Бывший русский город Верный, купеческий и казачий, с ровными длинными улицами, уходящими в степь, был уставлен основательными губернскими зданиями конца XIX – начала XX века, казачьими домиками с резными наличниками из алатауского дуба. Если бы не азиатское узорочье Вознесенского собора, не пирамидальные тополя на улицах и шумный Кок-Базар, можно было бы подумать, что оказался внезапно в российской глубинке. Только парящие над городом ледяные вершины Заилийского Алатау, несущие прохладу измученному городу, возвращали к действительности. Да ещё огромное, особенно в сравнении с двадцать девятым годом, количество народу на улицах.
Большой радостью для Ефремова была встреча с женой и сыном. Мальчишки не было дома, когда он приехал, и Иван Антонович пошёл его искать.
За городом, в степи, тянулись ряды колючей проволоки – зона. Территория возле зоны охранялась автоматчиками. Но там валялись щепки, которые так нужны были для растопки – летом не требовалось отапливать помещения, но еду ведь тоже готовили на печках-буржуйках. Если в пространстве перед зоной появлялись взрослые, то часовые обязаны были открыть огонь. Но в мальчишек они не стреляли, и те тайком от родителей ходили к зоне собирать щепки.
Аллан Иванович хорошо помнит момент, как он после долгой разлуки увидел отца – высокого худого дядьку, заросшего щетиной и от этого показавшегося сначала чужим.
В Алма-Ате Ефремов попал в кипящий котёл страстей, отнюдь не связанных с наукой.
Сотрудники ПИНа, приехавшие в переполненную эвакуированными Алма-Ату, едва сумели найти себе жильё. Только Елена Дометьевна смогла снять комнату в двадцать квадратных метров благодаря наилучшей денежной обеспеченности. Вскоре к ней из Ленинграда приехала родная сестра с годовалым ребёнком, чрезвычайно ослабленные блокадой. В одной комнате – пятеро.
Семья Б. Б. Родендорфа – пять человек – едва сняли комнату в десять метров, спали на полу, лишь двухлетний малыш – на кроватке. Д. В. Обручев ютился с женой и дочкой в проходной кухне. Ю. А. Орлов с сыном спали на столах в служебном помещении, а его жена с другими детьми едва умещались в малюсенькой комнатушке. Многим семьям удалось снять жильё лишь с условием доделки за свой счёт – а на доделку требовались материалы (доски, гвозди, олифа, краска), достать которые было практически невозможно.
В конце июля среди алма-атинского начальства стремительно распространились слухи о переводе ПИНа во Фрунзе. Сотрудникам начали отказывать в рабочих помещениях и снабжении, выгоняли даже из недостроенных домов. Многие оказались в критической ситуации. Из Фрунзе в Алма-Ату понеслись телеграммы, где Борисяк заверял местное начальство, что пиновцы обладают всеми льготами сотрудников Академии наук. Но гибкий по отношению к слухам, чиновничий аппарат оказался неповоротлив на реальные действия, и пиновцы ощутили полную потерю почвы под ногами. Усталость от бессмысленных хлопот, недоедание и невозможность работать вызвали раздражение, готовое вылиться в ссорах.
В конце концов было решено, что часть сотрудников переедет во Фрунзе, но большая часть всё же останется пока в Алма-Ате.
6 августа, уже в присутствии Ефремова, алма-атинская группа собралась на совещание. Говорили о том, что переезжать пока некуда, обсуждали дороговизну будущего жилья во Фрунзе. Борисяк требовал, чтобы сотрудники выполняли научный план, но фактически писать новые статьи и обрабатывать находки было почти невозможно.
Ефремов рассказал о своей встрече с Борисяком и о намерении писать монографию, для которой требовались коллекции, которые надо было где-то хранить. Кроме того, чтобы работать над коллекциями, надо иметь помещения, а они требовали достройки.
Наконец, во Фрунзе в конце августа ПИНу выделили помещение на плодоовощной базе, в четырёх километрах от города. Это была пустая стометровая зала, не разделённая никакими перегородками. Семьи переехавших во Фрунзе пиновцев (Ю. А. Орлова и Р. Ф. Геккера) были вынуждены поселиться в ней, отделив себе углы занавесками.
Однако даже во Фрунзе наладить работу не удавалось: ящики ПИНа вместе с ящиками, в которых находились личные вещи сотрудников, несколько недель ждали отправки на станции в Алма-Ате. Силы уходили на борьбу с массой формальных препятствий.
В Алма-Ате был оставлен минимум ящиков с коллекциями.
В сентябре закончился полевой сезон. В город из экспедиции по Тянь-Шаню, длившейся почти два с половиной месяца, вернулись Ольга Михайловна Мартынова и Ян Мартынович Эглон, увлечённые своими открытиями и находками. Радостный настрой учёных не омрачало даже то обстоятельство, что у них совершенно не осталось носильных вещей. Купить еду на базаре оказалось невозможно – местные жители деньги не брали, соглашались только на обмен. У вернувшейся Ольги Михайловны под синим рабочим халатом не было платья – всю одежду пришлось обменять на продукты. В горах в изобилии росли дикий барбарис и чёрная смородина, и путешественникам удалось избавиться от проявлений цинги, которые возникли после полуголодной зимы.
М. Ф. Лукьянова вспоминала такую историю: «В Алма-Ате Ефремовы жили отдельно. А я жила в одной комнате с Мартыновой Ольгой Михайловной и её сыном. Летом она уехала в экспедицию, а у Коли ночью живот схватило. Болит и болит. Я керосинку зажгла, нагрела воды и сделала ему горячий компресс. Он вроде заснул, но температура высокая. Забоялась я, побежала ночью к Ивану Антоновичу, они недалеко жили. Он сразу пришёл, осмотрел Колю и поставил диагноз: аппендицит, немедленно в больницу! Сам его на руках вынес, еле машину нашли. Врач сказал, что мы как раз вовремя успели, да… теперь этот Коля – доктор наук, хорошим человеком стал»[157].
6 сентября 1942 года Ефремов пишет письмо А. А. Борисяку:
«Хочу резюмировать Вам некоторые данные о положении алма-атинской группы ПИН, накопившиеся за последние дни. Положение в общем – печальное. В результате переговоров с «Комаровым» – то есть Шпаро, Черновым, выяснилось, что все они крайне удивлены таким переездом ПИН, когда во Фрунзе отправляются четыре человека, а в Алма-Ата остаются одиннадцать… За подписью Комарова к секретарю ЦК КП(б) Киргизии Вагову будет послана телеграмма о решительном содействии приисканию нужных помещений во Фрунзе, для переброски туда полностью всего ПИН. Я уверен, что ничего из этого следовать не будет, кроме того, что во всяких достройках и стройматериалах здесь нам отказано. Также будут крайне затруднены снабжения топливом, керосином и вообще всякие экстра случаи с получением каких-либо материальных благ, так как разумеется нас будут систематически выключать из разных списков и заявок, и восстановление в них – это дни, затраченные на беготню, разговоры и просто попусту, а не на работу. Итак, пока что неудачно сформулированный переезд Института во Фрунзе является для алма-атинской группы настоящим бедствием. Мечты о настоящей, серьёзно организованной работе развеиваются, а беготня без дела, затрачивая основное время на благоустройство, так противна, что при одной мысли об этом тошнит. Легче расстаться с Академией…»[158]
Иван Антонович думает о том, как хорошо было бы всем сотрудникам разместиться где-нибудь в горах, подальше от скученности города, построить дома и спокойно работать, но понимает, что в таком случае институт будет практически отрезан от снабжения, что никакие приказы Президиума здесь, в условиях эвакуации, не имеют фактической силы.
Борисяк не отвечает: он только что похоронил жену и тяжело переживает её смерть. Но время не терпит, близятся холода, и 19 сентября появляется коллективное письмо – «письмо десяти»:
«Глубокоуважаемый Алексей Алексеевич! Мы, группа Ваших сотрудников – так называемая «вторая очередь» переезда во Фрунзе, обращаемся к Вам с просьбой о принятии необходимых мер, без которых Ваш план переезда Института ставит всех нас в очень тягостное, недопустимое, тем более в общих трудных военных условиях, положение.
Оставляя здесь, по Вашему указанию, минимум миниморум материалов, мы неизбежно принуждены будем вести лишь подобие серьёзной научной работы, причём потребуется соответствующее изменение плана.
Заявление в официальных кругах об оставлении нас здесь, в Алма-Ата, на полтора-два месяца повлечёт для нас лишение возможности получения топлива, керосина и другого снабжения, так как нас не захотят включить в списки, тем более что товарищ Сатпаев уже отказал нам в снабжении топливом.
Опыт с ремонтом плодоовощной станции во Фрунзе убедительно доказывает, что срок нашего переезда может затянуться, и перед нами встает перспектива зимовки в крайне тягостных условиях работы и быта. Проживая, как Вам известно, в недостроенных помещениях и отказываясь, в связи со скорым отъездом, от их утепления и окончания начатого ремонта, – мы принуждены расторгнуть договора и немедленно освободить занимаемые помещения, то есть оставить ряд сотрудников, с их семьями, без крова…»
Далее авторы письма перечисляют, у кого нет стекол, вторых рам или печки.
«В итоге положение остающихся почти невыносимое как в смысле пребывания здесь, с перспективой переживания второй неустроенной зимы, так и в смысле осуществления переезда при очень тяжёлом материальном положении сотрудников… Надеемся, что все изложенное достаточно ясно обрисовывает Вам, глубокоуважаемый Алексей Алексеевич, положение, в которое попала так называемая «Алма-атинская группа» Ваших сотрудников. Из этого положения могут быть только два выхода – или принять самые героические меры к деловому обеспечению переезда всего ПИН'а теперь же, или же разделить переезд на две части – оставив вторую часть с полным объемом научных материалов, инструментов здесь при серьёзном обеспечении условий работы и быта до момента полной подготовленности Фрунзе и во всяком случае до весны»[159].
Подписи поставили И. А. Ефремов, Е. Д. Конжукова, Д. В. Обручев, Б. Б. Родендорф, Н. Н. Костецкая, М. Ф. Лукьянова, Е. А. Иванова, Е. И. Беляева, О. М. Мартынова, Я. М. Эглон.