царства и на его неудачи. Носитель знаков царского достоинства видел восточную империю в развалинах, а православную церковь в опасности от мусульман, угрожавших ей от Босфора до Волги, и он направился к стенам Казани, чтобы стать защитником Церкви и победителем ислама. Московские художники, украшавшие символический царский трон, до настоящего времени хранящийся в Успенском соборе, прибавили новые, аналогичные прежним, вымыслы. Таким образом Иван оказался, по крайней мере в пределах собственной обширной державы, в ореоле славы и величия, какого не знал ни один из его предшественников.
В браке Ивану суждено было насладиться счастьем, не выпадавшим на долю его предков. Выбор невесты производился по общему правилу. Благородные девицы всего государства, происходившие из семей служилых людей, были собраны в Москву. Для приема их были отведены огромные палаты с многочисленными комнатами; в каждой из них было по 12 кроватей. К первому браку Василия, по словам Франциска да-Колло, было собрано 500 красавиц, а по свидетельству Герберштейна 1500. Эти цифры, по всей вероятности, показывают только число тех девиц, которые попали в Москву уже после первых выборов в провинциях. Такой порядок существовал и в Византии. Там правителям областей давались поэтому поводу подробные инструкции, с указанием роста и других качеств девиц. Когда в серале собирались кандидатки, туда являлся сам государь в сопровождении одного из старейших вельмож. Проходя по покоям, он дарил каждой из красавиц по платку, вышитому золотом, с дорогими камнями. Он набрасывал платки девицам на шею. После того, как выбор был сделан, девицы отпускались с подарками по домам. Так в 1547 г. Иван выбрал себе Анастасию, дочь покойного Романа Юрьевича Захарьина-Кошкина, происходившего из старого боярского рода. Среди гибели княжеских родов он сумел, однако, сохранить близость к царскому трону и не принимал участия в ожесточенной борьбе за власть в дни детства Ивана. Возможно, что в данном случае выбор невесты был только простой формальностью. Захарьины-Кошкины были баловнями фортуны. Один из братьев Анастасии явился основателем дома Романовых, призванных на царство. Вместе с Шереметевыми, Колычевыми и Кобылиными Захарьины-Кошкины слыли за потомков некоего Андрея Кобылы, прусского выходца, как говорят летописи. Однако со временем национальное самолюбие заменило Пруссию Новгородом, что было легко сделать, так как в Новгороде была часть, жители которой назывались пруссами. Впрочем, едва ли можно оспаривать славянское происхождение Кобылы. Это ясно видно из самой фамилии. Кроме того, известно, что современная германская столица лежит на земле, которую ранее занимали славяне.
Мы не имеем подробных сведений о браке Ивана, но то, что я сказал в предыдущей главе, применимо и к данному случаю. Молодой царь любил свою жену, как и Василий Елену. Спустя много лет Иван с сожалением вспоминал о радостях и счастье, которые ему доставил союз с Анастасией. Однако его медовый месяц был вскоре жестоко нарушен. Брак состоялся 3-го февраля 1547 г. Не прошло и трех месяцев после этого, как вспыхнул пожар, уничтожившей целую часть столицы. Иван был выведен из сладкого покоя, в котором окружающее склонны были видеть залог лучшего будущего. Красивая и ласковая Анастасия казалась ангелом-хранителем, который удержит государя от вспышек гнева и даст покой подданным. Но это был самообман. Влияние Анастасии было преувеличено, как и все преувеличивалось в этой легендарной стране. В сущности в характере Ивана не произошло никакой перемены. Он на время смягчился, но потом нрав его проявился решительно и бурно. 30 июня 1547 года к царю явились псковичи с жалобой на своего наместника. Иван обошелся с ними еще хуже, чем с новгородцами. Он вспомнил жестокие потехи детства, велел несчастных псковичей облить спиртом и жечь их, затем велел раздеть. Они уже ожидали конца, но неожиданная случайность отвлекла внимание Ивана в другую сторону. Все это происходило в деревне Островке близ Москвы. Как раз в это время прибыл гонец из столицы с известием, что в Кремле упал большой колокол. Это по местным понятиям того времени было дурное предзнаменование; за ним должны были последовать несчастные события. На этот раз примета оказалась верной. Произошли события, выдвинувшие новых людей и придавшие царствованию Ивана новое лицо. Иван тотчас забыл о своих жертвах, потребовал коня и поскакал на место происшествия.
21-го июня Москву охватил пожар таких размеров, какого еще здесь не бывало. Запылал Кремль. Купол Успенского собора, палаты царя и митрополита, казна, арсенал, два монастыря и множество церквей со всеми их богатствами стали жертвами огня. Митрополит Макарий едва не задохся: спасаясь от огня, он упал и сильно расшибся. Насчитывали до 1700 мужчин, женщин и детей, сгоревших живыми. В торговой части были уничтожены магазины. Ивану негде было жить. Он переехал в село Воробьеве, на ту самую гору, с которой Наполеон впервые смотрел на Москву – могилу своей славы. Царь устроил совещание. Его духовник Федор Бармин заговорил о колдовстве, как о причине случившегося грандиозного несчастия. По поводу этого случая уже успели возникнуть и распространиться слухи, что чародеи вынимали у мертвых людей сердца, мочили их в воде и той водой кропили город. От этого и произошел пожар. Несколько бояр поддержали это обвинение. Начали разыскивать виновных. Несколько дней спустя, в воскресенье, толпа народа собралась у пострадавшего от огня Успенского собора и начала называть имена виновников. Правление Елены оставило недобрую память. Мать и братья правительницы стали подвергаться непримиримой ненависти. Появились и свидетели, утверждавшие, что они видели, как улицы и стены домов кропились колдовской водой. Князь Михаил Васильевич Глинский, дядя царя, жил в это время со своей матерью далеко, во Ржеве. Но брат его Юрий был в Москве. Он думал было найти убежище в том самом храме, который пострадал от пожара, будто бы им вызванного. Но толпа ворвалась туда, убила его, а труп выволокла и бросила на то место, где казнили преступников, затем устремилась к его двору и начала избивать слуг. Спустя три дня чернь появилась в Воробьеве и начала требовать выдачи других мнимых виновников пожара. Шуйские, отправленные в ссылку после казни Андрея, теперь были возвращены оттуда и вошли в милость царя. Они находились в свите царя и советовали ему казнить лиц, на которых указывала толпа.
Но Иван решил показать себя. Момент был трагический и решительный. Если бы Иван последовал совету Шуйских, он оставил бы в истории кровавую память. Но следовать указаниям других было не в натуре Ивана. Он был часто несправедливым и жестоким судьею, но судил самостоятельно. Иван был суеверен, как и все его современники, и возможно, что и он разделял общий взгляд на причину пожара и считал обвинение основательным, но обвинители являлись еще большими на его взгляд виновниками: они хотели и старались посягнуть на его права, навязывали ему свое решение, свой приговор. Тиран, которого уже знали, превратился в государя, которого должны были узнать. Михаил Глинский бежал в Литву, но по дороге был схвачен Петром Шуйским. Иван велел освободить Михаила, а также и его мать Анну. Много было работы для палача, но расправа производилась с зачинщиками беспорядков, с теми, кто старался поживиться на пепелище Москвы или свести счеты со своими врагами.
Первый биограф Ивана, Курбский, в изображение этих событий ввел один эпизод, который дал повод к ошибочным заключениям позднейших исследователей. В тот момент, когда Ивану угрожала толпа, к нему явился неизвестный священник. Он имел такой вид, какой местные иконописцы придавали изображению пророков, с поднятой к небу рукой, с воодушевленным и суровым лицом. Он заговорил с царем властным голосом, как посланник неба, обличал его словами Священного Писания; в происходивших событиях он видел знак гнева Верховного Судьи. Наконец, он свою речь подкрепил знамениями и чудесами. Эта последняя черта показывает, какую оценку должны мы давать рассказу. Впрочем, мы имеем другие указания, позволяющие выяснить историческую истину. Уже несколько лет до указанного времени Сильвестр, автор «Домостроя», был настоятелем церкви Благовещения и состоял духовником государя. Поэтому священник, которому Курбский приписывает такую необыкновенную роль, не мог быть неизвестным Ивану. Сильвестр был в дружбе с Владимиром Андреевичем, одним из дядей Ивана, и за него он ходатайствовал с успехом перед царем еще в 1541 г. Таким образом ему еще гораздо раньше приходилось оказывать на царя влияние, которое, правда, ограничивалось узкой сферой. Его невысокое положение простого священнослужителя, а также и невысокий интеллектуальный уровень не давали ему возможности широко распространять свое влияние. Курбский, вероятно, вспомнил явление Ионафана к Давиду. Но язык «Домостроя» не имел ничего пророческого. Наступал просто-напросто момент, когда при государе должны были выдвинуться новые люди без какого бы то ни было чуда. Иван понимал необходимость изменения старых приемов управления. Новое направление требовало и новых деятелей. Бессознательно он последовал примеру Людовика XI: «не без основания не доверял он образованным и честным людям; он искал себе сотрудников в безвестной толпе; выбирал людей, которые ничему не учились и в своих успехах руководились лишь инстинктом». Как и другой Грозный, французский король, Иван предпочитал людей, которых сам выводил из ничтожества. Наступление этого момента было, несомненно, ускорено катастрофой 1547 года, и вполне естественно, что Сильвестр выдвинулся во время беспорядков. Ничто не указывает на то, что он с этого момента приобрел над духом молодого царя ту власть, о которой говорит Курбский, а вслед за ним и другие историки.
С другой стороны, был ли Сильвестр настолько крупной личностью, чтобы играть видную роль при таком человеке, как Иван? «Домострой» не обнаруживает в нем ни дальновидного политика с широкими планами, ни высокого моралиста. Кроме «Домостроя», до нас дошли еще три послания Сильвестра, но и в них нет ничего, кроме чистейшей чепухи. Одно из них адресовано Ивану. Подлинность его сомнительна, но глупость несомненна. Наставления его сводятся к проповеди воздержания от содомского греха.