Таким образом, осуществляя обмен земель, царь постарался, чтобы на новых землях количество военных слуг его двоюродного брата было сравнительно небольшим, а их владения в одних и тех же уездах соседствовали с владениями вассалов самого царя. Владелец такого удельного княжества вряд ли был способен предпринять какие-то самостоятельные действия, идущие вразрез с волей Ивана IV.
Внешне, однако, обмен выглядел почетным для Владимира Андреевича и, вероятно, был выгоден для него в финансовом отношении. Новый центр его княжества — Дмитров, который московские великие князья по традиции давали в удел второму сыну, несомненно, значительно превосходил Старицу, центр удела пятого, младшего сына Ивана III.
Весной 1566 года царь предпринял дружественный жест по отношению к двоюродному брату — разрешил ему расширить свой двор в Кремле, отдав ему для «пространства» «дворовое место боярина князя Ивана Федоровича Мстиславского».
Однако если царь думал, что, сделав ряд уступок и дружеских жестов в адрес своего брата и земского дворянства, он добьется консолидации общества для продолжения трудной войны (один из возможных мотивов действий, предпринятых Иваном IV весной 1566 года), то он ошибся. Сделанные им уступки побудили недовольных подданных поднять вопрос об упразднении всего установленного в 1565 году режима.
Обозначившиеся трудности ярко проявились, когда встал вопрос о замещении вакантной митрополичьей кафедры. 19 мая 1566 года «за немощью велию» оставил кафедру и удалился в Чудов монастырь митрополит Афанасий. Иногда полагают, что этот уход был в действительности выражением протеста против политики царя. Однако Афанасий покинул кафедру как раз тогда, когда стали приниматься меры для заметного смягчения режима, и это заставляет думать, что в официальной летописи указана действительная причина ухода — тяжелая болезнь.
Уже в начале июня в Москве собрались епископы для избрания преемника митрополита, и здесь возникли сложности. По сообщению Курбского, первоначально царь решил возвести на митрополичью кафедру казанского архиепископа Германа Полева. Герман происходил из семьи, тесно связанной с Иосифо-Волоколамской обителью, и сам был постриженником этого монастыря, занимал в нем высокий сан казначея. Для царя, вероятно, это гарантировало благонадежность кандидата. О доверии к нему Ивана IV говорит и тот факт, что Герман Полев получил казанскую кафедру в марте 1564 года, когда вопрос о лояльности советников (в их числе и высших церковных иерархов) приобрел для Ивана IV большую остроту. Между царем и собором святителей была уже достигнута договоренность по поводу кандидатуры Полева, и архиепископ уже въехал в митрополичьи палаты. Однако тут произошло непредвиденное. Он стал беседовать с царем, «воспоминающе... страшный суд Божий и стязания нелицеприятное кождого человека о делех, так царей яко и простых». Напоминание о Страшном суде, на котором придется отвечать за свои поступки, вызвало гнев царя («еще... и на митрополию не возведен еси, а уже мя неволею обвязуеш»), и Полев был удален с митрополичьего двора.
Новым кандидатом на митрополичью кафедру стал игумен Соловецкого монастыря Филипп Колычев. Выбор был необычным и противоречил традиционной практике, когда митрополичью кафедру занимал кто-то из епископов или настоятелей московских или подмосковных монастырей, хорошо известных правителю. Игумен далекой северной обители, расположенной на островах в Белом море, к кругу таких людей не принадлежал. Правда, в годы игуменства Филипп Колычев показал себя образцовым организатором монастырского общежития, построив в своей обители каменные храмы и склады, но все это вряд ли могло послужить основанием для того, чтобы предпочесть его другим кандидатам. Исследователи высказывают предположение, что кандидатуру игумена могли предложить его двоюродные братья — Федор и Василий Ивановичи Умные Колычевы, в то время близкие к царю (в начале 1567 года Федор Иванович Умной Колычев был послан с важной миссией в Литву). Возможно, царь думал, что взысканный его милостью игумен станет его послушным орудием. Но если так, то царь ошибся.
Когда игумену Филиппу была предложена митрополичья кафедра, то он стал говорить, чтобы «царь и великий князь отставил опричнину, а не отставит, и ему в митрополитех быти невозможно»; государство же «соединил воедино, как преже того было». Свидетельство это почерпнуто из официальной грамоты о возведении Филиппа на митрополию, сохранившейся в оригинале, и не может вызвать никаких сомнений. Казалось, Филиппа ждала судьба Германа Полева. Однако этого не произошло. Исследователи задавались вопросом, почему царь в конце концов согласился возвести на митрополичью кафедру человека, который так открыто продемонстрировал враждебность его политике. Известное объяснение позволяет дать анализ текста, который читается в грамоте после изложения требований Филиппа: «и архиепископы и епископы царю о том били челом о его гневе, и царь гнев свои отложил». Очевидно, собор епископов дал понять царю, что он настаивает на избрании именно Филиппа. Между сторонами начались переговоры, которые завершились тем, что 25 июля (более чем через два месяца после ухода Афанасия) Филипп Колычев был возведен на митрополичью кафедру после того, как дал обязательство «в опришнину... не вступатися».
Обнаружившиеся в этих событиях уступчивость и нерешительность царя, очевидно, побудили земских дворян подать Ивану IV коллективную челобитную об отмене опричнины. В русских источниках сохранились лишь самые общие воспоминания об этом событии. В «Пискаревском летописце» читаем: «И бысть в людех ненависть на царя от всех людей, и биша ему челом и даша ему челобитную за руками о опришнине, что не достоит сему быти». Более конкретные сообщения сохранились в записках иностранцев. Наиболее подробен рассказ Шлихтинга: «В 1566 году сошлись многие знатные лица, даже придворные самого тирана, число которых превышало 300 человек, для переговоров с ним и держали к нему такую речь: „Пресветлейший царь, господин наш! Зачем велишь ты убивать наших невинных братьев? Все мы верно тебе служим, проливаем кровь нашу за тебя. Ты же за заслуги воздаешь нам теперь такую благодарность. Ты приставил к шеям нашим телохранителей, которые из среды нашей вырывают братьев и кровных наших. Чинят обиды, бьют, режут, давят, под конец и убивают“. Два свидетельства, иностранное и русское, дополняют друг друга: за устным выступлением последовала подача челобитной, скрепленной подписями. Хотя весной-летом 1566 года царь пошел на определенные уступки своим подданным — „земским детям“ боярским, от решения об отмене опричнины он был весьма далек. В мае 1566 года, когда было принято решение о помиловании казанских ссыльных, царь, не желая более оставаться в „земском“ Кремле, приказал поставить себе особый двор в той части Москвы, что была взята им в опричнину, — „за Неглимною межь Арбатские улицы и Никитские“ (примерно на том месте, где сейчас находятся старые здания Московского университета — аудиторный корпус и библиотека). Подача челобитной вызвала гнев царя. Челобитчики были брошены в тюрьму, а затем биты палками, а лица, признанные зачинщиками, казнены. Их имена названы в наказе посольству, отправленному в начале 1567 года в Литву: князь Василий Рыбин и Иван Карамышев — „про тех государь сыскал, что они мыслили над государем и над государскую землею лихо“».
Князь Василий Федорович Рыбин Пронский, член рязанского княжеского рода, и Иван Михайлович Карамышев входили в состав земского «государева двора» и занимали в нем не последнее место. Присутствовавшие на созванном царем соборе «дворяне» делились на «первую» и «вторую» статьи. Рыбин Пронский и Карамышев принадлежали к первой, занимавшей более высокое положение группе. В списке дворян «первой статьи», однако, оба помещены в самом конце, а открывался список именами князей Шуйских и Оболенских. Это заставляет думать, что в составе «государева двора» было много дворян более знатных и занимавших более видное положение, чем Рыбин и Карамышев. Если такие сравнительно незнатные лица встали во главе коллективного обращения к царю, то можно полагать, что и собравшиеся под их руководством челобитчики вряд ли принадлежали к знатным княжеским и боярским родам. Установленный в стране режим явно вызывал недовольство не только верхушки знати.
Расправа с челобитчиками стала поворотным пунктом в политике царя. Разгневанный на неблагодарных подданных, не оценивших оказанные им милости, он вернулся к прежнему политическому курсу, который стал проводить в жизнь с еще большей решительностью.
НОВЫЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЯ
Если в «государевом дворе» место князя Василия Рыбина Пронского не было особенно высоким, то совсем иное следует сказать о Костромском уезде, где располагались его владения и где он нес службу. В списке детей боярских по Костроме Василий Рыбин Пронский стоял первым. Это дает основание видеть в нем одного из предводителей местного дворянства и заставляет думать, что при составлении челобитья об отмене опричнины костромские дети боярские сыграли не последнюю роль.
У костромских детей боярских были особые основания для недовольства новым режимом. По свидетельству Курбского, после устранения от власти Адашева и Сильвестра царь «начал сродников Алексеевых и Силивестровых писати имена, и не токмо сродных, но... соседов знаемых». Затем он этих людей «имати повелел и мучити различными муками, а других множайших от имений их и от домов изгоняти в далные грады». Добрый костромской род Ольговых, к которому принадлежал Адашев, был связан с другими костромскими родами самыми разными родственными и соседскими связями, поэтому круг людей, подвергшихся гонениям, оказался достаточно большим. Некоторые из родственников Адашева были казнены, многие костромские дети боярские отправлены с ростовскими и ярославскими князьями в казанскую ссылку.
Все сказанное объясняет, почему в ответ на челобитную земских детей боярских царь решил включить в состав своего «удела» Костромской уезд. В феврале 1567 года начался вывод оттуда местных землевладельцев. Сообщая в своем «Послании» об этом новом переселении детей боярских, Таубе и Крузе отметили две особенности, отличавшие его от переселений более раннего времени. Во-первых, на сей раз уезд должна была покинуть большая часть местных землевладельцев. Именно с этого времени в документах появляются упоминания о тех, кто переселен «с городом вместе, а не в опале». Во-вторых, если ранее переселение совершалось «с соблюдением некоторых приличий», то теперь переселявшиеся «должны были тронуться в путь зимой, среди глубокого снега», а «если кто-либо из горожан в городах или крестьян в селах давал приют больным хотя бы на один час, то его казнили без всякой пощады». Так, не налагая формально на костромичей своей «опалы», царь жестоко покарал их за участие в подаче челобитной об отмене опричнины.