Опершись на перила моста, Владимир Иванович закурил, вспоминая, как в 1953 году, в Озерлаге, на лагпункте 05, он предложил Борису Дмитриевичу написать роман. Сильный, громоздкий Четвериков вскинул на старосту барака свои чёрные, густые, как у лешего, брови: роман? Здесь, в лагере специального строгого режима, где письма домой разрешалось писать один раз в полгода? Иная реальность стояла у него перед глазами, ныла в мышцах и суставах: его бригаду последние недели, в свирепые мартовские вьюги, гоняли на заготовку дров. Брёвна заключённые тащили по глубокому снегу волоком, впрягаясь человек по десять в бревно, оступались, падали, барахтались в сугробах, обмораживали руки и ноги. Особенно тяжелы были старые кедры. Смерть заглядывала в глаза. Четвериков вспомнил слова Ромена Роллана: творить — значит убивать смерть. Заключёнными двигало общее желание — верить в будущее, вернуться в большую жизнь не с пустыми руками, не с разбитой душой!
Вдвоём они продумали сюжет романа, обратились с заявлением к начальнику Озерлага Евстигнееву. Случилось непостижимое: разрешение было дано.
Порывистому, импульсивному ленинградцу удавались краткие живые зарисовки, но связывать воедино и доводить до конца сложные сюжетные линии ему крайне трудно. Борис Дмитриевич мог справиться с этой сложной задачей.
«Дмитревский и Четвериков жадно принялись за работу. Писали, притулившись на тумбочке, в полутьме барака. При каждом обыске солдаты рвали рукопись, забирали карандаши и ручки, а чернила выливали в снег. Начальник режима лейтенант Тюфанов всякий раз с наигранной досадой замечал: «А, чёрт! Забыл предупредить!» И всякий раз литераторы начинали заново…
Жила на этом лагпункте группа бандеровцев. Её перевели сюда из Воркуты. Бандиты считали, что Дмитревский и Четвериков никакие не заключённые, а «подосланные агенты МВД». Решили с ними расправиться».[235]
Младший сержант Мосолов по просьбе друзей сумел позвонить в Тайшет, в управление, и объяснить ситуацию. Тут же на лагпункт приехал заместитель начальника Озерлага полковник Крылов. Романисты шли на вызов с тревогой, но Крылов предложил им стулья и долго беседовал о современной литературе, о лично знакомых ему писателях. Впервые за много лет с заключёнными говорили как с людьми.
«Дмитревского и Четверикова повели на вахту, без вещей: обманули бандеровцев, которые подкарауливали писателей, чтобы не выпустить живыми из зоны. Потом Мосолов принёс вещи и один, без штыка и овчарки, сопроводил заключённых на станцию. Их доставили в обычном пассажирском поезде на лагпункт 053 — для инвалидов.
Озерлаг объявил благодарность надзирателю Мосолову за спасение жизни заключённых писателей…
Начальник лагпункта 053, старший лейтенант Логунов, уже знал, что за люди поступили. Мельком пробежал формуляры и стал читать лежавшую на столе бумагу из Тайшета.
— Поня-ятно! — протянул он. — Вам требуется для этого самого… творческого процесса отдельное помещение? Ага! Для меня приказ полковника Евстигнеева — закон. Конечно, согласен: люди в лагерях не должны терять свою квалификацию. Вот так-то!.. Будет отдельное помещение… Ещё что? Бумагу?.. Понятно. Деньги у вас есть?.. Купим. А чернила выдадим из конторы. Всё?..
Спустя час заключённые, бухгалтер и два счетовода, уносили из конторы свои папки, счёты, линейки, чернильницы в кабинку, где до этого выдавали посылки, и бурчали:
— Тоже нам Максимы Горькие, прости господи!..
В большой комнате с двумя столами и стульями, с кипой бумаги и бутылкой фиолетовых чернил Дмитревский и Четвериков денно и нощно писали роман «Мы мирные люди». Не только живые факты были у них под руками, но и сами действующие лица. Заключённые поведали авторам о шпионских школах за границей (был один такой «студент»), о собственных судьбах. Не известно, как раньше у следователей, а теперь с писателями они были очень откровенны».
Вот он, роман — в заплечном мешке. Но будет ли он когда-нибудь напечатан? Хотелось бы верить.[236]
…Владимир Иванович привыкал к новому темпу жизни. Но не хватало чего-то важного — может быть, мечты.
Вскоре он познакомился с Евгением Павловичем Брандисом, сотрудником Публичной государственной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, автором книг о Жюле Верне.
Летом 1957 года дочка принесла ему несколько изрядно потрёпанных номеров журнала «Техника — молодёжи»:
— Обязательно прочти, папка, «Туманность Андромеды». Написал Ефремов. Все наши мальчишки говорят, что очень здорово.
Память подсказала Дмитревскому: «Звёздные корабли», повесть «На краю Ойкумены», рассказы. Ну что ж, почитаем роман.
«Туманность Андромеды» покорила душу неистребимого романтика. Чувствами и помыслами перенёсся он в Эру Великого Кольца. Именно о таком будущем ему мечталось, рядом с такими людьми ему хотелось бы жить.
В ноябре Владимир Иванович вместе с Евгением Павловичем были в Москве и стояли перед дверью, где на стеклянной табличке значилось: «И. А. Ефремов». Каким окажется человек, сумевший с чародейской силой нарисовать бесконечно далёкое будущее Земли?
Дмитревскому показалось, что хозяин квартиры похож на возмужавшего капитана Грея. Ефремов пригласил их в свой «кабинет» — отгороженную шкафами часть комнаты. Хозяин занял своё любимое дубовое кресло, гости разместились на диване. Беседе, казалось, не будет конца.
Ефремов и Дмитревский были ровесниками — оба родились в 1908 году, оба были не из рабоче-крестьянских семей. Дед Дмитревского Павел Андреевич, родившийся в Вологде, был первым послом России в Китае, имел пятерых детей. Дядя его, Николай Павлович, стал крестником Николая II. Первый сын Павла Андреевича Иван стал музыкантом, преподавал, жил в Китае, в России, гостил у родственников в Вологде. После 1913 года он эмигрировал в Австралию, оставив в России сына Владимира. Так что Дмитревский тоже рано начал жить самостоятельно, без поддержки отца. У обоих рано проснулась тяга к перу, обоим пришлось самим пробивать дорогу в жизни. Они много лет ходили по одним и тем же улицам Ленинграда, возможно, встречались с одними людьми, но судьба свела их лишь сейчас, когда Владимиру Ивановичу столь важно было вновь обрести смысл жизни.
Дмитревского сразили открытость и колоссальная эрудиция хозяина, которая невольно указывала на провалы в его собственном образовании. Сразу возникло желание написать об этом человеке. Но прежде надо лучше узнать его.
Ефремов, слушая рассказы гостя о его непростой судьбе, видел его необычайно светлую, чистую романтику — все удары и разочарования жизни не излечили его от веры в жизнь. Может быть, действительно лучше прожить наивным соколом, чем софистической змеёй?
Под конец беседы гости упросили Ивана Антоновича рассказать о необычных случаях, происходивших с ним в экспедициях, когда жизнь буквально висела на волоске.
Ефремов указал на английское издание одной из книг Рериха и по памяти процитировал:
«На самом трудном перевале Тибета путник находит древние письмена, неведомо кем и когда нарезанные на скале, у тропы, усеянной на большом расстоянии останками замёрзших людей и вьючных животных. «Научился ли ты радоваться препятствиям?» — гласит эта надпись, обращённая к тем, кто достиг перевала… И я так думаю, — добавил Ефремов. — Тот, кто избегает препятствий, ищет лёгких путей, останется пустоцветом. Ничего не откроет, не сделает ничего доброго…»[237]
Писатели стали друзьями. Более всего Ефремов сблизился с Дмитревским. Приезжая в Ленинград, он бывал в семье Дмитревских, Владимир Иванович подолгу живал в Абрамцеве, на съёмной даче Ивана Антоновича, после 1962 года приезжал в новую квартиру Ефремовых.
Брандис увлёк Дмитревского изучением современной фантастики, поддержал мысль о книге, посвящённой творчеству Ефремова. Вдвоём они принялись за работу. Решено было показать произведения писателя на широком фоне современной советской и западной фантастики. Дмитревский взял на себя биографическую часть, Брандис — литературоведческую. Готовые главы Дмитревский привозил Ефремову, работа шла споро, и в 1961 году книга была завершена. Опубликована она была два года спустя под заглавием «Через горы времени»[238] — как раз когда публикующийся в периодике роман «Лезвие бритвы» вызвал особый всплеск интереса к автору.
Сравнение времени с горами нетипично для русского языка. Мы привыкли говорить о волнах времени, о реке времени. Откуда же возникла идея такого названия?
В «Поэме горы» Марины Цветаевой, которая как раз в конце 1950-х годов стала известна в СССР, есть такие стихи:
Но под тяжестью тех фундаментов
Не забудет гора — игры.
Есть беспутные, нет беспамятных:
Горы времени — у горы!
Поэма Цветаевой посвящена страстной любви, которая поднимает героев над мелкими интересами мещанства и приближает к пониманию подлинной сущности мира. Давая своей книге название «Через горы времени», авторы отсылали образованного читателя к идее страсти, гумилёвской пассионарности, которой должна быть проникнута жизнь.
Ефремов отозвался на рукопись подробным письмом, отметил, что биографическая и аналитическая части получились слишком разнородными, но в то же время подобный разбор фантастических произведений в жанровом аспекте чрезвычайно своевремен. Он написал Дмитревскому:
«Я очень благодарен Вам и Брандису за по-настоящему хорошее обо мне представление, которым пронизана вся книга. Это очень трогает — настолько, что тяжело браться за критику. Второе — книга сделана в широком аспекте, в каком обычно не делаются критико-биографические очерки, и потому приобретает, если можно так сказать, какой-то несовременный, непривычный характер, и я не понял — архаичный он или наоборот из будущего».[239]