О. Е. H. С.) Потом заговорили о тиграх-оборотнях. Ефремов сказал, что это явная выдумка, но Ю. Н. возразил совершенно серьёзным тоном, что это вовсе не выдумка и что в некоторых индийских племенах могут установить такую связь через астрал и другие планы. «Ментал?» — спросил Ефремов. «Ментал», — невольно поправила я. «Конечно, правильно сказать «ментал», — сказал Ю. Н… «Если такое животное убивают на охоте, его, так сказать, «напарник», то есть человек, завязавший с ним такую связь (оккультную), умирает также. При помощи этого животного человек может видеть обстановку в джунглях и окружение этого зверя…» Иван Антонович всё удивлялся. Мне вспомнилось несчастье, происшедшее с женой нашего товарища скульптора. Явная и типичная одержимость. Я рассказала подробно Ю. Н. все симптомы и как она в минуты просветления ясно чувствует присутствие «чужой воли», как она непрерывно слышит запах водки, будучи совершенно непьющей, как она говорит всякую околесицу… Ю. Н. подтвердил, что это типичное одержание. «Но как избавить её от этого?» — «Это очень трудно, — сказал Ю. Н., — иногда помогает переезд в другую местность. Основное — это не давать для одержателя повода общения с внешним миром, т. е. не говорить, не спорить, не реагировать ни на что, чтобы одержателю стало бессмысленно его положение. Ещё есть один самый радикальный способ… Это волевой приказ». — «А здесь, в условиях Москвы, кто-нибудь может это применить?» — «Нет», — покачал головой Ю. Н. Тем не менее нашей знакомой на другой же день стало лучше и вскоре она стала совершенно здоровой… Перешли в столовую. Традиционный чай. Много говорили о Монголии, где оба были, а Ю. Н. — совсем недавно. Говорили о Чингиз-хане и о теперешней положительной оценке его жизни… Об архитектурных памятниках, которые теперь в Монголии так беспощадно разрушаются. Один из прекрасных памятников был уже полуразрушен, когда французский учёный-востоковед приехал специально посмотреть этот памятник мирового значения. Он как раз в это время разрушался, и француз был ошарашен этим. Это было в Улан-Баторе, причём монголы были сконфужены не тем, что разрушили памятник, а тем, что не успели этого сделать до конца к приезду учёного… Заговорили о Святославе Николаевиче и его скором приезде в Москву со своей женой Девикой Рани. «Если Вы с ней познакомитесь, то так её и называйте — Девика Рани». — «А правда, что она француженка по происхождению, но совершенно «обиндилась», живя там с детства?» — спросила я, вспомнив эту версию, которую слышала от своих знакомых индусов. «Нет. Это совершенно не верно. Она чистокровная бенгалка и даже родственница Тагора». — «А они остановятся у Вас?» — «Нет, им нужен комфорт, а что я могу им дать? Они будут жить в гостинице». Мы стали собираться. Ю. Н. предложил довезти нас на своей машине до стоянки такси. Сам же он, как всегда, торопился куда-то».[231]
В Кулу, в институте «Урусвати», директором которого был Ю. Н. Рерих, хранится множество различных коллекций, в том числе и палеонтологическая. Юрий Николаевич, живо интересовавшийся всеми сторонами науки и жизни, знал о находках советской экспедиции в Монголии.
Вторая встреча Рериха и Ефремова состоялась в Палеонтологическом музее. Рерих осматривал коллекции, а затем долго беседовал с Иваном Антоновичем в его кабинете.
Таисия Иосифовна, жившая тогда вместе с Иваном Антоновичем и Еленой Дометьевной в квартире, что в Спасоглинищевском переулке, рассказывала, что Рерих приходил к ним в гости. Мужчины разговаривали без неё, затем пили чай.
Она уверена, что Ефремов и Юрий Николаевич непременно стали бы друзьями, если бы не внезапный уход Рериха.
Аллан Иванович вспоминал: «Отец дружил с Ю. Н. Рерихом. Они переписывались, и он неоднократно бывал у нас дома, вплоть до своей неожиданной смерти, которая очень удивила нас всех».[232]
При постоянной занятости Юрия Николаевича, притом что Ефремов значительную часть времени с осени 1958 года до мая 1959 года был болен, находился в санатории или на даче, встреч не могло быть много. Три из них — несомненны.
21 мая 1960 года «светлый воин» ушёл с Земли.
Скорбная весть донеслась к Ивану Антоновичу на дачу, в любимое Абрамцево, где он писал «Лезвие бритвы». Он, поражённый случившимся, испытал сильнейший протест против неизбежности смерти. Человек может и должен жить долго. Но прощание надо воспринимать светло, легко, преодолевая протест, рождённый болью и печалью, благословляя далёкий путь…
На протяжении всей дальнейшей работы над романом Ефремов словно ощущал дыхание Юрия Николаевича, расставляя по тексту знаки его присутствия.
Одного из главных героев «Лезвия бритвы», геолога-ленинградца, зовут Мстислав Ивернев. Именно он становится ключевой фигурой истории с серыми кристаллами, а затем отправляется в командировку в Индию, знакомится со скульптором Даярамом Рамамурти и безвозмездно даёт ему денег на отливку статуи Тиллоттамы. Редкое в советское время имя Мстислав — дань памяти Юрию Рериху.
В последней главе «Лезвия бритвы» профессор искусствоведения Витаркананда после выступления Гирина перед индийскими мудрецами дарит гостю картину «Мост Ашвинов». Ашвины в прямом переводе с санскрита — всадники, в Махабхарате это боги и врачеватели, утренняя и вечерняя заря:
«В однообразной сумеречной серо-фиолетовой гамме красок простёрся бушующий океан, бьющийся в иззубренные скалистые берега, затянутые глухой пеленой тумана. На левом берегу, на ступенчато поднимавшихся вглубь страны холмах, виднелись могучие здания и дымящиеся трубы, на правом — снеговые горы. У их подножия — тесные восточные жилища и храмы индийской, тибетской и китайской архитектур.
Пологой дугой взмывал над океаном, соединяя оба берега, мост, как бы сплетённый из светящихся стрел. На него въезжали на чёрных конях два всадника, безоружные, но в броне. Левый — голубовато-серый, правый — оранжево-коричневый. Оба протягивали друг другу руки широким, свободным жестом призыва и дружбы».
Ефремов описал вымышленную картину. Но возникла она в его воображении под впечатлением полотна Н. К. Рериха «Гэсэр-хан», созданного в 1941 году. Эту картину отец подарил старшему сыну в день рождения, и Юрий Николаевич привёз её в Москву. Именно эта картина висела в его кабинете, где он принимал гостей.
Оранжево-коричневый всадник на чёрном коне, натягивающий тугой лук, на ступенчато поднимающихся серых холмах — на фоне алой зари, взвихренные облака — словно бушующий океан.
П. Ф. Беликов писал о Ю. Н. Рерихе: «Вся его деятельность была устремлена в будущее, он жил будущим. Он говорил: «…надо перекинуть мост в будущее, не надо оглядываться назад. Если ты совершил ошибку, подумай, как надо было поступить, и в следующий раз так не поступай. Не надо думать о причинённых тебе обидах. Лишь бы можно было сотрудничать. Будущее светло, надо всё ему принести».[233]
В эпилоге романа Сима и Гирин гуляют по островам и оказываются на Приморском проспекте, напротив бывшего буддийского храма. Николай Константинович Рерих принимал активное участие в его создании, консультируя архитектора Г. В. Барановского. Когда в СССР приехал Ю. Н. Рерих, возникли идеи передачи пустующего здания Институту востоковедения, шли разговоры о том, чтобы устроить здесь кабинет Юрия Николаевича.
Ефремов и Рерих, оба петербуржцы, без сомнения, беседовали о судьбе замечательного архитектурного и культурного памятника. И «массивное здание тибетской архитектуры из негладкого серого гранита с обрамлёнными чёрным лабрадоритом проёмами окон и дверей», с яркими кафельными полосами на карнизе фронтона было одинаково дорого обоим учёным.
Там же Иван Антонович высказал мысль о превращении пустующего тогда дацана в место встречи учёных — ради обмена новыми идеями, ради «вдохновенного совместного искания».
Так Ефремов в «Лезвии бритвы» расставил знаки памяти Юрия Рериха.
Владимир Иванович Дмитревский
Владимир Иванович, прихрамывая и привычно опираясь на палку, шёл по Ленинграду. Чёткие контуры зданий расплывались перед глазами, отражения их дрожали в воде каналов. Восемь лет в беспокойных снах он шёл по родному городу — в свой дом, к своим любимым… Но сейчас он оттягивал час долгожданной встречи. Дома ждут дочка Танюшка и тёща. Именно она, настоящая дама из старинной петербургской семьи,[234] одна воспитывала внучку после того, как её отец и мать Наталья, балерина, оказались в лагере. Владимир Иванович возвращается, а жена ещё в заключении…
По тротуарам спешили занятые своим делом люди. Он один ничем не занят. И не знает, чем ему теперь заниматься. Ему 48 лет — возраст, когда большинство уже подводит итоги своей жизни. Но всё, чем жил Дмитревский, прервалось 1 октября 1948 года, в день неожиданного ареста, и окончательно растворилось в небытии, когда его, убеждённого коммуниста, обвинили в контрреволюционной деятельности и приговорили к пятнадцати годам лагерей. За этой чертой остались бурная, насыщенная романтикой революции и Гражданской войны юность, запах свежей типографской краски, исходивший от страниц его рассказов и статей, только что выпущенных в печать, учёба в Институте красной профессуры, где на семинарах активно обсуждались работы Маркса и Энгельса, история революций, вопросы философии, диалектики развития общества. Там же остались работа журналиста-международника, война и счастье победы.
Да, он досрочно освобождён, и сейчас не 1964-й, как могло бы случиться, а 1956 год. Смерть Сталина, как считали многие заключённые, возвратила подлинное место имени Ленина, возвращала честные имена невинно осуждённым. Но не вернуть искалеченных лет и потерянного здоровья.
Старые друзья… Остались ли они друзьями после всего, что приключилось с ним? Поймут ли его? Но ведь все мы одним миром мазаны, они так же могли стать жертвами злого навета. Есть одна опора — Борис Дмитриевич Четвериков, писатель, с которым он познакомился в заключении. Вместе они совершили невероятное — в лагере написали роман о лагерной жизни и строительстве Каргальско-Тихоокеанской магистрали — назвали его по строке знаменитой песни времён Гражданской войны: «Мы мирные люди».