в и здоров остался.
Впрочем... Довольно ли этого?! Может ли она совсем не видеть его? Будет ли она в силах отказаться от новых встреч с ним? Нет!
Думается ей, - она меньше страдала, когда отец ее лежал раненый в Ярославле. Тогда она не так тосковала. Грешно сознаваться, но... От бога всё равно не утаишь ничего. Да и не радуют ее отцовские и материнские ласки теперь так, как радовали его ласки в ту пору. Почему? Разве мать и отец не дороже ей всего на свете? Разве она не убивается, когда хворают они? А мысли об их смерти она даже и допустить не может.
Отец и мать ей дороже всего, однако... нет с ними той особенной радости, нет того счастья, нет того скрытого, волнующего чувства, которое приводит ее в сладкую дрожь при встречах с Игнатием. И мыслей тех, горячих, красивых, в голове теперь уж не бывает, как тогда... в те дни и вечера...
Медвежонок уныло смотрит маленькими черными глазками из своего убежища... Уж не так часто теперь приходит к нему Анна. Ее не забавляет ублажать бедового зверюгу.
Отец и тот заметил это и сказал:
- Забыла ты его... Совсем забыла, Аннушка! Аль тебе он уж и не люб стал? Обождем малость да и в лес его пустим... Согласна ли?
- Нет, не согласна я, батюшка... Буду ухаживать за ним пуще прежнего, - сказала она испуганно.
Убрать медвежонка? Ну, а когда он приедет да увидит, что нет его, нет и конуры и что уже выходить во двор, как прежде, ей незачем? Тогда как?!
Поняла Анна, что не теряет надежды, тайно ждет Игнатия, что она вовсе не отказалась от него и не может отказаться, что он стал ей дороже жизни. Без него что за жизнь?!
Однажды в большой праздник отец и мать взяли ее с собой в Кремль, в собор Успенья, к церковной службе. Второй раз в жизни ей довелось побывать в нем. Службу совершал сам митрополит. Видела Анна много бояр, князей, ратных людей.
Ей почему-то особенно грустно стало в этой нарядной, вельможной толпе. Стояла она по левую сторону, на отгороженном для боярынь, боярышен и посадских женщин месте. Все ей казались счастливыми, и от этого еще глубже чувствовалось свое одиночество, зашевелились в голове и другие мысли, жгучие, острые, заставившие ее тяжело вздохнуть. Сколько нарядных красавиц в драгоценных кокошниках видела она около себя! А почему он, Игнатий, не может вдруг встретить и полюбить одну из них?! Молодецкое сердце изменчиво. Старая ключница постоянно твердит ей: "молодой дружок, что весенний ледок!"
Сквозь узкие окна соборного купола, с вышины, падают косые лучи на женскую половину богомольцев, расцвечивая радугой жемчуг и камение головных украшений и одежд боярынь и боярышен.
Высокие столбы и громадные, тяжелые своды собора, как бы покоящиеся на этих столбах, теперь давили, пугали робко ежившуюся девушку.
- Скорее бы кончалась служба!.. Прости меня, господи, - едва слышно шептала она про себя.
Со стен большими, строгими глазами глядят на нее лики святых, и она старается не смотреть на них.
Переводит взгляд на стоящее на особом помосте, сооруженное некогда по приказанию царя Ивана деревянное кресло, украшенное тонким кружевом затейливой резьбы. Вся Москва ходила любоваться на искусную работу мастеров, создавших хитроумное сплетение косиц, зубчиков, городков, ложек, желобков, звезд, дынь, грибков, репок...
Рассматривает Анна все это с нарочитым вниманием, чтобы рассеяться, чтобы отогнать от себя мрачные мысли, затем она поднимает взгляд кверху, смотрит на изображение седого бога, окруженного ангелами.
Опускает взгляд на иконостас перед собою, на иконы удельных княжеств, Новгорода, Смоленска, Владимира. Отец говорил, что царь Иван Васильевич, разгневавшись на уделы, увозил из них иконы. Те иконы он велел вставить в иконостас Успеньева собора, как знак единодержавия...
И вот, когда она осматривала иконостас, стараясь забыться, - среди богомольцев началось волнение. Вдруг кто-то неистово крикнул:
- Царевич Иван занемог!
Сначала все притихли, богослужение прервалось. И вдруг с амвона раздался дрожащий голос митрополита:
- Чада мои, сотряслось великое горе: тяжело занемог царевич Иоанн Иоаннович! Станем на колени вознесем молитву о его здравии.
Крики и причитания огласили храм многоголосым воплем. Затем началась суматоха. Богомольцы бросились к выходу, давя друг друга...
Голоса митрополита, останавливавшего народ, не было слышно среди шума людей, столпившихся у выхода из собора.
Никита Годунов пробовал стать у двери, но его оттиснули в сторону; на глазах у него блестели слезы. От тяжело вздохнул:
- Худо, чадо мое, худо... Чую беду!
В узкую щель двери государевой палаты в Александровой слободе, затаив дыхание от страха, оцепенело глядели мамки царевны Елены Ивановны. Царь стоял на коленях около корчившегося на полу окровавленного царевича Ивана.
- Обожди!.. Не надо! - теребя за плечо сына, чужим, визгливым голосом восклицал царь. - Говори!.. Говори!..
- Отец... Государь... Помилуй!.. - простонал царевич.
Иван Васильевич начал неистово креститься на иконы.
- Помилуй! Помилуй! Помилуй!.. - скороговоркой, захлебываясь слезами, громко произносил он, а затем, приникнув к лицу сына, дрожащим голосом, умоляюще заговорил:
- Нет, нет! Я - окаянный!.. Ты... ты... прости меня! Иван!.. Иван!.. Очнись!.. Жив ты? Жив?
Вскочив с пола и сотрясаясь от ужаса, царь попятился своею громадною, сутулой спиной к стене. Широко раскрытые глаза его впились в струйки крови, сочившиеся из виска царевича.
- Не надо! Не надо!.. Не смей! Господи, что же это такое?! Иван! Иван! Поднимись! Горе! Боже мой, горе!..
Оглядываясь в растерянности по сторонам, царь подхватил под мышки царевича, с силой поднял его, стараясь усадить в кресло. Налитое кровью от натуги, его лицо осенила ласковая улыбка.
- Ваня! Садись, садись! Милый... Прости!
Потный, в слезах, со слипшимися на лбу волосами, царь, склонившись над сыном, покрывал поцелуями его залитое теплой кровью лицо, прижимая к его виску ладонь.
- Сын мой! Иван! Я не хотел того... Не хотел... Я... Умру я... Ты будешь!.. Люблю тебя... Анастасия говорила... Она!.. Господи... Анастасия, я не хотел!.. Прости!
И вдруг, упав на колени, царь обхватил ноги царевича и уткнулся в них головою.
Воющим, жалобным голосом он выкрикивал какие-то непонятные слова. Окровавленными руками он сжимал свою голову, сам весь в крови, страшный, обезумевший... Одно только слово ясно разобрали мамки: "Анастасия!"
Царевич полулежал в кресле с закинутой на спину головой, с закрытыми глазами. Он не шевелился, странно неподвижный, чужой, далекий...
Иван Васильевич подвинулся вплотную к его лицу, прислушался, и страшный крик его разнесся по комнатам дворца:
- Лекаря! Лекаря! Лекаря! Умирает! Спасите!
Мамки в паническом ужасе бросились в покои царевны Елены.
Обессилевший, почти потерявший сознание, царь приблизился к двери, выходившей на рундук*.
_______________
* Р у н д у к - здесь высокое крыльцо, балкон.
Ветер, бешено вырвавшийся откуда-то снизу, со стороны озера, вместе с вихрем ледяного дождя, обдал холодом и пронизывающей тело сыростью.
Царь, прижавшись к холодной, склизкой стене, уцепился за каменные перила рундука.
Ночь! Мрак! Небытие!
У самых ног в диком смятении стонут деревья.
Смерть!.. Вот она!.. Пришла опять!.. Опять! Опять!
Она только что глядела на царя сквозь потухающий взор царевича: только сейчас, сию минуту, он всем существом своим ощутил ее - ледяную, непреклонную, страшную...
"Как жалок ты, царь московский!.." - слышится Ивану Васильевичу со всех сторон.
"Снова смерть напоминает тебе о твоем бессилии, о твоем ничтожестве!"
Трясясь от охватившего его ужаса, царь шепчет:
- Иван!.. Ванюшка... Пощади отца!.. Спаси нас, господи! О-о-х!
Обессилевший от горя, от страха, царь медленно сползает вниз, на мокрый, холодный пол рундука. И кажется ему, что это могила, - он медленно, против своей воли, уходит в нее вслед за сыном...
- Спасите!.. - хочет крикнуть он - и не может... черная, шумная муть бушующей Вселенной всасывает его в себя...
Только перед рассветом царедворцы нашли лежащего без сознания царя Ивана на рундуке.
Четыре дня прожил царевич Иван. Четыре дня лекаря и знахари суетились около его ложа. Поили его овечьим молоком; разбавленной в воде медвежьей желчью и водой яичной с сахаром. Знахари повесили на шею царевичу ладанку с тертым хреном и чесноком.
А когда царевич терял сознание, зажигали две восковые свечи и одной из них "подкуривали под нос".
Юродивый Большой Колпак неотлучно находился в горнице, где лежал царевич Иван. Сам царь хотел этого.
На голове юродивого дрожал большой железный колпак, все тело обвито было тяжелыми веригами. Полунагой, седобородый, он стоял в темном углу и, обратив свои большие бесцветные глаза к небу, повторял бесконечно одно и то же:
- Во имя отца и сына и святого духа. Земля, ты мати наша, не пей крови, не губи души! Железо, брат мой, выйми из тела недуг и от сердца щекоту! Всегда, ныне и присно.
Царевичу становилось все хуже и хуже.
Тогда знахари насильно оттолкнули иноземных лекарей от постели царевича и, обнажив его догола, натерли горячее, как огонь, тело его теплым тестом.
А в соседней моленной палате монахи день и ночь служили каноны святым угодникам. Тут же находился и сам царь.
Стоя на коленях в черной монашеской рясе, он посиневшими губами говорил:
"Славлю тебя всем сердцем моим, поклоняюсь пред святым храмом твоим!"
"И славлю имя твое за милость твою и за истину твою!"
"В день, когда я взываю к тебе, услышь меня и всели в душу мою бодрость!"
"Прославят тебя все люди, когда увидят благость твою!"
"Если я пойду посреди напастей, - ты оживишь меня, прострешь на ярость врагов моих руку твою, и спасет меня десница твоя!"
"Да будет милость твоя ко мне, окаянному, не отнимай у меня чадо мое возлюбленное, единокровное!.. Не отнимай!.."