Вологодские жители - тихие богомольцы, кроткие обыватели, честные посадские миряне - уже попривыкли к наездам разных людей и из многих мест, немало видели и проезжих чужеземцев; однако настойчивость царя, торопившего воеводу с постройкой крепости и домов для иноземцев, пугала, заставляла задумываться: к добру ли то? Нрав у царя, понаслышке, суровый, непостоянный, не долог час и в опалу попасть.
Стоя у рогатки и провожая взглядом вооруженные толпы стрельцов и работных, даточных людей по пути к Студёному морю, они вздыхали, крестились: "Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его!"
Расходясь, говорили:
- Грозен батюшка царь, грозен, да и народ богом не забыт - свое возьмет... Чего уж прежде времени тужить?! Вологда не первый год стоит. Были владыки - их нет, а матушка Вологда здравствует, да и будет здравствовать и впредь. Бояться нечего ей! Многие московские дворяне приезжали по службе в Вологду, да и денег немало займовали у вологжан, и по сию пору иные из них не отдают... Бог их прости! Известно: "Заемщик на коне ездит, плательщик - на свинье".
После этих разговоров легче становилось.
Тем временем московские воинские люди с обозом скрылись в лесу.
Андрей сказал своему сыну:
- Хотел бы я, чтобы ты на море плавал, на государевых кораблях... Силы наберешься там и мудрости. Благодарю создателя, что сподобил он меня посмотреть на просторы морские и города в чужедальних краях... Много всего видел я и понял, что мал и неразумен я и что толку никакого от того не бывает, коли сидмя сидишь на одном месте. Не для того нам глаза, уши, руки да ноги даны, чтобы на куту дремать. Будь смелее! Смелого жеребца и волк не берет.
Дмитрий слушал отца со вниманием. Но тут же он вспомнил мать, которая говорила другое. Напротив, - она учила сына "сидеть на месте и никуда не уходить из Москвы". Парень невольно улыбнулся: мать говорит одно, отец другое. Вот и пойми!
Сидевший в одной повозке с Андреем странник, назвавший себя Гаврилой, поддакнул ему:
- Дело говоришь, братец! - сказал он. - В Новгороде подобные мальцы хоть куда. Вот теперь едем мы к Студеному морю. А кто первый сел на его берегах? Новгородцы! Много-премного лет тому назад, - может сотни две, пришли новгородцы в нашу холодную сторону. Заселили морские берега. Там сызмала ходят в дальние края, тем славен и богат господин Великий Новгород! Народ там сидмя не сидит. Батюшка государь то понял... как ни будь сильна Москва, а коли у нее не будет Студёного моря да людей-непосед, - захиреет она, в тоске истомится, засушит ее домоседство...
Андрей стал расспрашивать Гавриила о тех краях, куда теперь путь держали.
- Река будет там - Двина, уходит она в то Студёное море. А есть и другая ж река - Печора, - начал свой рассказ Гавриил. - И живет там зверь всякий, и птицы и рыбы диковинные... Болтают, будто бы даже из туч на землю падают векши и оленцы малые... Как я сам того не видывал, а старики сказывают. Всего там много. Новгородцы богатый торг ведут с теми местами. Одно плохо стало: московские люди у новгородцев доход отбивают. Дьяки из Москвы понаехали. Теснят новгородцев... Ну да вот будешь там, голова, сам увидишь! А мне и говорить о том не след. Ни к чему мне это. Бог с ними, со всеми! "Куревушка-курева закрутила-замела все дорожки и пути, - нельзя к милому пройти!.."
Гавриил махнул рукой:
- Спаси, бог! Не мое то дело, сизый голубок.
Большую часть пути ехали молча - не хотелось говорить, да и дороги мешали, так были ухабисты, так искривлены выпиравшими из земли корневищами, что тут уж не до разговоров. К тому же бурная погода мешала, поднимая в верхушках сосен оглушительный грохот и вой, голосов не слышно.
Иногда, выбравшись из леса, караван двигался вдоль берега Двины. Широкая, многоводная река. В верховьях берега ее лесистые и болотистые, а чем дальше она уходила на север, к морю, тем однообразнее, пустыннее становились они. Изрытые оврагами и глубокими глинистыми ущельями, они были серы, бесцветны, глядели мрачно, как в зеркале отражая хмурое, сумрачное небо.
Устало передвигали ногами впряженные в телеги и арбы татарские лошаденки, смиренно подчиняясь кнуту и ругани возчиков-татар. Нелегко было по болотистому бездорожью тянуть телеги, нагруженные пушками, и громадные корзины с ядрами.
Всадники тоже приуныли, сгорбившись, понуро сидя на конях. За спиной у них болтались на привязи пищали, а у пояса сабли, шестоперы, кистени.
Воевода, князь Звенигородский, сидел в крытой кожею повозке. Ее сопровождали на больших косматых лошадях стремянные стрельцы, охраняя воеводу.
На открытом месте стало холоднее и ветер был пронзительнее.
- Чего уж теперь ждать? Скоро зима, - как бы про себя, сказал Андрей, накидывая медвежий тулуп на плечи сына.
Встрепенулся и Гавриил:
- То-то и есть, сизый голубок! - громко вздохнул он. - Ближе к Студёному морю, тем холоднее станет да и темнее. Прощай, день, в гости к ночи едем! А там, придет время - солнце токмо в полдень будет являться, "зарастай, тоска-кручина, травой-муравою!"
Андрей с грустью вздохнул:
- Слыхал и я, что тьма там зимою, да не верится как-то?
- Чудной народ! - усмехнулся Гавриил. - Воеводе нашему тоже сначала не верилось, а потом привык, будто так и надо. Люблю к реву моря прислушиваться, словно сотни демонов в сарафанах по дну моря скачут, гогочут, озоруют... Весело! Душа радуется, что загнал их господь в пучину морскую.
- Господи, спаси и помилуй! - сняв шапку, перекрестился Андрей. - А ты, старче Гавриил, не пугай! Митька, молись, - тьфу его!
Паренек тоже скинул шапку и набожно перекрестился.
Еще две ночи провели в дороге.
Становилось всё ветреннее и холоднее. Теперь было уже недалеко до Студёного моря. Гавриил сказал Андрею, что не более двухсот верст.
Еще пустыннее, еще суровее выглядели окрестности: глина да песок и бледная, чахлая растительность.
- Незавидное житье, видимо, здесь, - невольно произнес Андрей.
- Мы привыкли, сизый голубок. Господь так сотворил мир, что всякий человек свое место находит, а коли он разумом не обижен, может и счастье свое сыскать. Где живет тюлень, - там не живет барс. Посади помора в Москву - затоскует. А почему? Увидишь после... Студёное море - дар великий, небесный дар, море - наша душа, совесть, оно - вечное царство белой лебеди.
И, немного подумав, Гавриил сказал:
- Гляди на Соловецкие острова: месяцев восемь, почитай, окутаны лютой мутью... Там люди и во тьме и в одиночестве живут... Ни входу, ни выходу... Море бушует, ветры воют, леденят кровь... Волны - будто свету конец, страшные, громадные... А то ледяные припаи полезут, облапят острова кругом, этак верст на пятьдесят, стиснут с обеих сторон, словно раздавить их хотят.
Гавриил с улыбкой махнул рукой:
- Что уж тут! Страх! И как ты думаешь? Монахи гордятся! Митрополита Филиппа они родной земле дали. Любят свой монастырь. Насильно их не сгонишь с той земли. Стало быть, - радость есть, благодать божия. Вот уж истинно: не место красит человека, а человек - место! Всему украшение человек. Недаром бог создал его по образу и подобию своему. Да и недаром человек покоряет ледяное царство... Гордость творца, могущество веры в нем... Понимай! И не жалей помора! А в Москве олени учены, да рога спилены. У нас народ свободней: охотники, рыболовы, мореходы, а у них лямки строчены, тобурки* точены. То-то, не вздыхай о нас. Вздыхай о Москве, сизый голубок! Боюсь я Москвы! Государь запугал. Но теперь ему спасибо. Прозрел.
_______________
* Обувь.
Вдруг Гавриил спохватился и замолчал.
- Спаси, господи! Наложи на уста мои узы молчания! Болтун я. Надоедливый. Много говорить люблю. Отроду такой.
И, как бы переводя разговор на другое, сказал:
- Поморы говорят: "море - наше поле, даст бог рыбу, даст бог и хлеб".
Короткие дни стали сменяться бесконечно длинными ночами, когда, наконец, московский караван подошел к Холмогорам, на левом берегу Северной Двины, недалеко от того места, где впадает в нее Пинега.
Гавриил пояснил, что сто двенадцать верст отделяют Холмогоры от Студёного моря.
Едва перевалило за полдень, а солнце уже скрылось за горизонтом и в небе выступили звезды.
Всё же Андрей разглядел окружавшие Холмогоры холмы и раскинутые на них деревеньки с высокими колокольнями. Сердце его радостно забилось при виде человеческих жилищ: длинный, утомительный путь по лесам и пустынным пространствам от Москвы до Холмогор утомил.
Он и его сын сняли шапки и помолились на видневшуюся вблизи церковь.
- Оттерпимся, сынок, и мы людьми станем... Дело - не коромысло, плеч не отдавит, - говорил Андрей, вылезая из повозки. - Привыкай, паренек.
Подошел дьяк, сопровождавший воеводу, - Леонтий Вяткин, которого воевода полюбил за бойкий, веселый нрав. Шлепнул Андрея по плечу:
- Отдохнем здесь, чарочку выпьем, да и к морю-окияну... Любопытен я, грешный человек. Далее Александровой слободы нигде не бывал... Подьячие пошли избы нам готовить... Обожди малость... Ночлег найдется.
Сказал и быстро отошел в сторону, окликнув стрелецкого сотника Семена Черного.
До Андрея донеслись его слова:
- Скоро, скоро, Семен!.. Воеводу на ночлег устраивают... Не ты один тут...
Невдалеке, в ожидании ночлега, столпились стрельцы, возницы.
Надвигался темный северный вечер.
XI
Не нежна горлица порхает,
Летя к дружочку своему,
А красна девица вздыхает
О милом, сидя в терему...
Анна поет, а у самой слезы.
И думает она и придумать ничего не может; и будто сожалеет: зачем повстречались с Игнатием и зачем сходились они тайком и обнимались! И жаль того времени, кажется, что это уже никогда не повторится, и все случившееся, пережитое оборвалось, как неоконченная сказка. Но неужели это так? По ночам не спится! Анна спускается с постели на пол и, став на колени, молится, а о чем - сама не знает. Пускай будет так, как богу угодно; одного хочется, одно желание сильнее всего, - даже сердце сжимается от боли; чтоб он, Игнатий, благополучно совершил свое странствование, чтоб жи