- Агриппина, псы и те учуяли, чем подуло из Москвы...
Жена кротко взглянула на него, но сказать ничего не осмелилась. Когда боярин не в духе, всякое слово не по нем. Что ни скажешь - все не так. Она знает, что ему хочется, чтобы она отозвалась на его речь. Но нет! Поддаваться не след.
В страхе съежилась Агриппина. Маленькая, худенькая, в зеленом шелковом с серебряной каймой летнике, в крохотном бисерном кокошнике, она выглядела совсем девочкой. Густо нарумяненные, по обычаю, щеки казались полнее, чем были на самом деле. Она опустила ресницы, боясь взглянуть в лицо мужа.
- Чего же ты? Каши, что ли, в рот набила? Чего молчишь? Ай не слышишь? Кто виноват?
Агриппина вздохнула.
- Милостивый батюшка! Уволь! Мне ли мудрить?
- Уж не забыла ли ты московского щеголя?
Колычев некоторое время смотрел на нее подозрительно. Потом самодовольно улыбнулся. Никакого лукавства в ее лице он не подметил.
- Такой случай поймет и баба, - ухмыльнулся Колычев, отвалившись к стене и широко расставив ноги. - Царем-государем, - бог с ним, - великая обида учинилась на Руси. В каждой царской грамоте видим мы свое боярское посрамленье. Всех валит в одно: и бояр, и дворян, и детей боярских, и попов, и посадских людей, и пашенных мужиков - "черный люд"... "Ко всем без отмены, чей кто ни буди"... Как то понять? Требует царь, дабы все мы в дружбе жили, "меж собой совестясь, все за один"... Как же это так? Стало быть, боярин и пашенный мужик вместе выбирать себе судей станут? Гоже ли то? А? Скажи на милость! Не обидно ли?
Для Агриппины не было ничего мучительнее, чем эти вопросы. Как ответить, когда и в самом деле она ничего не понимает в царских грамотах? Да и бояре-то плохо разбираются, что к чему. Запутались!
- Стало быть, Иван Васильевич по-божьему чинит сие управство? Стало быть, холоп, мужик и вотчинный владыка, князь либо боярин, - одно и то ж? Так, што ли? Ну, отвечай! Чего же ты? О чем думаешь?
- Батюшка ты мой, государь родимый! Бабий ум короток, где ж нам? плачущим голосом взмолилась Агриппина.
- Еретики! Лихо вам! Лихо вам! Не быть по-вашему! - крикнул Колычев, погрозив кулаком в окно.
Лицо его раскраснелось, глаза позеленели, голову он втянул в плечи, как рассерженный филин.
- Наша власть на молитве да на воинском дородстве возмужала. Попробуй, побори ее... Я здесь хозяин, - прохрипел Никита Борисыч. - Мы! А писака некий царю челобитную подал... "вельможи-де не от коих своих трудов довольствуются. Вначале же потребны суть ратаеве*. От их бо трудов едим хлеб". Слышь, что ль? Пересветов Ивашка сунул царю противу бояр челобитную! Все учат царя, а он слушает. Не к добру то. Бобыля все одно живым я из овина не выпущу... Вон князь Данила расковал такого-то... а он в Москву, со словом на своего же господина. Худо пришлось Даниле... Объярмили боярина. Тяглом объярмили в цареву казну. Чего молчишь? Аль онемела?
_______________
* Р а т а е в е - крестьяне.
Агриппина была женщиной чувствительной, любила поплакать. Это выручало.
По щекам ее поползли слезы. Она уже пролила тайком от мужа не одну слезу, только не о парне, посаженном в сарае на цепь, а о том красивом молодце, который только что уехал из вотчины опять в Москву. Он такой смелый, такой сильный и ласковый. Как же тут не поплакать?
- Чего ревешь? Почто жена, коли с мужем не советует? С женою доброю, советливою пригоже сходиться. Ни яства, ни пития, ни греха ради пришел к тебе. Доброй беседы ради.
В ответ на такое решительное требование Агриппина тихо проговорила:
- Не ведаю, батюшка, ничего, и не слыхивала, и не знаю, токмо от тебя одного и жду поучения, государь Никита Борисыч...
Колычев, подумав, опять остался доволен смиренным ответом жены, поднялся со скамьи, помолился на икону, поклонился, сказав: "Надо бы кончить и с этим лаптем. Пойду!"
Она ответила на поклон, а после ухода мужа села на скамью и горько расплакалась. Пропала ее молодость! Так бы и помчалась туда, в Москву, вместе с ним, с московским гостем. Приняла бы грех на себя, а там будь что будет! Ради такого красавца не худо и пострадать.
Агриппина выглянула в окно. Сосенка топорщится яркой пушистой зеленью около самого наличника, а на ветвях, словно румяные яблочки, развесились ярко-красные птички: одна вниз головою, другая вверх, а некоторые совсем кверху красным брюшком, уцепившись за сосновую шишку... Это любимая птичка Агриппины - клест. Вдали чернеет хвоя взъерошенных могучих древних кедров. Кукушка закуковала. Густой, пьянящий запах смолы пробудил в душе неясные, но приятные чувства. Агриппина вспыхнула, осмотрелась. Никого нет.
- Господи, прости меня! - прошептала со слезами.
Одна жизнь у нее - для мужа и людей; другая, глубоко запрятанная ото всех и почему-то всегда казавшаяся греховною, - для себя. Но все же верилось в то, что стоит попросить у бога прощенья, как грех снимется и ничего не будет, а на этом свете никто и не узнает, ибо есть ли тайны крепче тех, что живут в боярских теремах и остаются известными только одному богу!
Вот почему, увидев своего мужа, удалявшегося с толпою слуг, она стала усердно молиться о себе.
Никита Борисыч решил покончить с Андрейкой. Подобные вот молодцы и бывают причиною боярских горестей. Да говорят, что он больше всех шептался с тем московским человеком. Тогда берегись! Жди кистеня! Иные утекают в Москву, шляются там, болтают разные небылицы про своих хозяев, а худая молва никогда до добра не доведет, особливо в нынешнее государствование. Есть и такие, что до самого Красного крыльца добираются, бьют царю челом, жалобы приносят. То - самое опасное. От разбойников, от худой молвы оборонишься, от царского гнева - никогда!
С такими мыслями Колычев подошел к овину. Осмотрел свою челядь. Сказал, чтобы с ним остались только двое: Сенька-палач и старый приказчик Онисим.
- Ну, убирайтесь! - замахнулся плеткой он на толпу дворовых.
Стремглав бросились они бежать на усадьбу.
Выждав минуту, Колычев приказал поднять засов. Сенька, здоровенный бородатый детина с опухшими раскосыми глазами, схватил засов, поднял его...
Прямо перед ним, у раскрытой двери стоял медведь... Цепь была сорвана, тянулась за ним, как хвост.
Первым пустился бежать сам Колычев, за ним Онисим, а позади всех Сенька-палач. Медведь стоял неподвижно, наблюдая за бегущими, а потом привскочил и помчался за людьми по просеке.
Оглянувшись, Колычев завопил на всю усадьбу.
Агриппина увидела в окно мужа, карабкающегося на ворота. Через некоторое время из кустарника выскочил медведь. Агриппина, вскрикнув, замкнула сени и окна. Спряталась в темный чулан, нашептывая молитвы, дрожа от страха.
Медведь прошел под воротами, обнюхивая воздух. Увидев кур, метнулся за ними. Куры с кудахтаньем бросились врассыпную. Некоторые перелетели через частокол. Зверь неторопливо тоже перелез через частокол.
В это время во двор вбежало несколько человек с рогатинами. Двое с луками. Они пустились через двор в обход. Сидя на воротах, грозно покрикивал на них Колычев.
Медведь, встревоженный шумом, скрылся в лесу. За ним побежали дворовые.
Убедившись, что опасность миновала, Колычев с достоинством слез на землю. Обтер лоб, помолился и, тяжело дыша, побрел домой.
Сердито стал он барабанить кулаком в запертую дверь. Послышался голос: "Кто там?"
- Да отворяй, что ли!
- Бог с тобой, батюшка! На тебе лица нет! - всплеснула руками Агриппина.
- Будто не видела!.. - озадаченно взглянул он на нее.
- Ничего не видела... Ничего.
- Ты этак и своего боярина проспишь...
Никита Борисыч тяжело опустился на скамью, обтер рукавом пот на лбу.
- Уж лучше на войне помереть, нежели от лесной гадины... - промолвил он, отдуваясь, смахивая рукой репьё с шаровар.
Агриппина села за пяльцы, не осмеливаясь взглянуть на мужа.
Боярин хлопнул в ладоши. Появилась сенная девка.
- Покличь Митрия... - глухо произнес он.
Она поклонилась, выбежала на волю. Дмитрий - самый близкий дворовый человек к Никите Борисычу. Ему он поручал только особо важные дела.
Боярыня недолюбливала Дмитрия: он вздумал и за ней, за Агриппиной, следить. Часто Никита Борисыч запирался с Дмитрием в своей горнице. Они перешептывались целыми часами, и, как ни старалась она подслушать их разговоры, ей не удавалось ничего разобрать. Но ей всегда казалось, что разговоры их обязательно про нее. А теперь и вовсе... грех тяжкий за спиной...
Маленького роста, коренастый, рыжий, с острою длинной бородою, очень услужливый, Дмитрий обладал необычайной силой; в кулачных боях был для всех грозою. При Никите Борисыче он служил чем-то вроде телохранителя и пользовался большою любовью его.
Дмитрий побежал к дому.
Агриппина вышла кормить голубей на башню. Это было ее любимым занятием. Она вскоре увидела, как Дмитрий с плетью в руке быстро вышел из сторожки и побежал по просеке к медвежьему сараю.
Вечером пахло скошенною травой, нагретою солнцем. Синие сумерки окутали Богоявленское. Дворовые люди боярина Колычева, утомленные бестолковой беготней по лесу и криками хозяина, лежали на куче сена в сарае, робко перешептываясь:
- Ай да Герасим! Вот те и бобылек! Что сотворил!
- Как святым духом взяты! Либо вихрем.
- На брань захотели. Супостатов крушить. Мысля такая была.
- Кому воли не хочется? Вон "хозяин"* и тот убег! Не стал нас ждать. А бобыли и вовсе... Чего им! На камушке родились, в круглой нищете.
_______________
* Медведь.
Послышались громкие, тяжелые вздохи во всех углах.
- И надо же так! Крышу разобрал... Вытащил Андрейку... "хозяину" цепь обрубил. Обо всех позаботился. Улетели, что голуби... Вот и поймай их теперь!
- Игла в стог упала - знай пропала!.. Ха-ха-ха!
- О-о-ох, люди, люди! Спите! - кто-то сказал громко, с тоской. - Мы тля! Дворы есть, пашня есть, а нечего есть. Сердечушко, братцы, горит!.. Иной раз боязно - не задохнуться бы! Так и жмет, душит. Спите! Ладно!