Царь с сердцем хлопнул ладонью по столу.
- Молчи! Знай одно: слушал я вас долее, чем того заслужили вы и чем то было полезно царству нашему. Иди в монастырь! И молись там не обо мне, а о себе и своих товарищах! Держать тебя не буду. Прощай!
Сильвестр низко поклонился и вышел из царских покоев.
После его ухода царь кликнул Вешнякова:
- Гони Ерошку! Куда побрел поп Сильвестр? Досмотрите!
После того Иван Васильевич вызвал к себе Данилу, Никиту и Григория Романовичей Захарьиных и рассказал им о размолвке с Сильвестром.
- Давно бы пора ему!.. - вздохнул с недоброй улыбкой Никита. - Пускай молится.
Иван Васильевич посмотрел на него с грустью.
- Ни один владыка не знает, когда наступит час расставания его с любимым вельможею, бывшим полезным ему в то или иное время. Сам бог указывает - нам полезнее станет, коль Сильвестр отойдет от нас! Таких умных и добрых людей, как Сильвестр и Алешка Адашев, немного... Но бывают времена, когда малоумный царедворец меньше вреда принесет царю и родине, нежели умный. Алексея тоже надо удалить. Жаль мне его, но далее ему на Москве делать нечего.
Братья переглянулись.
- А Сильвестру, - продолжал он, - оставлю я все его имущество, ему и его сыну. Царь помнит старое доброхотство. Анастасия просила меня не обижать попа. Они ее поносят всяко и называют Иродиадой, а кто же более нее охлаждает мой гнев против них? Слепые! Сколь много неразумного творят они с той поры, что пошел я своей дорогой... Так тому и быть надлежит: ступив ложно на иную тропу, нежели я, они стали все дальше и дальше удаляться от меня. Оправдываясь и клянясь в верности, они обманывают и себя и меня... Не тем ли путем дошел до Гефсиманского сада и предатель Иуда?
В этот момент в царской палате появился Вешняков. Низко поклонившись, он сказал:
- Великий государь! Отец Сильвестр поехал к дому Курлятихи. Там же с полдня бражничает его светлость князь Владимир Андреевич.
- Спасибо, иди! - кивнул Вешнякову царь.
После его ухода царь задумался.
- Предвижу я великую свару, - вздохнул он. - Не было того в мире, чтоб противные стороны кончили борьбу свою молитвами друг за друга. Не верю я молитвам Сильвестра.
Царь тихо рассмеялся.
Романовичи почтительно молчали.
- Правителю нужна рука Давида, чтоб разметать врагов своих, а я слаб... слаб... Не чувствую силы в себе. Но бог милостив! Добрые люди помогут. Одних слуг у царя господь бог прибирает, других дает... Радостную весть сегодня поведал мне Висковатый: Данциг, Гамбург и другие немецкие города отказались давать Ливонии оружие... Нам легче станет.
Поднялся Данила Захарьин.
- Батюшка Иван Васильевич, надежен ли ныне Курбский? И не опасно ли то, что ты его поставил наистаршим надо всеми в войске?
Оба других царских шурина вздохнули, покачали головами, как бы подчеркивая тем самым свое единомыслие с братом.
- Вот уже два года, как мы воюем... Двадцать городов и замков в наших руках... Попытки германского императора, Литвы, свейского короля, Дании и Крыма помешать нам разбиваются о наш меч... И как вижу, этот меч искуснее всех держит Курбский. На кого же я могу иметь надежду, как не на него? Сам я ему сказал: "Либо я, либо ты". Кроме кого поставлю хозяином того великого дела? Курлятьев и Репнин дозволили десятку тысяч лифляндцев взять в виду всего нашего войска Ринген и истребить защитников твердыни. Не хочу думать, что то измена, а похоже.
Все трое Захарьиных опять вздохнули.
- Нашего войска впятеро было больше, как же так? - развел руками Никита. - Михаил Репнин неспроста отказывался идти на войну.
Иван Васильевич, ничего не сказав в ответ на это, налил всем вина.
Дружно выпили Захарьины, поднявшись со скамьи, за здоровье царя.
Иван Васильевич был молчалив. Иногда только отрывисто, как бы отвечая сам себе, он говорил: "Ну что ж, добро, коли так!"
Самый смелый и расторопный из братьев Захарьиных, Никита Романович, приложив руку к груди, громко сказал:
- Мудрое слово молвил, государь! Есть верные рабы у царя. Вот мы!.. Скажи мне царь: влезть на колокольню и бросься оттудова головою вниз. И не буду думать я, и в сей же час богу душу отдам за пресветлого государя...
- Мы такожде!.. Слово царя для нас равно божьему слову, - проговорил Григорий, приложив к груди в знак преданности руку, украшенную перстнями.
Иван еще и еще налил вина. Видно было, что он сегодня хочет много пить. Слова шурьев ему пришлись по душе.
- Да и то сказать... Добрые люди не перевелись на Руси, и они составляют опору великую державе Российской - государя любят, государя славят, за государя умирают... Война народом моим поддержана.
Иван Васильевич выпил один, не дождавшись никого, свою чарку, стремительно поднялся из-за стола. Заложив руки за спину, он принялся ходить из угла в угол просторной палаты.
- Стало быть, вы думаете, худа не будет от расставания с такими людьми, как Сильвестр и Адашев? - тихо спросил он.
И, не дождавшись ответа шурьев, сам ответил себе:
- Нелегко. Тяжко! И вот теперь, в ту минуту, когда я наложил на них опалу, мне чудится, что превысил я гнев свой... Ищу вину им и с трудом нахожу ее, а найдя, не вижу тягости в ней... Но знаю, чую: расстаться нам надо!.. Жалко мне их, жалко и себя...
- Батюшка государь, но ведь есть же добрые слуги, честные, преданные тебе люди... Они заменят их! - воскликнул Григорий.
- Кто? - быстро спросил царь, остановившись среди палаты. - Уж не Алешка ли Басманов? Не Васька ли Грязной? Иль, может быть, Афонька Вяземский? Их много, таких-то. Их жалую! И буду жаловать, но рядом с Сильвестром и Адашевым никогда не поставлю! Никогда! Знаю я их! Они еще скорее обопьются славой...
Захарьины притихли. Царь с пренебрежением перечислял всех своих новых приближенных, своих любимчиков. Слава тебе, господи, что не упомянул их, Захарьиных!
Иван Васильевич подошел к столу.
- Что же вы? Ну-ка, Гриша, наполни нам чарочки... Фряжское вино, из дальних стран привезли мне его. А все же наше лучше!
Стоя выпил свою чарку и опять стал ходить, искоса посматривая в сторону братьев царицы.
- Ты, Григорий, мужик не глупый, однакоже, все не то говоришь. Угодничаешь, а тебе того не надо, ты - брат царицы! Пошто тебе угодничать? Да разве правому делу в государстве одни хорошие, честные люди пользу приносили?.. Никогда не было того ни в одном земном царстве... Вот у Эрика свейского Георг появился, Перссон. Хорош ли он? Христианин ли он в человечестве? Нет такого пса, который бы не постыдился назвать его своим братом, и однакоже он у Эрика - первый человек, в канцлеры смотрит... А кто ж тот Перссон? Весь мир знает, что сыщик он, кровосмеситель и кат, и христианского ни кровинки в нем нет, человеческого тоже. Им же сильна свейская держава! А ему и всего-то три десятка годов... Так-то, Никита! Не одни добрые христиане и преданные государю люди помогают добрым государственным устройствам... Такого бы, как Перссон, я бы непрочь иметь. Васька Грязной, Гришка, его брат, Федор сын Басманов и много их, молодчиков, воровских дел не чуждаются, девок портят, без содомлянства не обходятся... Но уже немалую пользу принесли они не токмо мне, а и всему народу. Государь должен быть справедлив во всем и, хуля врагов, не думать о добродетелях своих друзей больше того, что они имеют.
Захарьины смущенно переглядывались между собой. Им показалось, что царь о них думает так же. Стало жутко. А главное, никак не угадаешь, что сказать, что бы государю понравилось. Ни так, ни этак! Всё невпопад! На все он возражает.
- Два года войны с немцами, - продолжал царь, - многому научили меня. Война помогла мне разглядеть истинных друзей и разгадать своекорыстных. Мои воеводы, увы! думают, что скоро кончится война и настанет мир... Они жгут села и деревни и убивают безоружных. Это легче, нежели покорять. Не один раз мы били немецких рыцарей-собак, а покоренною страной Ливонию не назовет и глупец. Но я поклялся всем государям, что мир настанет лишь тогда, когда наша истинная вотчина - Лифляндия - со всеми городами, со всем нашим добром отойдет к нам! Когда это будет, один бог ведает! Моего терпения хватит на всю войну, но хватит ли его у моих воевод? Наиболее тверд Андрей Михайлович - ему я и доверил свое войско, хотя он и адашевский друг. Он тверд, и воинское дело любо ему. Ошибаюсь я или нет, но доверять ему буду.
В доме дьяка Сатина, родственника Адашева, глубокое уныние. Оправдалось предсказание одного прохожего странника, ночевавшего в сатинском доме, что 1560 год будет несчастливым для Федора, Андрея и Алексея Сатиных. Долго тогда думалось: почему несчастье должно постигнуть всех трех братьев, а не одного?
И вот случилось...
Неужели князь Андрей Михайлович Курбский, победоносно ведущий новое наступление в Ливонии, взял крепость Феллин для того, чтобы в нее на воеводство был сослан его ближайший друг - Алексей Адашев? А случилось именно так. О, этот несчастный для всех адашевских родственников и друзей июль 1560 года!
Братья Сатины, а с ними князья Ростовские, Шаховские, Темкины, Ушатые, Львовы, Прозоровские и многие другие горько оплакивали в молитвах перед иконами попавших в опалу Сильвестра и Адашева.
Вся Москва заговорила об этом событии с удивлением и страхом. Кажется, нашествие на Москву крымского хана так бы не волновало москвичей, как это.
Федор Сатин, от природы живой, ловкий человек, теперь не вылезал из своей горницы, стал пить. К нему присоединился сначала Андрей, а потом и младший, Алексей. Пили и ворчали на царя. Всему виною Ливонская война! Не захотел Иван Васильевич послушаться своих советников! Что будет он делать без Адашева и Сильвестра? Пропадет! Погубит все государство! Много ли еще таких умных голов сыщешь?!
Митрополит будто бы ходил просить о помиловании Сильвестра и Адашева, но ничего не добился. Будто бы царь сказал, что Сильвестр "по своему желанию" удалился в монастырь; Алексея Адашева он, государь, почтил саном воеводы. Постыдно такому мудрому человеку во время войны быть писарем, сидеть в Посольском приказе.