Вьюшков неизменно оживлялся, когда речь заходила о палеонтологии. Он писал научные статьи и монографии, следил за всеми журнальными новостями и публикациями, писал популярные заметки, выступал с докладами в научных обществах, со всей страстью организовывал экспедиции, стремился попасть всюду, где геологи находили новые кости позвоночных. В экспедициях он словно унаследовал удачу Ефремова, добавив к ней редкую научную самоотверженность. Осенью 1953 года саратовский геолог В. А. Гаряинов нашёл на берегу реки Урал, в овраге у села Россыпное (место действия пушкинской «Капитанской дочки»), остатки крупных ящеров. Захоронение находилось на самом краю оврага и могло быть смыто весенним паводком. Вьюшков узнал о находке в конце ноября, когда наступили уже зимние морозы, и рванулся раскапывать местонахождение. Ни глубокий снег, ни двухдневная метель не могли стать препятствием для молодого учёного. Ему удалось собрать уникальный материал, включая часть черепа псевдозухии – крупного хищного ящера. До железной дороги было полсотни километров, из-за снежных заносов на станцию не ходили даже трактора, и Вьюшкову с костями пришлось выбираться на санях.
На следующий год Вьюшков организовал первые в стране бульдозерные палеонтологические раскопки на реке Донгуз, притоке Урала, и у того же села Россыпное. На территории Европейской части СССР, казалось, не было захоронения, которое бы он не посетил. Он уже готовил докторскую диссертацию о дицинодонтах триаса СССР, руководил курсовыми и дипломными работами студентов МГУ.
Последняя осенняя поездка Вьюшкова привела его на Большое Богдо – гору, с которой Ефремов начинал свой путь руководителя экспедиций. Вместе с аспирантом СГУ Виталием Георгиевичем Очевым и своим дипломником из МГУ Михаилом Александровичем Шишкиным тридцатиоднолетний палеонтолог лазил по красным конусам и обрывам Богдо, вдыхал свежий воздух степи и на время забывал о превратностях московской жизни. Надежда на лучшее живёт в каждом человеческом сердце.
Но зима 1958 года разрушила надежду на возможное получение жилья, на спокойную жизнь, необходимую для диссертации.
М. А. Шишкин писал: «В начале мая 1958 г. я пришёл в Музей, чтобы, наконец, показать Борису Павловичу законченный текст моей дипломной работы. Дверь его кабинета оказалась опечатанной. На мой недоумённый вопрос кто-то из встретившихся мне ответил, что Б. П. Вьюшкова больше нет. Эти слова прозвучали как что-то нереальное, мой разум отказывался их воспринять.
Из того, что я в итоге узнал от сотрудников института, сохранились в памяти лишь обрывки. Накануне, вместе со своими знакомыми, Б. П. Вьюшков отмечал майские праздники в каком-то общественном месте (кажется, это было кафе). Среди других посетителей вспыхнул острый конфликт, который Б. П. Вьюшков попытался погасить. Кончилось тем, что была вызвана милиция, и она забрала всех участников происшествия, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Нужно было знать взрывной характер Б. П. Вьюшкова, его нетерпимость ко всему, что он считал несправедливым, чтобы представить, как он должен был отреагировать. И чем это должно было для него кончиться. Согласно официальному сообщению из милиции, о котором я знаю только с чужих слов, Борис Павлович, будучи туда привезён, якобы бросился в пролет лестницы (или из окна) и разбился насмерть. Из тех, с кем я общался, никто этому не верил.
…Через несколько дней вместе с коллективом института я участвовал в прощании с Борисом Павловичем. На его лицо страшно было смотреть, лежавший на нем грим ничего не мог скрыть. И, кажется, всё было понятно.
Насколько я знаю, никакого расследования обстоятельств гибели Б. П. Вьюшкова не было»[222].
Таисия Иосифовна Ефремова рассказывала, что Вьюшков как раз помог скрутить хулиганов, которых милиция потом отпустила[223]. Вьюшкова же, напротив, задержали. В отделении милиции, в отчаянии от мысли, что будет составлен протокол, который пошлют в институт, что устроят товарищеский суд, в те годы часто превращающися в судилище (у него уже был один выговор с занесением в личное дело, полученный за нелепую историю в одной из экспедиций), бросился в пролёт лестницы и разбился. Он был ещё жив, когда его доставили в больницу, но спасти учёного не смогли.
Боль от осознания потери ученика, от её нелепости и одновременно неотвратимости была велика. Стрела Аримана разит лучших.
«Высокий перекрёсток»
Между тем начался второй год Очёрских раскопок. Ефремов в Очёр не выезжал – врачи разрешали удаляться только туда, где есть возможность скорейшего оказания медицинской помощи. В поле отправились два ученика – П. К. Чудинов и А. К. Рождественский, с ними были Е. Д. Конжукова и Л. П. Татаринов. В качестве рабочего взяли юного Геннадия Прашкевича, будущего писателя-фантаста.
Геннадий Мартович рассказывал:
«Я до 8 класса читал много, но бегло – по принципу «понравилось, не понравилось». Меня интересовал только сюжет. А затем произошло чудо. Я тогда увлекался палеонтологией и переписывался с Иваном Антоновичем Ефремовым: он меня интересовал и как фантаст, и как учёный. Он пригласил меня в палеонтологическую экспедицию, и вместе с ним я впервые из своей провинции попал в Москву. Конечно, много чего нового увидел и услышал, и пережил событие, которое я считаю переломным и которое сделало меня другим человеком. Жил я в палеонтологическом музее: ночевал в спальном мешке вместе со скелетами динозавров. А вечерами Иван Антонович звал меня гулять – мы выходили на Большую Калужскую (нынче Ленинский проспект) и разговаривали о разных вещах. Мне-то очень хотелось расспросить о динозаврах, полях смерти, фантастике – все-таки великий учёный и писатель шёл рядом со мной. Но Ефремов всё время задавал вопросы, казавшиеся мне странными. Например: «А чем там, Гена, закончилась история в семье Карениных?» Отвечаю: «Да, вроде, нормально. Анна бросилась под паровоз, её старенький муж занимается образованием сына, а офицер куда-то уехал». Ефремов даже остановился: «Ты хорошо подумал? Действительно ли книга об этом?». Я сказал: «Ну да». Его взгляд вдруг стал холоднее, хотя он и относился ко мне очень хорошо. Он велел: «Вернёшься домой, возьмёшь книгу, перечитаешь и мне напишешь». Я понял, что он задал мне какой-то очень мощный вопрос, и если этот экзамен не выдержу, наши отношения могут прекратиться. Приехал домой, перечитал «Анну Каренину» и добрался до VIII части, которая мне всегда казалась лишней: всё ведь уже закончилось, а там ходит Левин, что-то себе думает, гроза… Я заставил себя перечитать её очень внимательно, и до моего детского тусклого мозга дошло, наконец, что Толстой писал этот роман не ради мучений Анны Аркадьевны, Вронского и Каренина, а ради размышлений писателя Левина! После всех этих событий он возвращается к себе в имение, и у него очередная ссора с женой. И он выходит погулять по парку, там где-то жена созывает гулять детей, он слышит её голос. Накатывается гроза, и ему нехорошо на душе, но в то же время вокруг так красиво, так необыкновенно, что он думает: «Что же это я все ссорюсь с женой? Ведь мы любим друг друга, у нас дети…» И ему в голову приходит гениальная мысль – вернуться, подойти к ней, поцеловать руку и сказать: «Милая, давай жить иначе». С этой мыслью он разворачивается и идёт к дому. Гроза накатывается, гремит гром, и чем ближе он подходит к террасе, полный радостных мыслей, тем громче становится голос Китти, созывающей детей. Дети не слушаются, голос становится визгливый, неприятный… Этим и заканчивается роман. Мы не знаем, помирились они или нет, но это – конец романа. Когда я увидел это и написал Ивану Антоновичу, то мы дружили до самой его смерти, потому что во мне проснулось что-то новое. Я начал читать книги, чтобы уловить их суть, стал обращать внимание на личность писателя в книге, и в моём сознании выстроилась целая галерея великий мыслителей. Я принялся вникать в текст и понимать, почему нельзя читать Платонова так же, как читаешь какой-нибудь приключенческий роман, потому что это совершенно разные системы, понял, в чем заключается сходство людей, и в чём – их индивидуальность. Повторюсь: я стал другим человеком»[224].
Вернёмся к палеонтологии.
1960 год станет третьим годом Очёрских раскопок – самых масштабных и удачных за всю предшествующую историю палеонтологии в России и СССР.
Китайцы пригласили Ефремова участвовать в организации палеонтологической экспедиции во Внутреннюю Монголию, надеясь, что он сможет быть её руководителем. Необходимость исследований в этом регионе была ясна уже в 1946 году. Болезнь помешала Ивану Антоновичу вернуться в любимую пустыню. В 1959 году руководителем экспедиции станет Рождественский. Чудинов тоже поедет на север Китая, в Южную Гоби.
Летом 1958 года Ефремов отправился в Малеевку, в дом творчества писателей. Здесь, на берегах чистых прудов старинного Воронцовского парка, Иван Антонович подготовил прочитанный в Москве в 1957 году доклад «О биологических основах палеозоологии» для выступления в Пекине.
Писатели, отдыхавшие в Малеевке, обсуждали, помимо прочего, новый, только что вышедший роман с загадочным названием «Наследник из Калькутты». От его страниц веяло свежим ветром Буссенара, Хаггарда, Коллинза, но в то же время своеобычность книги была несомненна, её буквально расхватывали в магазинах.
Иван Антонович, слыша эти разговоры, загадочно улыбался: он из первых уст знал необычайную историю романа.
В 1954 году Роберт Александрович Штильмарк, отбывавший десятилетний строк в лагерях, ещё жил на поселении в Красноярском крае, когда его старшему сыну Феликсу чудом удалось вызволить из архивов ГУЛАГа три толстые, написанные каллиграфическим почерком тетради в обложках из синего шёлка.
Елена Робертовна Штильмарк-Володкевич, дочь писателя, рассказывала:
«Он попытался показать её [рукопись] старинной подруге своей покойной матери – известному литературоведу. Однако, увидев перед собой сына “врага народа”, та в испуге захлопнула перед ним дверь… Уже весной 1954 года Феликс дал “Наследника” на прочтение своему учителю и другу, профессору университета биологу А.Н. Дружинину. И. А. Ефремов вспоминал, что однажды он позвонил Дружинину: “Александр Николаевич, дорогой, выручайте! Защищается мой аспирант, а оппонента нет и сразу не найти: поздно, учебный год кончается! Что угодно для вас сделаю!” – “Хорошо, Иван Антонович, буду оппонировать. Но я беру взятки борзыми щенками: прочитайте рукопись моего ученика” – “Присылайте, уж так и быть…” – без энтузиазма согласился Ефремов. Очень уж не хотелось писателю браться за рукопись: ему изрядно надоели “молодые таланты”… Рукопись какое-то время лежала без движения, а потом её прочел сын Ефремова, а затем и его друзья-одноклассники. Вскоре Иван Антонович стал замечать, что лексикон мальчиков обогатился какими-то “пиратскими” словечками: “карамба”, “абордаж”, “одноглазый дьявол” и т. д. Затем и его жена включилась в мальчишечьи разговоры. Тогда Иван Антонович и сам взялся за чтение. Быстро “проглотил” первый том и стал с нетерпением ждать продолжения. А Феликс не торопился – Иван Антонович велел ему приходить не раньше чем через месяц. Наконец Феликс позвонил, и Ефремов набросился на него: