- И слава богу! - произнес Борис Федорович с улыбкою. - Девка та девкою и осталась, а толмач-то Франческо хоть куда, не чета Федьке Филиппову, с которым у них постоянный спор. Голову срубить - не велика трудность, да только такую голову лучше оставить. Пригодится.
- Слыхал я, - сказал Степан Годунов, работавший в Посольском приказе, - появился в Москве некий человек, а звать его... не помню как... Бежал, де, он из Италии. На галерах он там работал и языку их зело приучился. Умеет читать и писать. Не худо бы и его приблизить к нам, толмачом.
Борис Федорович приступил к трапезе, налил всем по чарке вина.
В это время к дому прискакало несколько всадников.
Выйдя на крыльцо, Годунов увидел царевича Ивана Ивановича.
- Добро пожаловать! - весело крикнул Борис.
Среди провожатых царевича оказались молодые Шереметевы и личный дьяк царевича Спиридон.
Когда царевич вошел в дом, Годуновы быстро вскочили со своих мест и низко поклонились ему.
Быстрым, внимательным взглядом Иван Иванович окинул Степана и Никиту Годуновых и, указав с улыбкой на стол, насмешливо сказал:
- Так поднимем, что ли, чарки за здоровье его святейшества римского папы?!
- Бог с ним! - с усмешкой махнул рукой Борис Годунов.
- Как так?! - возразил царевич. - Стало быть, ты царя не поддерживаешь?
- Полно шутить! - улыбнулся Годунов, указав на место под образами и попросил царевича не погнушаться его убогим угощением, разделить трапезу вечернюю среди его сородичей. Годунов обратился с тем же и к провожатым царевича Ивана.
Царевич поблагодарил Годунова и быстро уселся за стол.
Он был высок ростом, строен, красив, но в глазах его навсегда застыла какая-то усмешливость, которую люди нередко принимали за насмешку и втайне обижались на царевича.
Степан Годунов провозгласил "чашу государеву".
А кто про государево здравие
Чашу изопьет, тот бы здрав был
И спасен, а у кого в дому
И дом его исполнился всякой благодати...
Дослушав до конца здравицу государю, все дружно осушили свои чарки.
Вторая чарка была торжественно, с провозглашением здравицы царевичу Ивану, выпита тоже стоя.
Затем были выпиты чарки вина за царевича Федора, за царицу Марию и за всех родичей государя.
Охмелевший Иван Иванович при подобострастном молчании Годуновых заговорил, барабаня пальцами по столу, как и отец:
- Государь ожидает посла папы. Мне приказ дан, чтобы я к тому делу касательство имел, но не лежит у меня душа ухаживать за проклятым иезуитом. Не он ли, не папа ли два года назад прислал Степке Баторию меч, чтобы Степка боролся им с "врагами христианства"? Нас, русских, папа величал врагами христианства!.. А ныне мы будем челом бить ему, как примирителю... Срам!
Все трое Годуновых переглядывались с недоумением и страхом.
- Ах, Иван Иванович, батюшка ты наш душевный! - взяв царевича за руку и поцеловав ее, сказал Борис Федорович. - Нам ли судить дела государевы?! Как батюшка великий государь скажет, так тому и быть должно. Коли я был бы царем - строго требовал бы и я повиновения себе. А всех, кто мешал бы мне, я либо истреблял, либо отсылал в холодные пустыни.
Царевич хмельными усмешливыми глазами осмотрел всех:
- Ну, а коли я, будучи государем, тебе велел бы папе туфли целовать, как то делал Шевригин в Риме, ты послушался бы меня?
- Да. Послушался бы. Головой в прорубь приказал бы броситься, - и тогда бы послушал... Оным послушанием крепка наша держава. Разномыслие и непослушание губят царства.
- Ну, тогда не к лицу мне говорить с тобой! Холоп ты убогий... Холоп! - сердито топнув ногой, сказал царевич и поднялся со скамьи.
- Да. Я - холоп. Государев и твой холоп. Но не убогий, а гордый и сильный тем, что ваш холоп! - тоже встав со скамьи, горячо произнес Борис Годунов, раскрасневшись. - Не раз ты, государь, обижал меня, не раз гневался на всех Годуновых, но мы были и будем верными слугами престола.
Иван Иванович снова сел за стол, в раздумьи опустил голову на руки, тяжело вздохнув.
- Да, Борис... я знаю тебя... Умен ты. И хитер. А польского короля смирить надлежало бы не иезуиту и не папе, а мечу московского государя, сказал он тихо, медленно, как бы про себя. - Коли сам за себя не постоишь, кто же станет тебя выручать?!
- Меч наш не заржавел, батюшка Иван Иванович, и пушечки наши не заснули крепким сном. Они отдыхают, а придет время - знатно по головке погладят польских панов. Свое слово молвят во благовремении. Русь на твердой земле стоит.
Борис Годунов налил еще всем по чарке.
- Батюшка государь Иван Васильевич не таков, чтобы отступать от задуманного дела. Это свидетельствует, дорогой наш государь Иван Иванович, о великой силе Москвы. Поднимем же и осушим наши чарки за святую матушку Русь!
Царевич с жаром схватил свою чарку, выпил ее, обнял, облобызал Бориса Годунова и быстро вышел из дома. За ним поспешно последовали и его провожатые.
Годуновы стали на крыльце, склонив головы.
Царевич вскочил на коня и, не оглядываясь, помчался по дороге, провожаемый своими всадниками.
Борис Федорович вошел в дом и, помолившись на икону, грустно покачал головою:
- Неладное творится с нашим царевичем... Неровен стал, нравом переменчив, и кажет несогласие с отцом даже при людях. Строптив и неуступчив.
- Плохо так-то... - покачал головою Степан Годунов.
- Распря нередка между государями и наследниками престола, - сказал Борис. - Но батюшка государь души в своем царевиче не чает. Подарками его засыпает... У царевича нрав упрямый и самолюбивый... Избалован с малых лет.
- Похож он на самого батюшку государя, - робко произнес Никита.
- Похож, - подтвердил, нахмурившись, Борис, - это и худо. Он неуступчив, а государь - и того более. Сердце мое болит, когда я вижу неустройство то в царевой семье. Горе всем от того!
Разговор уже не вязался, и в скором времени Степан и Никита Годуновы разъехались по своим домам.
VI
Посла папы Григория Тринадцатого - Антония Поссевина царь Иван принял в Столовой Большой избе.
И он и сидевший с ним рядом царевич Иван облечены были в лучшие царские одежды. Бояре и дворяне заполняли избу, сени и крыльцо. Они также обрядись в золотное платье, которое одевалось в самые торжественные дни. Государь приказал, чтобы во время приема папский посол был ослеплен богатством и роскошью Московского двора.
В этот день посольские дьяки записали:
"И папский посол Онтоней Поссевинус правил государю и великому князю и сыну его царевичу князю Ивану Ивановичу от Григория-папы поздравление, а молвил: святейший папа Григорий Третейнадесять, пастырь и учитель Римской церкви, тебе, великому государю, божией милостью царю и великому князю Ивану Васильевичу, всея Руси, велел поздравление сказати. А царевичу, князю Ивану Ивановичу, посол правил поздравление по тому же. А царевича, князя Федора Ивановича, в ту пору с государем не было".
"И государь, царь и великий князь и сын его царевич, князь Иван Иванович, встав, молвили: "Григорий папа здоров ли?" И папин посол молвил: как он поехал от папы, а Григорий папа был в добром здоровьи. Да подал государю от папы и от цесаря грамоты".
Поссевин поднес царю и царевичу дары, присланные с ним папою римским: крест с изображением "страстей господних", четки с алмазами и книгу в богатом переплете о Флорентийском соборе.
(Папа прислал было царю еще икону богоматери и младенца Иисуса, изображенного нагим; Антоний ее утаил, сведав, что царь не любит наготы в священной живописи.)
После царского приема Антоний Поссевин был приглашен к государеву столу. За ним старательно ухаживали, по приказу царя, боярские дети Василий Зузин, Роман Пивов и дьяк Андрей Шерефетдинов, которые приставлены были к послу на все время его пребывания в Москве.
Поссевин был кроток и приветлив со всеми; на каждом слове восхвалял мудрость и добродетели царя Ивана Васильевича, называя его "наияснейшим владыкою". Высказывал восхищение великолепием и роскошью, которыми окружен был прием его царем.
Государь смотрел на него тоже с приветливой улыбкой, как будто ему было неведомо, что в стане Батория перед поезкой в Москву тот же Антоний Поссевин сказал: "хлыст польского короля, может быть, является наилучшим средством для введения католицизма в Московии"; известно было и то, что главный воевода короля Стефана - Ян Замойский сказал про Поссевина, что он "никогда не встречал человека более отвратительного, чем этот иезуит!"
Царь многое знал о повадках папских слуг, знал о них еще по ранее бывшим на Руси сношениям с Ватиканом, а потому и смотрел на все уловки иезуита, как на игру, в которой с выигрышем должен остаться все же он московский царь!
На другой же день бояре начали деловые переговоры с римским послом.
Царь возложил ведение эти переговоров на Василия Зузина, на Романа Пивова и на дьяков Андрея Щелкалова, Афанасия Демьянова и Ивана Стрешнева.
Поссевин сказал, что у него к царю четыре дела.
Первое, - чтобы московский государь с римским папою был, как и прежние государи, "в любви и соединении на много лет".
Второе, - чтобы "все христианские государи были в любви и соединении".
Третье, - "чтобы всем государям христианским стоять заодно против неверных, христовых врагов, - на турецкого и всех басурманских государей".
Четвертое, - папа хочет положить конец пролитию крови между русскими людьми и поляками, "чтобы кровь христианская литися унялась", но чтобы общие силы направить против басурман.
Далее Антоний Поссевин говорил о том, что он приложил по указанию папы большие усилия, дабы склонить на сторону Москвы Венецианское государство.
- Венецианский князь, - сказал Поссевин, - наказал со мною государю вашему, что он с государем вашим хочет любви и соединения против турецкого султана.
Щелкалов спросил Поссевина: о чем же речь шла у него со Стефаном Баторием, в лагере которого он побывал проездом из Рима в Москву?