Войско расположилось на пушечный выстрел от городских стен. Со скрипом и шумом бревенчатые махины движущихся осадных башен окружали город. Каждую везли лошади, запряженные попарно шестерней. На место валившихся от пуль и стрел коней тут же быстро впрягали новых, на место убитых и раненых конюхов и возниц тотчас же вылезали "из нутра" новые люди, втаскивая павших во внутреннее помещение башни и заменяя их.
Вышел приказ вдвинуть в прогалины между осадными башнями пушки.
Андрейка, соскочив с коня, горячо принялся за дело.
- Дай бог нам попировать!.. Веселей!.. Веселей!.. Семка! Гришка! Эй, парень! Вологда!.. Ну, ну, бери ядро!.. Тащи земли! Мало ее! Рой мечом! Глубже, глубже! Насыпай! Так! Подноси зелье! Готовься... Бога хвалим, Христа прославляем, врагов проклинаем! Эй, ребята, не зевай!.. Бей в стену, вон, где помелом машут!.. Туды их... мышь!
У самых ног Андрейки упала стрела.
- Ишь ты, дьявол! - нахмурился он. - Ну-ка за это я его!
Андрейка навел пушку на то самое место стены, откуда стреляли по его пушкарям. Заложил огненное ядро, приставил фитиль.
- Эй, лыцарь, закуси губу!.. Прикуси язычок! Хлоп!
Раздался выстрел. Андрейка пригнулся, сосредоточенно стал вглядываться вдаль. Ядро сбило верхушку стены, а вместе с ней посыпались вниз и ливонские стрелки, только что обстреливавшие пушкарей.
- Прощай, Агаша, изба - наша! - с торжествующей улыбкой осмотрел пушкарей Андрейка. - Стену на том месте надобно до подошвы пробить... Довольно ей на земле стоять. Ну-ка, Сема, валяй первый, потом Гришка, посля ты, друг Вологда! А уж за вами и я. Мне - что от вас останется. Я не жадный.
Вскоре пришел наказ воеводы сбить городскую башню, откуда особенно метко стреляла пушка, побившая многих ратников.
Андрейка с товарищами общими силами перетащили свой наряд на новое место. Быстро обосновалась Андрейкина десятня, и здесь, хотя неприятельские пушки и бросали ядра совсем рядом с московскими пушкарями, Андрейка даже похвалил ливонских стрелков: "Видать, тут народ знающий. Таких стоит и погладить!"
С этого дня началось состязание Андрейкиных пушек с ливонскими. Бороться с ними было трудно. Башня толстая, крепкая, и пушки и пушкари укрыты в бойницах, а Андрейка со своими товарищами как есть на виду - в открытом поле. И притом - "сидячую" крепостную пушку не сравнить с полевой. Она больше и убоистее.
"Гуляй-города" и осадные махины кольцом обложили Нейгаузен. С каждым днем осады это кольцо все суживалось, и осадные башни двигались все ближе и ближе к стенам города.
Ливонские воины под рукою командора Укскиля фон Паденорма защищались с отчаянным упорством и храбростью. Их было мало, всего шестьсот человек, имевших оружие, но они отважно выходили из городских ворот и дрались насмерть.
Петр Иванович Шуйский и Федор Иванович Троекуров не находили слов для похвал командору и его воинам.
- Вот бы все были таковы, - говорил Шуйский, потирая руки. - Веселее бы нам воевать! Гляди! Гляди! Какие петухи!
Воеводы близко подъезжали на конях к крепости, любясь храбростью защитников Нейгаузена.
- Посмотрел бы на то Иван Васильевич, - сказал Шуйский с глазами, увлажненными слезой. - Он бы с великой похвалою отпустил Укскиля на волю. Наш народ честных воинов всегда уважал.
- И мы должны сделать то же, - произнес Троекуров. - Царь велел храбрых чествовать, трусов брать в полон.
Андрейка, не щадя своей жизни, храбро и без устали изо дня в день бил из пушек по упрямой башне. И очень сердился, что дело не подвигается вперед.
Следующая ночь была тихой. Накануне сильно утомились московские ратники. Ливонцы тоже приумолкли, - может быть, сберегая снаряды, может быть, выжидая, не уйдет ли московская рать дальше.
Из оврагов повеяло освежающей тело прохладой, сразу легче, бодрее стали чувствовать себя люди. Несмотря на усталость, многие из них уселись на траве около своих шалашей и стали мирно беседовать, вдыхая свежий воздух.
Ярко светили звезды.
Никита Борисыч подстерег и зазвал к себе в шатер Грязного.
- Полно нам с тобой дичиться, Василь Григорьич!.. Где лад, там и клад и божья благодать, - приятельски похлопывая Грязного по плечу, сказал Колычев. Лицо его было приветливо.
На сундуке ярко горела толстая восковая свеча, красовался кувшин с вином, еда.
Грязной, тихий, почтительный, помолился на икону, низко поклонился боярину.
- Мир дому твоему! Да нешто я дичусь? Господь с тобой, боярин! Устал я. Рубился гораздо. Э-эх, жизнь, жизнь!
- Милости прошу, Вася! Уж и до чего глаза мне твои по душе! Тебе бы девицей надо быть, а не мужиком и не таким храбрецом. Ай, какие у тебя глаза! Огонь! Ей-богу, огонь! А какие кудри! А зубы! Зря ты в бою лезешь вперед. Такой молодец, как ты, тысячи иных молодцов стоит. А убьют тебя либо пулей, либо стрелой, тогда такого-то уж и не сыщешь.
Грязной сконфуженно потупил взгляд, усаживаясь на маленькую дорожную скамью у сундука.
- Таков я, добрый боярин, каковым меня матушка, царство ей небесное, родила, каковым господь бог батюшка создал... Любо и мне, милостивый боярин, что ты не погнушался мной и как равный с равным беседуешь, одинаково.
- Не попусту тебя похваливал при боях батюшка-государь Иван Васильевич... Стоишь!.. Ты стоишь!..
- Служу ему, боярин Никита Борисыч, нелицеприятно, как верный слуга... Ино саблей, ино лётом, ино скоком, а ино и ползком.
Оба рассмеялись.
- Так-то оно и лучше, особливо ползком. Батюшка-царь такое любит... сказал Колычев и тяжело вздохнул. - Кто ныне мал - завтра велик будет, а ныне велик - завтра мал будет. Видно, господом богом так установлено. Времечко все меняет, переиначивает.
Василий Грязной тоже вздохнул.
- Страшно из малых-то да в великие! Ой, страшно! Много дается, так много и спросится... Не задаром! Да и всегда ли счастлив малый, будучи возвеличен?
Никита Борисыч налил вина в две большие сулеи.
- Ну-ка, выпьем во здравие отца нашего государя Ивана Васильевича!..
Выпив вино и обтирая платком усы и губы, Колычев вздохнул.
- Сочувствую. Коли плавать не горазд, как сунешься в воду, чтобы переплыть Волгу либо Оку? Реки большие, глубокие, надо одолеть. Так и всякая власть. Коль силы нет, коли нет большого понятия, - как ни возвышайся, все одно, при больших делах утопнешь. Ну-ка, выпьем еще, Василий Григорьич, за победу над рыцарями! Чтоб нам завтра взять сей замок!
Грязной опорожнил сулею с явным удовольствием, даже причмокнул.
- Ого, Вася! Любо пьешь, скакунок, любо! За царевым столом многих осилил бы. Что за человек! И в бою храбр и в вине уместителен. Бог не обидел тебя талантом.
- Хоть и незнатный наш род, а питьем не обижены. На что и жить, коли не пить! - улыбнулся Грязной, перекрестив рот.
Колычев, разжевывая рыбу, усмехнулся.
- Не смеши! С тобой тут подавишься еще! Ей-богу, подавишься. Будь я царем, первым бы вельможею тебя сделал. Бес с тобой! Будь ты тогда у меня первым! Наплевать! Все одно! Люблю я, Вася, таких вот, как ты, бедовых. Да что говорить, Иван Васильич достойных не обижает... найти умеет. Его не проведешь. Лестью не обманешь. Пей еще! Запасено у меня винца-леденца на всю войну.
Василий теперь уже сам осторожно налил вина из кувшина в обе сулеи.
- Ласкатель - тот же злодей, - сказал он, подавая кубок боярину. Подобно гаду под цветами, умыслы ласкателя укрываются под словами приятными, умильными. Далек я от батюшки-царя, родом не вышел, чтоб за одним столом с ним бражничать, а так думаю, что бог его охраняет от льстецов...
Колычев удивленно уперся в своего собеседника мутным взглядом. Его брови поднялись на лбу, как рога. В голове мелькнуло: "А сам-то ты кто?"
- Думаешь, охраняет? - тихо, глухим голосом спросил он.
- Охраняет! Никого мы не видим, чтоб его обманывали да лестью обволакивали. Честные, прямые люди около него. Вот бы хоть ты, боярин, все бросил, ото всего отказался, а на войну пошел.
- М-да!.. Правильно говоришь! - задумчиво промычал Колычев, разглаживая бороду. - "Сукин сын, как врет, как врет!"
- А про Курбского князя, либо Адашева, либо отца Сильвестра скажу прямо: это первые люди, самим царем за дородство и за честь выдвинуты, и служат они царю нелицеприятно, по божьи, как и всем служить надо.
Колычев недоумевал. Он ждал, что Грязной под хмельком будет порицать сторонников Сильвестра и Адашева, а он и пьяный их хвалит. "Стало быть, решил про себя Никита Борисыч, - надо хулить их". И он, причмокнув, покачал головой:
- Хороши-то они хороши, советники государя, да тоже... как сказать, хотя бы и про отца Сильвестра - постригся кот, посхимился кот, а все кот. И поп, как был попом, так им и остался... У него свой закон: по молебну и мзда. Возводит в сан и чины простым обычаем тех, кто ему угодлив да полезен. За что он тащит в великие люди Курлятева?! Скажи, Вася, токмо не криви душой. Смотри у меня! Говори прямо! Не люблю я лукавства! Сам честен и прям, так хотел бы, чтоб и люди все были такими же. О господи! Как душа истосковалась о правде!
Грязной опять взялся за кувшин. Налил. Перекрестился.
- Вот тебе, батюшка Никита Борисыч, крест! Когда же я кого обманывал? За прямоту, за совесть я и страдаю. Спроси мою жену, супругу мою верную. Лучше камень бы на шею я надел да в воду канул, нежели неправду сказывать либо обманывать кого.
Колычев замахал руками:
- Верю! И так верю! Не крестись! Жены нам не указ. Ты видел мою, когда был у нас? Видел?
- Плохо что-то помню. Да как можно нашему брату на боярынь глядеть? Не осмеливался я...
Колычев тяжело вздохнул, сумрачно склонившись над крепко сжатым в ладони кубком.
- М-да! Жена! Агриппинушка!.. Чай, с тоски обо мне там теперь высохла!.. Любит она меня, а уж как верна, предана мне! Если б не эта проклятая война, никогда бы я не спокинул ее. Дитё ведь у нас должно народиться... Дитё! Чудак! Не понимаешь ты! О, скоро ль кончится сия проклятущая война!