дь правил надо мною..."
- Стой! - еле переводя дыхание от волнения, произнес царь. - Так и сказал он?
- Точно, великий государь, так он и сказал в лицо панам...
- Говори дальше! Хорошие слова! Что еще он сказал?
- А еще он, словно бы и природный владыка, изрек: "будьте стражами вольности вашей - это дело доброе, но я не позволю вам стать хозяевами для меня и моих сенаторов. Храните вольность так, чтобы она не вылилась в своеволие". Вот и все, государь.
Царь сидел молча, с непонятною для Александра улыбкою. Затем, опять обратившись к архиепископу, спросил его тихо, вкрадчиво:
- А знаешь ли ты, что после смерти Жигимонда они хотели меня, либо царевича Феодора, посадить себе на престол?
- Доподлинно, государь. Оное всем ведомо. И ныне в Литве есть сторонники того же.
- Я сказал бы так же панам, как сказал им угорский князек. Здесь его сила. Жигимонд был слугою Рады. Не любил я его за то. Он цеплялся за изменников, подобных Курбскому, слушал их, стоял за них... Стефан - горд. Слыхал я: не особо жалует он их. Его не удивишь изменой: он сам перебежчик, сам - бродяга, сбежавший со своей родной земли. Норов их ему известен.
Немного подумав, царь спросил:
- А как ты полагаешь, святой отец, не поссорятся ли с ним паны, коли мы отстоим Псков? Не отстанут ли они от него, коли там счастье изменит ему?
- Паны ненадежны, верно, государь! Плохо быть их королем! Господь в своей неизреченной премудрости отвел чашу сию от уст твоих... Вместо радующего сердце вина, ты испил бы яд горечи и неправд. А коли Псков устоит, Стефан не уживется с панами... То надо предвидеть.
Иван с нетерпеньем перебил архиепископа:
- Тем более горько ему будет, ибо он не королевской крови правитель. Господь бог накажет его за дерзость! Престол государя должен занимать человек королевской крови. Паны сами почитают происхождение и кровь. Их высокомерие сильнее гордыни моих бояр.
- Истинно так, государь! - ответил архиепископ. - Не долго будет их любование лихостью угорского выскочки.
Иван Васильевич улыбнулся, недоверчиво покачав головою.
- Но не будет ли царству убытка от малоумности иного правителя королевской крови?.. И то бывает.
Царь насторожился, ждал ответа.
- При разумных и добрых советниках любой король может быть полезен своему королевству, - сказал Александр.
- Ты прав, святой отец. То и сам я вижу. Свейский король Иоанн, свергнувший своего брата Эрика с престола, великую силу обрел ныне... Не украшен сей король мудростью, но бороться нам стало с ним не под силу... Его воевода Делагард теснит нас от Варяжского моря... Свейское войско крепко стало в Эстляндии... Видим это. Ой, как видим!
Немного подумав, царь добавил:
- И надолго. Думается мне - нашему царству великая угроза настанет в будущих временах от Свейского королевства... Разъединил нас Иоанн с Данией... И в Польше его люди сильны. Свейский король со свой женой Екатериной Ягеллонкой держат руку Польши и Литвы... И впрямь умные советники окружают Иоанна... Счастье его... Да!
Тяжело вздохнув, царь вдруг поднялся, быстро распрощался с архиепископом Александром и торопливой походкой удалился во внутренние покои.
Но на другой день утром в Кремле, в Успенском соборе, митрополитом был отслужен молебен. После службы все воеводы перед иконой владимирской божьей матери дали царю клятву, что не сдадут Пскова.
Под вечер длинный караван с пушками и ядрами, с бочатами зелья, предводимый воеводами, выступил из Москвы в направлении ко Пскову.
Впереди всадников на громадном косматом коне ехал сам псковский большой воевода Иван Петрович Шуйский. Сверх кольчужной рубахи на груди у него сверкал золотом и драгоценными каменьями большой нагрудный крест, который перед самым выходом его из Москвы надел на него своими руками царь Иван.
Шуйский спокойно и с веселой улыбкой иногда оглядывал ехавших позади него всадников, в первых рядах которых были самые любимые его помощники: Василий Скопин-Шуйский, Иван Хворостинин и казацкий атаман Николай Черкасский.
На телегах в обозе около пушек и ядер сидели туго затянутые красными кушаками пушкари, перекидываясь шутками и прибаутками. Им было весело: они засиделись в Москве и теперь были довольны, что их снова посылают действовать.
Архиепископ ехал в закрытой повозке, окруженной верховыми чернецами. У каждого из них на поясе была сабля.
- Вот вам, угощайтесь! - осадив коня и поравнявшись со своими воеводами, сказал Шуйский. Он вынул из кожаной сумки медовые лепешки, раздал им. - На дорогу напекли.
И, тяжело вздохнув, добавил:
- Погоревали мои бабы, повыли... будто на смерть меня провожают... Глупые!..
И вновь после этих слов поскакал к своему месту - во главе военного каравана, широкий, прямой, гордый главный воевода Пскова - князь Шуйский.
III
Царь в сопровождении ближних бояр отправился пешком на прогулку вокруг Кремля.
На берегу Москвы-реки, близ Тайницкой башни, навстречу попался высокий сухой старец, калика перехожий. Шел он босой, в рубище, смотрел из-под пучков седых волос неодобрительно на царя и его свиту. Иван Васильевич приказал остановить его.
Странника подвели к царю.
- Куда бредешь, борода? - с усмешкой спросил Иван Васильевич.
- Ищу места, где бы не рубили голов людям, - смело глядя царю в глаза, тихо проговорил старик.
- Не найдешь, дед, ныне такого места... Коли оно было бы, тогда зачем людям на небе рай? Мученики, святые страдальцы не родятся таковыми - им помогли злые люди, огонь и плаха стать всеми чтимыми праведниками. - Иван Васильевич зло усмехнулся.
- Глумишься ты не от спокойного сердца, государь. Совесть твоя недужит. Будь поистине мудрым владыкой. Вот что! - выкрикнул странник.
- Кого ты называешь "мудрым владыкою"? - строго спросил царь.
Странник слабо улыбнулся, ответив медленно, задумчиво:
- Кто из владык мудр? Тот, кто умеет быть владыкою над самим собою. Сила власти его познается в этом. Мудр тот, кто у всех чему-нибудь учится, даже у рабов своих. Кто не кичится своею силою, властью, богатством и роскошеством. Не попусту сказано в послании Иакова: "Послушайте вы, богатые, плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас!.. Богатство ваше сгниет, и одежды ваши будут изъедены молью... Золото ваше и серебро изоржавеет..." ...Верь, государь, кто знает пределы желаний своих, тот...
- Довольно, старче! Молчи! Хотел бы я узнать истинные побуждения твои!.. - усмехнулся царь. - Зачем ты говоришь мне об этом? Кто ты такой?
- Если бы, государь, люди научились каким-либо обычаем узнавать чужие мысли, то на земле началось бы ужасное кровопролитие и люди истребили бы друг друга все до единого, и погиб бы навеки человеческий род. Бог лишил людей дара узнавать чужие мысли. Этим он помешал гибели человеческого рода. Зато помог иным людям блаженствовать и наживаться...
Иван Васильевич задумался. Обернувшись к любимому своему боярину Богдану Яковлевичку Бельскому, сказал:
- Возьмите его! Сыщите: кто он, какого рода-племени? Не по душе мне речи его. Не простой он мужик. Хитер. Скрытен. Красно говорит.
Несколько стрельцов окружили странника, схватили его и поволокли в Кремль.
- Пустите меня!.. Я сам пойду!.. - громко крикнул он, гневно сверкнув глазами и замахнувшись на них посохом.
Богдан Бельский, оружничий и ближний слуга, телохранитель царя, подбежал к страннику, ударил его изо всех сил посохом: "Молчи, смерд!"
Иван Васильевич остановил его:
- Оставьте! Уведите его.
Дождавшись, когда странника увели, царь продолжал:
- Земля моя в пустошь изнурилась. Вот почему охрабрились бродяги. Мои силы ослабли. Того и гляди, помилуй бог, падет Нарва, Ивангород. Моим послам в стане Батория наносят обиды и даже были побои, чего не смели делать прежде. Ваш царь испивает чашу стыда, им заслуженную. И не дивлюсь я, что даже смерды стали дерзкими. Чую, повсюду меня порицают... Баторий вознесся гордынею до того, что требует у меня уже города Северские, Смоленск, Псков, Новгород и даже Себеж, да четыреста тысяч золотых венгерских! Степка Баторий, человек не королевского рода, холоп, ставший королем! Лучше бы мне умереть, нежели видеть все это своими очами... Чего не сделал я до сего дня, того уж не сделать мне впредь!
- Великий государь, батюшка Иван Васильевич! - низко кланяясь, наперебой, подобострастно заговорили окружавшие царя вельможи: - Нет такого государя в мире, чтобы затмил твою достохвальную заботу о царстве, о строении новых городов и посадов...
- Чебоксары!
- Козьмодемьянск!
- Болхов!
- Орел!
- Епифань!
- Венев!
- Арзамас!
- Алатырь!
- Кокшайск!
- Тетюши!
И еще много городов назвали они, стараясь друг друга перекричать.
Богдан Бельский сказал, что на рубежах до осьмидесяти крепостей русских, а в них и ратные люди и пушки. Сумеют они оградить царство со всех сторон.
Царь замахал на них руками:
- Полно! Полно! Не шумите! Слышу. Не усердствуйте!
Когда стихло, он сказал с горечью в голосе:
- А Москву... родной наш город... колыбель царского рода... Москву не уберегли! Не постыдно ли?! Отдали ее на сожжение крымскому хану! Кругом Кремля развалины и пустыри. Десять лет прошло с той поры, а мы до сего дня не можем оправиться от того пожара. Вшестеро менее прежнего стало народу в Москве. Спросите у бродяги, коего вы отправили в каземат, - переживет ли добрая слава худую обо мне? Он скажет: худая слава останется на все времена о царе Иване. Молитесь же богу, чтобы не покинула меня бодрость духа, чтоб снова поднялся я на высоту трона, а не ползал бы у его ступеней, как в юности, не смея взойти на него...
Иван Васильевич приблизился к реке, поднял камень и бросил в воду. Задумчиво всматриваясь в круги, он сказал, усмехнувшись:
- Вот и нет его!.. Так и царь ваш, а тогда что?!