В этом не сходился он с Алехиным, наоборот, презиравшим иностранцев, говорившим о них, что-де они своекорыстны, особенно те, что лезут на службу к царю. Алехин ненавидел немца Штадена, избегал его. Колымет свел самую тесную дружбу со Штаденом и его друзьями. Одно только его смущало – подозрительная близость Штадена к братьям Грязным. «Впрочем, леший с ним! Все одно скоро уеду в Юрьев, к Курбскому».
С большой осторожностью, полушепотом, заговорили дьяки о подготовке кораблей для Керстена Роде. Иван Васильевич ссылается на английскую королеву – она-де не чуждается принимать на службу корсаров. Френсиса Дрейка, закоренелого пирата, она жалует, держит в почете... Принимают из рук пиратов награбленное ими у испанцев и эфиопов добро... «Разве гишпанские, голанские, польские, немецкие и иные пираты не пользуются поддержкою своих правительств?» Морской разбой стал политическим делом в Европе. Корсары не только грабят встречные суда чужестранцев, но и захватывают чужие земли в теплых странах и приносят их в дар своим государям. Именитый лорд Томас Кобган со всеми своими сыновьями занимается разбоем, даже королеву не слушает...
Иван Васильевич на днях обратился к посольским дьякам с речью:
– Знает ли кто-нибудь в христианском мире, чтобы русские люди ходили по морям, хватали бы и грабили торговых людей иных стран? И теперь не ради поживы чужим добром принял я атамана Керстена Роде на свою службу, а ради защиты от морской тати своих, русских, торговых людей и гостей иноземных...
Дьяки очень хорошо понимают, в чем тут дело, но поймут ли его, государя, иноземные владыки?
Колымет насмешливо махнул рукой:
– Чего уж оправдываться? Как говорится: «Всякий поп по-своему поет». Поделом нашего государя Змеем-Горынычем на весь мир огласили... Как-никак с разбойником дружбу свел, у всех на глазах.
Алехин покачал головой, сокрушенно вздохнул:
– Дожили! Видел я его... Василий Грязной его словил... Смотреть страшно. И вот наши посудины в море поведет. И без того немецкие князи на весь мир галдят о «московской опасности», а тут и вовсе на стену полезут. А главное – свои у нас есть мореходы пригожие. Обошлись бы!
– Герцог Георг Иоганн Фельденский из Элькоса уже бил челом своему императору, чтоб пойти войною на царя...
– Того еще не хватало... Мало у нас ворогов!
– Господь ведает, што будет. Уберусь-ка я с племяшем подобру-поздорову в Юрьев на службу к Курбскому, – вздохнул Колымет.
– А меня в Нарву отсылают, – сказал Алехин. – И то слава Богу.
– Братцы! Чего уж тут. Вишневецкий, и тот сбежал к королю.
– Тише, тише! – зашикал Алехин. – Кто-то идет.
В Посольскую избу вошел друкарь-печатник Иван Федоров. Низко поклонился дьякам. Они не ответили. Колымет подумал: «Тоже царский прихлебатель». Дьяк Алехин недовольно засопел носом: «Ах ты, сермяжная посконщина». И все втайне пожалели, что выгнать посохом его из избы нельзя – до царя может дойти. А царь только на днях его расхваливал за «Апостола». Бояре его после того на дух не пускают. Что он за человек? За что царь-государь жалует? Книги? «Апостол»! А что в том толку, какая корысть? Не нужны они. Обходились и без них. Дьяки и без федоровских книг довольно грамотны. Доход отбивать у переписчиков? Ах пес!
Колымет не сдержался и крикнул:
– Эй, Змаил, чего спишь?.. Не видишь, чужие лезут.
Татарин встрепенулся, вскочил, ухватился за секиру.
– Ладно... Сиди!.. – махнул рукой Колымет.
Цель была достигнута: печатник смущенно произнес:
– Прощенья прошу... коли не вовремя.
И низко, до пояса, поклонился.
– К Борису Федоровичу Годунову шел яз... будто их милость изволили в Посольскую избу жаловать?
Колымет, презрительно посмотрев на Ивана Федорова, усмехнулся:
– Чего тебе надобно от Бориса Федоровича?
– Бить челом осмелился его милости... Заступничества ищу...
Дьяки переглянулись.
– Челобитье? Годунову? Заступничества? – повторил Гусев насмешливо.
– Обижают нас земские приказчики. Хлеба не дают друкарям... да олова... да овса коню...
Дьяки расхохотались.
Иван Федоров тяжело вздохнул. Спросил удивленно:
– Смешон, видать, яз, коли изволите смеяться?
Колымет нахмурился:
– Не туда попал, дяденька! Годуновым тут не место. Шествуй в Земский приказ.
– Был яз и там. Боярин не принял. Дескать, не ко времени, да и худороден яз. К дьяку был послан, а дьяк наказал слуге: недосуг, мол!..
– Больше того говорить нам не о чем. Бог спасет. Иди с миром в свою палату.
Иван Федоров поклонился и при общем молчании вышел вон из Посольской избы.
Дьяки самодовольно переглянулись. Им было приятно видеть унижение человека, обласканного царем.
После его ухода Колымет сказал надменно:
– Возомнил друкарь о себе не по чину... Подумаешь – «Апостол»! Все полезли к царю. Неразборчив стал Иван Васильевич. Охрабрил холопьев.
– Да ладно. Бог с ними! Стало быть, надоели царю старые слуги.
– Малюта тут еще двух каких-то бродяг царю казал. Один будто соловецкий монах-расстрига, Беспрозванным его величают. Другой якобы холмогорский мужик Ерофей Окунь. С Северного моря забрели к нам, корабленники. Святые отцы с Соловков послали будто в Москву-то по корабельному делу.
– А я так думаю, Господь Бог всякую тварь двигает нам на пользу. Развалят они царство.
– Истинно: плесень – и та нам в пользу... Царь задумал новый дворец строить, камень понадобился. Городовой приказчик Семен Головня да боярин Фуников знатно поживились на том деле. Плесень будто с камня сводят... А никакой плесени и не было.
– Дворец? – разинул от удивления рот Алехин. – Какой дворец?!
– Тише! Тише! Молчи. Никому ни слова, – всполошился Гусев. – Государева тайна.
– От кого же то узнал?
– От дьяка Григория Локурова, што у боярина Фуникова сидит на Каменном дворе.
В Посольскую избу с шумом и хохотом ввалились Василий Грязной, Алексей Басманов и князь Афанасий Вяземский. В собольих шубах, нарядные, краснощекие с мороза, сытые и хмельные... Смеясь, важно развалились на скамьях.
Дьяки поспешно вскочили и низко, едва не до пола отвесили им поклоны.
– Добро жаловать, батюшка Алексей Данилыч, да батюшка князь Афанасий Иванович, да батюшка Василий Григорьевич! Не обессудьте нас, холопов государевых малых...
– Ладно. Буде! – махнул рукой сильно хмельной князь Вяземский. В это время у него выпал посох из рук. Оба дьяка бросились поднимать и нечаянно стукнулись лбами, да так сильно, что всем стало слышно.
Басманов, Вяземский и Грязной громко расхохотались. Упал посох и у Басманова. Оба дьяка бросились поднимать и его и снова стукнулись лбами.
Надрываясь от смеха, Басманов крикнул:
– Ах вы, лукавые! Помните: дьяк у места, што кот у теста; а дьяк на площади, так прости Господи.
– Истинно говорит Малюта: дьяка создал бес...
– Пришли мы проверить усердие ваше, – сказал Грязной. – Где народ? Где Висковатый? Где дьяки и подьячие?
– Занедужили...
Басманов поднялся и погрозил кулаком:
– Обождите. Скоро вам лекарь будет.
Князь Вяземский сказал, насупившись:
– Поедем в прочие приказы... Срамота! Государя не слушают.
– Видать, во всех приказах дьяки занедужили... Куда ни придем – везде пусто... – засмеялся Василий Грязной. – Будто сговорились.
– Знать, чуяло сердце государя, коли послал нас по приказам... Говорил он уж дьяку Васильеву... И впустую.
Вдруг Басманов хлопнул по столу ладонью:
– Дьяки! А знаете ли вы, что дацкий человек Керстен Роде в Нарву завтра отъезжает?
Дьяки замялись.
– Ну! – грозно крикнул Басманов.
– Не ведаем! – пролепетал Алехин.
– Плетей захотели? Нешто вы не посольские дьяки?
– Посольские, батюшка Алексей Данилович, посольские, – совсем растерявшись, в один голос залепетали дьяки.
– А коли посольские, почему не ведаете? Разгневать пресветлого батюшку Ивана Васильевича восхотели?
Оба дьяка упали на колени:
– Не пытайте нас, не приказано нам о том говорить. Государева тайна.
– То-то! – грозно сверкнул глазами Басманов. – Помалкивайте.
После этого все они так же, как вошли, шумно, с хохотом, вывалились из Посольской избы.
Дьяки дрожали, не смея подняться с пола. Опомнившись, плюнули с досадой, обругались, встали. В Посольской избе должно бы сидеть более двадцати дьяков и подьячих, но кто уехал на охоту, кто от похмелья еще не пришел в себя, иные просто поленились идти на работу. В последнее время вовсе не стало боярского надзора в приказах.
– Пресвятая Троица, помилуй нас!.. Выдержим ли мы, – осеняя себя крестом, проговорили дьяки. – Теперича жди царского гнева!
Война идет.
Ни на одну минуту царь Иван Васильевич не забывает о том.
На литовских рубежах его полки ведут борьбу с Сигизмундовым войском.
На приморской древней русской земле, изгоняемые с нее царскими воеводами, обезумевшие от неудач немцы продолжают противиться.
На севере, в Эстонии, русские воины вступили в единоборство с войсками Эрика Свейского.
Кровавые схватки не утихают, хотя грамоты о перемирии на многих языках усердно развозятся разноплеменными гонцами из одной страны в другую.
Керстен Роде зашил в свой камзол, около сердца, охранную грамоту, врученную ему собственноручно царем Иваном Васильевичем.
Наказ: стать ему атаманом над кораблями, снаряженными в гавани под Нарвой; сопровождать караваны московских торговых судов в западные царства; бить беспощадно шведских, польско-литовских и иных пиратов, осмеливающихся нападать на московские суда, топить каперские корабли либо захватывать их в полон и приводить в русские порты; каждый третий из захваченных кораблей сдавать в казну, также лучшую пушку передавать Пушкарскому приказу; самим ни на кого не нападать и убытка никому не чинить.
И вот здесь, на берегу, омываемом балтийскими водами, глядя на небо, Керстен снял свой шлем и прочитал молитву. Закончил ее словами: