Душа Эллады – красота женщины, чистая, гордая, нестеснённая. Антенор размышляет о прославленных скульпторах Греции, об их безупречных моделях.
История гетеры Фрины, с которой Пракситель лепил Афродиту Анадиомену, особенно волновала Ефремова. Необычайно привлекала его картина Генриха Семирадского «Фрина на празднике Посейдона в Элевсине», выставленная в Русском музее. Получив в 1945 году пополам с А. П. Быстровым премию имени А. А. Борисяка, он заказал копию центральной части картины в оригинальную величину. С тех пор Фрина словно поселилась в доме писателя.
Девушка, которую мечтает сделать своей моделью Антенор, носит имя Каллиройи – прекрасногранатной, прекрасногрудой. Она предлагает ему совершить древний обряд афинских земледельцев – обряд служения Матери-земле на трижды вспаханном поле. Чисто и сильно описывает Ефремов эротический экстаз – живой огонь красоты бросал вызов равнодушной вечности.
Увы, ни в год создания, ни десятилетия спустя этот рассказ не мог быть опубликован.
Древняя Греция, так тщательно изучаемая Ефремовым, подарила ему историю, из которой стал выкристаллизовываться сюжет: афинская гетера Таис, подруга Александра Македонского, сожгла Персеполис.
Его любимую тоже звали Таис – по-русски Таисия.
В особой литературной тетради, которую Ефремов завёл в 1951 году, на первой странице в списке произведений, которые он задумал написать, стоит: «Легенда о Таис». Пройдёт почти двадцать лет, и страницы рассказа «Каллиройя», переплавившись в творческом тигле, станут первой главой романа «Таис Афинская».
Сейчас его Таис, Фаюта, как ласково называл он ее, жила в атмосфере всеобщей нетерпимости, часто переходящей в ханжество. О чём думал он, доктор наук, учёный с мировым именем, полюбив двадцатипятилетнюю девушку?
Быть может, он вспоминал свою раннюю женитьбу на Ксении Свитальской. Теперь он понимал, что тогда не было ни глубины чувств, ни понимания красоты – и страсти настоящей не было. Надо было встретить Елену Дометьевну, оттачивая свой особенный почерк об острые грани её характера, окунаясь вместе с ней в изучение поэзии, музыки, культуры различных народов, прожить годы, воспитывая свои чувства, углубляя понимание Женщины, – и нечаянно встретить девушку, отозвавшуюся на те чувства, которые он взрастил в себе.
В небольшом коллективе Палеонтологического института избежать пересудов, досужих толков и вымыслов не было возможности. Открытое осуждение – чему?
Николай Заболоцкий свой лирический цикл «Последняя любовь» начал стихотворением «Чертополох» (1965). Поэт создаёт необычайный образ:
Принесли букет чертополоха
И на стол поставили, и вот
Предо мной пожар, и суматоха,
И огней багровый хоровод.
Эти звёзды с острыми концами,
Эти брызги северной зари
И гремят и стонут бубенцами,
Фонарями вспыхнув изнутри.
Это тоже образ мирозданья,
Организм, сплетённый из лучей,
Битвы неоконченной пыланье,
Полыханье поднятых мечей,
Это башня ярости и славы,
Где к копью приставлено копьё,
Где пучки цветов, кровавоглавы,
Прямо в сердце врезаны моё.
Образ Заболоцкого отчётливо жгуч: чертополох, благосклонно воспринимаемый за обочиной дороги, – страсть, которую принято оставлять за рамками общественной жизни, – внезапно вносится в комнату, в границы социума, ставится в вазу, превращается в букет. Принято, что в качестве букета на столе может стоять сирень, ромашки, тюльпаны, нарциссы – но никак не дикий, шокирующий своими иглами чертополох! Это не комильфо, это вообще переходит всякие границы!
Какой путь выбрать в обществе с его неумолимой моралью? Нравственно – быть рядом с той, которую любишь. Общепринятая мораль вещала иное. Свой ответ он выразил словами Эрга Ноора: «Я не отдам своего богатства чувств, как бы они не заставляли меня страдать. Страдание, если оно не выше сил, ведёт к пониманию, понимание – к любви – так замыкается круг»[209].
Елене Дометьевне он был глубоко благодарен за годы, прожитые вместе, продолжал заботиться о ней. Жена тяжело переживала сложившееся положение, её гордая натура не могла смириться с тем, что она перестала быть любимой. Она ощущала правду отношений Ивана и Таси, но жестоко страдающее самолюбие не позволяло вместить в сердце картину, так явно выламывающуюся из всех рамок. Душевный бунт отнимал у неё силы, необходимые для поддержания здоровья и работоспособности.
Иван Антонович видел терзания жены, её попытки, порой трагические, гордо держать голову, но не мог позволить себе согнуться, отринуть мощную энергию жизни.
Как быть? «Только всесильная и нежная Афродита могла научить его, проведя через испытания, чтобы облагородить настоящее, смыть ложь…»[210]
Осенью 1953 года, когда Елена Дометьевна и Аллан уехали из Крыма в Москву, Иван Антонович настоял на приезде Таси на юг. Он встречает её решительным вопросом: уволилась ли она из ПИНа? Она доработала до отпуска, но пока не писала заявления: в отделе кадров ей предложили подумать до конца отпуска. Если решите окончательно, пришлёте телеграмму!
– Тогда идём отправлять телеграмму! – решительно сказал Иван Антонович.
Во-первых, Елене Дометьевне, знавшей о сути отношений мужа и Таисии Юхневской, было очень тяжело, и ежедневные встречи в институте, неизбежные пересуды наносили травмы обеим женщинам. Во-вторых, Иван Антонович хотел, чтобы Тася получила высшее образование. Для этого надо было сначала закончить школу, получить аттестат об окончании десятилетки.
Пока – сухой сентябрь Крыма, ветры, срывающиеся с крутых откосов к морю. Они свободно странствуют по насыщенному культурными памятниками полуострову, ощущая весёлую свободу от чинов и рангов.
Белые дороги Крыма ведут, казалось, в самое сердце истории. Величественные башни Судака – летописного Сурожа, Никитский Ботанический сад с редкими породами деревьев и лестницей, обрамлённой цветами, безмятежная Ялта, зубцы Ай-Петри в небесной синеве, легендарный, опалённый пожаром недавней войны Севастополь, таинственный, спрятанный в ущелье Бахчисарай, каменные арки и подземелья Чуфут-Кале – города на плоской вершине горы, такого древнего, что следы тележных колёс глубокими колеями врезались в каменные плиты…
Дорога дарила ароматы можжевельника и сухих степных трав. Останавливаясь в понравившихся местах, наслаждались близостью, словно герои пылающего жизнью рассказа «Каллиройя».
Природа Крыма удивительно похожа на природу Греции. Такое же чистое, ласковое море, невысокие горы, белые скалы и дороги. Поездив по полуострову, Иван Антонович и Тася выбрали Уютное – маленький посёлок близ Судака, с запада от генуэзской крепости, в бухте с галечным пляжем, защищенной от сильных ветров скалистыми выступами. Там они сняли домик и провели несколько безмятежных дней. Особой радостью для Таси были наполнены походы по окрестным горам, где «на совершенно пустынном склоне берега рос её «персональный» сад – кем-то давно посаженный арчовый лес. От леска широкая поляна с правильно расставленными, действительно как в саду, кустами можжевельника сбегала к крошечной бухточке с удивительно прозрачной водой, такой же зелёно-голубой, как в бухте у Нового Света». Иван Антонович называл это место «Фаютин сад» – в романе «Лезвие бритвы» он стал «персональным» садом Симы.
Однажды на берегу моря Тася бродила среди камней, ловила мидии и нашла что-то непонятное. Подоспевший Иван Антонович успел оттащить её, уже потянувшую руки, – это оказался спящий среди камней скат.
Отдохнув в Уютном, друзья вновь пустились в путь. Взобравшись по серпантину на Ай-Петри, они заночевали на самой вершине горы, обрывающейся серыми отвесами к Чёрному морю. Рассвет над морем дарил живительную радость близости с природой…
Ай-Петри так же найдёт своё место в «Лезвии бритвы», в описании трёхдневного весеннего путешествия Гирина и Симы – мы узнаём в этой картине Воронцовский сад: «Первый день они провели на склонах Ай-Петри, в колоннаде сосен и цветущих ярко-лиловых кустарников, под мелодичный шум ветра и маленьких водопадов, как бы настраиваясь на тот музыкальный лад ощущений, какой получает каждый человек на земле Крыма, Греции, средиземноморья, понимающий своё древнее родство с этими сухими скалистыми берегами тёплого моря».
Третий день герои романа провели в Никитском Ботаническом саду – Сима читала Гирину наизусть стихи Цветаевой. И по сей день там, возле каскада маленьких прудов, растут исполинские платаны, ставшие ещё выше и толще, а вокруг, по крутым склонам, простирают «широкие пологи тёмных ветвей» кедры и деодары, священные гингко и «южные длинноиглые сосны».
Тася и Иван Антонович действительно отыскали в Никитском саду, на нижнем ярусе, дерево гинкго – загадочного потомка древних семенных папоротников, отпечатки листьев этого растения Ефремов не раз находил в Монголии.
Подобрали несколько недавно упавших семян, янтарно-желтоватых, похожих на абрикосы, но пахнущих прогорклым маслом. В Москве, в комнате Таси, посадили семена в обычный цветочный горшок – и (о, чудо!) одно из них взошло. Древнейшая история Земли прорывалась в наше время, словно хотела сказать: я не исчезла, я здесь, стоит только всмотреться.
Некоторое время Иван Антонович и Тася наблюдали за редчайшим растением, а потом передали его в Ботанический сад, несказанно удивив учёных столь необычным подарком и самим фактом того, что гингко взошёл и вырос в домашних условиях. Несколько листьев сохранили, засушив между страницами книг.
Вдоволь надышавшись осенним Крымом, Ефремов телеграммой вызвал из Москвы Аллана: Иван Антонович не вполне доверял собственному сердцу, и лучше, если за рулём его сможет сменить сын. В столицу они ехали вместе, завернув по дороге в Бердянск – поздороваться с пушкой, выстрел из которой в шестнадцатом году переполошил весь город…
После возвращения в Москву Таисия уже не ходила на службу в Палеонтологический институт, занималась самостоятельно, помогала Ивану Антоновичу в работе, перепечатывая рукописи.