова, и Ефремова. В письма свои Быстров, прекрасный рисовальщик и фантазёр, вкладывал иллюстрации, часто юмористические. Иногда Алексей Петрович, не имевший детей, делал рисунки и специально для маленького Аллана, которые мальчик разглядывал порой часами – насколько чётко и детально были прорисованы тушью все персонажи.
Аллан Иванович вспоминал: «Рисунки отвечали трём основным фантастическим темам: изображение животных, часто ископаемых, встречи с ними (первая тема). Потом вымышленное домашнее существо – Шиц, нечто вроде своеобразного “домовёнка”, напоминающего одновременно и лори, и тушканчика, – доброе, несколько безалаберное существо, разбрасывающее неубранные игрушки, подражающее взрослым обитателям квартиры. Это вторая тема. И, наконец, мифический ужасный “Людячий Хорик”, который охотится на непослушных мальчиков (в основном это на меня), которому только в самый последний момент удается чудом спастись. Кроме чисто художественного интереса (это я понял позднее), рисунки обладали большой познавательной ценностью – точность изображений ископаемых животных, а также анатомическое соответствие деталей у вымышленных животных»[149].
Следует заметить, что изображения быстровских чудовищ в точности аналогичны тем, что много позже будут рисовать пациенты С. Грофа на сеансах холотропного дыхания. Страшилища, что прячутся в глубинах подсознания каждого человека, особенно близки к нам, когда тонка и неверна плёнка дневного сознания. В раннем детстве, во сне, в трансе. И все они – отражение опыта первых стрессов ещё дородового состояния. Поэтому так упорно все культуры воспроизводят жуткие, оскаленные и паукообразные формы. Поэтому дети пугают друг друга неизбывным фольклором, а взрослые порой тянутся к «ужастикам». Чуткая нервная натура Быстрова освобождалась, выплёскивала архетипические фигуры бессознательного, в изображении они связывались, заклинались. С древнейших времён названное, изображённое попадает под власть человека, потому что самое страшное – то, что неизвестно. Немало размышлял над этим Иван Антонович и понимал всё отчётливее – зависимость человека от давления архаичных глубин бессознательного, уходящих в вязкую мглу биологии, следует преодолевать. Преодолевать светящейся прозрачностью напряжённой мысли и целостным переживанием радости познания, сходной с радостью плавания в прозрачных и бескрайних морских водах.