- Послов ливонских, кои к нам едут, наказал я принять Адашеву да дьяку Михайлову... Беды навалились - за ум хватились! Недостойно трусам и бражникам лицезреть московского царя... Недостойно и царю, ради их спокойствия, идти вспять! Немедля шлите мою грамоту магистру. Не боюсь я никого!
В царицыной опочивальне было тихо, когда туда пришел царь. Анастасия спала, крепко обняв рукой ребенка. Иван тихо приподнял одеяло и с нежною улыбкой залюбовался сыном. Хворь Феодора прошла. Спасибо лекарям! Помогли. Анастасия, как всегда, была бледна. Лежала на подушках, словно неживая.
Иван откинулся в кресле, с грустью подумав: "А бедняжке моей, дорогой Настеньке, и лекари не помогают! И молитва недуг не изгоняет! В чем провинились мы перед всевышним? Коли я виновен - покарай меня, господь! Но в чем же могла провиниться перед тобой она, чистая, непогрешимая, яко голубица, раба твоя?"
Хмурый, полный недоумения и укоризны взгляд царя остановился на иконах. Долго царь вглядывался в красновато-золотистые лики икон. В эту минуту он думал о своей великой власти, о своем божественном назначении: все он может похотеть и сделать; нет такого человека на российской земле, который бы не чувствовал себя его рабом, и, однако...
Лицо царя бледнеет, губы дрожат, грудь его тяжело дышит, в глазах молнии.
- Тяжко!.. Ужели умрет? - едва слышно шевелит он высохшими губами, с недоумением вглядываясь в лицо спящей жены.
В опочивальне тихо-тихо, слышно, как где-то в подполье скребется мышь.
В изнеможении опускается Иван на пол и, встав на колени, кладет перед иконами глубокий поклон. Из тайного кармана у него выпал небольшой черкесский кинжал, наделав шуму.
Анастасия проснулась, приподнялась, взглянула на царя.
- Никак плачешь? Не надо! Утри слезы... Я боюсь...
В последнее время она не раз замечала слезы у мужа. Ее это пугало. В ее глазах он был сильный, твердый владыка, на которого все ее надежды, и вдруг...
Иван, большой, страшный в своем горе, быстро поднялся с пола, отвернулся. Заплакал царевич. Анастасия невольно дала ему свою пустую, худую грудь... Плач ребенка только усилился.
В палате тихо и холодно. Трехсвечник озаряет часть стола, за которым чинно сидят ливонские послы Таубе и Крузе со свитою. Всего пять человек. Рядом с ними Адашев и Михайлов. На стенах тусклая живопись. Из сумрака, сквозь облака, смотрят демоны. Тут же множество нагих костлявых старцев с седыми бородами до земли, жмутся друг к другу, словно от стужи. У их ног извиваются зеленые драконы.
Переговоры закончились ничем. Послы долго не соглашались уплатить поголовную дань, как того требовала государева казна. Сошлись на том, что Дерпт будет ежегодно присылать в Москву одну тысячу венгерских золотых, а Ливония заплатит за воинские издержки сорок пять тысяч ефимков. И когда был написан договор, послы в страшном смущении заявили, что у них с собой денег нет.
Царь Иван, которому о том донесли, зло усмехнулся:
- Чего иного ждать от ярыжников? Пускай с тем же ускакивают в Ливонию, с чем прискакали. А на дорогу угостить их, чтоб на всю жизнь запомнили.
И вот теперь перед притихнувшими, смущенными послами и их товарищами наставили золотые блюда, драгоценные сулеи, чаши и кубки. Кушаний и вин никаких!
Таубе шепнул Крузе на ухо:
- Долго нам еще ждать?
Крузе ответил Таубе:
- Вероятно, таков обычай.
Прошло много времени: свечи стали отекать; вот-вот погаснут, а кушаний все нет и нет.
Красивый, дородный Алексей Адашев с усмешкой переглядывался с дьяком Михайловым.
Смущение немцев возросло. Одна свеча уже догорела.
Старцы на стене побледнели, ушли куда-то вглубь. Мрак в этой большой холодной палате казался липким, неприятным. Демоны в облаках почти совсем скрылись, только их противные рожи с какими-то ехидными улыбками из мрака в упор смотрели на послов... Каменные своды давили, - казалось, воздуха мало.
- Огонь гаснет, гер Адашев! - наконец решился подать голос Таубе.
- Когда станет темно, мы уйдем... - отозвался Адашев.
- Правители ваши обманывают нас, - продолжал он. - Не канцлер ли учил договор о дани подписать, а денег не платить... Вы думаете - мы не знаем? Вероломство и воровство во всех делах ваших! "Московский царь ведь мужик! Он не поймет, что мы передадим это императору, и договор отменят..." Не канцлер ли так говорил? Видать, вы забыли, а мы помним... У мужиков память надежнее рыцарской.
Немцы стали тихо советоваться между собой, продолжая сидеть за пустыми блюдами.
Скрипнула дверь, послышался смех.
Адашев и Михайлов насторожились: "царь!"
Другая свеча - погасла. Тогда Адашев встал, громко провозгласил:
- Поблагодарите государя и великого князя Ивана Васильевича за прием и возвращайтесь к себе домой с чем приехали... Да не судите строго нас, мужиков! Чем богаты, тем и рады!
Растерянные, обозленные, поднялись из-за стола немцы и, опустив головы, последовали за Адашевым и Михайловым.
После их ухода в палату вошел Иван Васильевич с Анастасией Романовной в сопровождении дьяка Висковатого и двух телохранителей - кавказских князей, державших в руках светильники.
Иван Васильевич остался очень доволен приемом послов.
- Будут помнить наше угощение гордецы, - усмехнулся он, взглянув на Анастасию. - Вознеслась неметчина не по разуму.
Царица слабо улыбнулась. Через силу, чтобы доставить царю удовольствие, пошла она посмотреть его выдумку. Одетая в темно-синюю с серебристым отливом душегрею, обшитую бобровой оторочкой, слегка нарумяненная, с подкрашенными губами, она была прекрасна.
Висковатый и тот исподтишка залюбовался ею: "Стройна и нежна. Эх, господи!"
- Горе созидающим дружбу на красноречии и лжи! - медленно, в раздумьи произнес Иван. - Обладать землей, не возделывая ее, худо, но еще горше, обладая царством, думать только о своем благополучии и не иметь сил, чтобы оборонить свою землю. А долги надо платить. Ливонцы забыли, что долг корень лжи, обмана, забот, посрамления. Я никому никогда не должал. Я ношу на своей шее золотой крест, а ливонские правители - тяжелые жернова... Могут ли люди почитать таких правителей?
Висковатый хорошо знал Ливонию, ее обычаи и всех правителей, а потому и счел нужным сказать при расставании с царем:
- В оной немецкой стране есть владыки и нищие. Между ними - яма... Черный люд: эсты, латыши и ливы проклинают своих господ. Кто там хозяин? Кто отец? Нет правды, нет любви к своей земле... нет и силы! И я так думаю, милостивый батюшка, Иван Васильевич: наши воеводы неслыханными подвигами прославят имя твое вовек.
Иван Васильевич с горячностью сказал:
- Дай бог! Так надо.
Ливонских послов велено было везти не прямой ржевской дорогой, а окружным путем - "петлями", - чтобы не видели они приготовлений к войне и попутных станов.
Сидя в возке, Таубе и Крузе желчно злословили про "московского варвара", издевающегося "над самыми святыми, христианскими чувствами". Оба дали клятву друг другу: очернить перед всей Европой "врага христианского мира". "О, если бы император принял сторону магистра! Ведь он же обещал! Неужели он не защитит своих единокровных братьев? Не мы ли разрушали в угоду немецкому протестантизму в своих городах не токмо римско-католические церкви, но и русские православные? Не мы ли мешали русским купцам вести торговлю с Ганзой и прочими? Не было случая, чтобы мы выказывали дружелюбие к России. Император должен оценить это! Он желал этого!"
Мороз, однако, давал себя знать. Ливонские послы, прижавшись один к другому, дрожали от холода, мерзли носы, щеки. Мысли путались, приходили в полный беспорядок. И, осуждая будто бы Ивана, послы вдруг, неожиданно для самих себя, переходили к осуждению магистра Фюрстенберга: "слаб", "недалек умом", "нерешителен", "не горд", "близорук"... Недостатков у магистра оказалось больше, нежели у "восточного варвара"... Плоха на него надежда, плоха надежда и на императора, все плохо!..
Затерянные в снегах деревушки сверкали алмазами, словно в сказке. Сосновые и еловые чащи вытянулись по сторонам дороги мощными, уходящими под самые облака, темными массивами, говоря о могуществе и богатстве ненавистной ливонскому сердцу страны. Ночью леденил душу тоскливый волчий вой. Хищники не боялись человека: лезли на коней, и только огневой выстрел сопровождавших посольский обоз конников спасал ливонцев от опасности оказаться в волчьих зубах.
После всего пережитого пугала не на шутку мысль о войне с этой богатырской, громадной, загадочной страной... Представлялось безумием вступать в эту войну. На кого надеялся магистр, затевая споры с Москвой? "Найдешь ли более опасного, более коварного, более кровожадного и сильного врага, нежели этот?"
Волки мчались по пятам посольских возков, иногда забегали вперед и садились, замирая в ожидании, по бокам дороги. Казалось, что и мороз и звери подучены царем преследовать "честных лифляндских дворян".
Послы молились про себя о том, чтобы хотя живыми добраться до дому. Господь с ними - и с царем, и с магистром! Только бы вернуться подобру-поздорову к своим семьям! Да там и сообразить, что делать дальше, как поудобнее поступить, чью сторону принять.
Жуткая тревога, боязнь "лукавого умышления" не покидали царя. Продолжали сниться страшные сны: кто-то наваливался ночью на него и душил, чего-то требовал... А вчера после отъезда ливонских послов царь перестал есть и пить. Во всем чудилась отрава... Только из рук одной Анастасии мог принять он пищу, приготовленную ею самой. Больше никому веры не было.
Царь сел "в осаду" - затворился в своих хоромах, как в крепости. Царица убрала от него кинжалы, сабли, пистоли. Она ходила за ним по пятам, хотя он чуть не с кулаками накидывался на нее, чтобы оставила его одного.
- Нечисть кругом, волшебство, волхование!.. В открытом поле ратоборствовать с царем, иуды, боятся! Все у моих ног, яко гады, ползают, а на худое - сильны! В волховании и порче они сильнее царя!.. Где же ему бороться со всею чародейской нечистью? На яствах, на питье, так и знай лихо. А за что? За войну? Слепцы! Несчастные!