Но и тут ему мешали его недруги, а в первую очередь его прежняя жена, литвинка Марья Юрьевна, с которой он развелся, а затем женился на дочери старосты Кременицкого - Александре.
Что может сравниться с яростью обманутой и отвергнутой женщины, если даже она и не любит?!
Марья Юрьевна пыталась даже отравить князя Андрея, а ее родичи, разъезжая с толпой бесшабашных вооруженных молодцев в окрестностях Ковеля, делали засады с намерением убить князя Курбского. И князь, как затравленный зверь, сидел в своем каменном мешке, боясь показаться на воле, чувствуя себя убогим, беспомощным узником.
Потеряв надежду изловить Курбского, его враги прибегли к новым видам мщения. Начались тяжбы со стороны родных Марьи Юрьевны, посыпались жалобы королю Стефану. Король всегда старался подчеркнуть свое недоверие к Курбскому. От судебных тяжб ничего хорошего не приходилось ждать.
Поход вместе с польским войском подо Псков утомил, разорил и не принес никаких лавров Курбскому, не спас его и от преследования врагов.
Наступили черные дни. В пору было бежать обратно в Москву. Но разве это возможно?! Родина навсегда потеряна!
Глядя в Цицероновы писания, Курбский невольно погрузился в размышления о себе.
Кто-то постучал в дверь. Иван Колымет привел пленного русского, с которым вздумал побеседовать наедине князь Андрей.
- Как звать? - отрывисто спросил Курбский, с усмешливым любопытством, но и со скрытым восхищением рассматривая стройного, красивого русского юношу, стоявшего перед ним.
- Игнатий Хвостов, - сухо ответил пленник.
- Так это на тебя сбегаются любоваться польские паненки? - рассмеялся князь.
Хвостов молчал, бесстрастно слушая слова Курбского.
- Ну, как живется в плену?
- Так же, как и тебе, князь...
- Я - не пленник, я живу на воле.
- Не завидую, князь, я твоей воле. Горькая она.
- Вона ты какой... речистый! - удивленно вздернул бровями Курбский.
Хвостов молча смотрел на князя.
- Скучаешь ли ты о родине?
- Дикий зверь и то скучает о своей норе, как же русскому человеку не скучать о своей святой земле?! - ответил с волнением в голосе Игнатий.
Немного помолчав, он спросил тяжело вздохнувшего Курбского:
- Неужто, князь, ты не скучаешь о родной земле?
Курбский нахмурился. Ему показался дерзостью этот вопрос какого-то злосчастного пленника.
- Я скучаю о своей вотчине, которую воровски похитил у меня лютый царь.
- Нашему батюшке государю служат знатные и малые люди не за страх, а за совесть... У них сильна любовь к родине, она превыше всяких обид.
- Красно говоришь, детина. Трудненько тебе будет в неволе жить. Подумай об этом. Чей ты? Из какого рода?
Хвостов рассказал о себе, что знал, и когда помянул семью Колычевых, куда его поместили монахи, Курбский вдруг вскочил с места, схватившись рукою за голову.
- Теперь я знаю, кто ты! - Ты сын Никиты Борисовича Колычева! Его убил Васька Грязной по приказанию царя, а твою матушку - Агриппину сослали в монастырь... Игуменьей она была близ Устюжны Железнопольской... Царь покарал твоих родителей, а тебя сделал несчастным... Тот старец, о котором сказывал ты, твой дядя... Степан Колычев он был на миру. Затем укрылся в монастыре и там вырастил тебя. Несчастный! Ты раболепствуешь перед тираном, губителем твоих родителей.
Игнатий побледнел, слушая слова Курбского. То, что говорил князь, было похоже на правду. Нередко намекали ему, Игнатию, и в монастыре на его происхождение из рода Колычевых.
- Так вот, парень... Переходи к нам. Оставайся в Польше, служи королю и мсти тирану московскому за смерть твоего отца и за мать. Иначе тебе плохо будет. С пленными у нас сурово обходятся.
- Много претерпел я и так всего... - тихо ответил Игнатий. - Меня били батогами, пороли, иглами кололи, да не отрекся я от царя, от нашего государя Ивана Васильевича, не изменил я и родине, и не изменю никогда. Басурмане и те стоят на своей клятве, может ли христианин ее нарушить?!
Курбский нахмурился, встал с кресла, повернулся к Хвостову.
- Стало быть, не страшит тебя жизнь на Руси?
- Мне совестно, князь, слушать такие слова от тебя. Ты знаешь, что русскому воину смерть краше всякой измены. Коли смерть эта за родину - что иное может сравняться с таким счастьем?! Мы все брали пример с воеводы Шуйского. Полюбился он нам.
Князь Курбский вспыхнул:
- Сам ли так говоришь, иль тебя к тому учили? Не скрывай.
- Дозволь спросить тебя, князь, - правда ли, что и ты ходил войной на Псков? Правда ли, что и ты помогал супостатам бить нас?!
Курбский отвернулся, закричав:
- Колымет! Убери от меня сего смерда! Гони его с нашего двора... Дерзкий пес!
Игнатий усмехнулся.
- Бог судья тебе, князь... Не видать бы мне тебя больше... Великий грех свершил ты! Во Пскове мы проклинали тебя... Ты - изменник. Проливал кровь своих братьев.
Курбский закричал дико, свирепо:
- Бейте его батогами, собаку!
Колымет и другие холопы набросились на Хвостова, схватили его и вытолкали за дверь.
Александра, сидя рядом с царем Иваном Васильевичем, тихо и просто говорила:
- Ты - государь... Ты все можешь... Тебе завидуют малые люди. Верни меня к моим родителям, к моему ребенку!
Царь молчал.
Выждав, она сказала:
- Хорошо быть царем!
Иван Васильевич рассмеялся, ласково погладил ее по голове своей большой, широкой ладонью.
- Глупая ты! Дитё. Послушай же, что я тебе расскажу...
- Сказывай, государь... Ты много знаешь. Любо слушать тебя.
- Однажды апостол Петр сказал Спасителю: "Как хорошо быть богом! Хоть бы на полдня мне сделаться богом. Потом я опять готов стать Петром". Бог усмехнулся: "Ладно, пусть будет по твоему желанию: будь богом до вечера!" Шли они полем. Навстречу им баба гнала гусей. Она вдруг оставила их и пошла назад в деревню. Петр спросил ее: "Как? Ты хочешь оставить их одних?" Она ответила: "Не могу я их стеречь сегодня. У нас в деревне храмовой праздник". "Но кто же должен сторожить твоих гусей?" Баба ответила: "Господь бог их охранит сегодня". Тогда бог толкнул Петра: "Слышал, что она сказала? Так вот, оставайся и стереги тут гусей ее до вечера. А я пойду пировать на праздник в деревне!" Досадно было Петру, не хотелось сидеть в поле и сторожить гусей. Наутро он дал слово, что, де, никогда более не пожелает быть богом.
Царь замолчал, тяжело вздохнул:
- Вот так же стало бы и с тем, кто завидует царям... Второй раз уже не захотели бы они быть царем, ибо и к большому и к малому делу должен быть пристрастен царь.
Александра задумалась. Он рассмеялся, обняв ее, поцеловал и нараспев произнес:
- "Положи меня, как печать, на сердце твое, - писал царь Соломон, как печать на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные; она - пламень зело сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал всё богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением".
Слова царя текли тихо, ласково. Она слушала их, затаив дыхание, смиренно опустив веки. Ресницы ее вздрагивали. На щеках зарделся румянец. Грозный царь, хладнокровно казнивший великое множество людей, теперь боялся причинить малейшую боль или неудобство сидевшей около него Александре. Он чувствовал, ощущал всем телом, что в этот час он молодеет, как будто бы начинает снова жить.
Да! Он должен вечно жить, вечно быть юным; вообще смешно и ненужно думать о том, что и кто он есть... Он - отрок, не испытавший греха, но смутно предвкушающий его сладость!
- Горлица... маленькая... моя, - шепчет он, всё крепче и ближе притягивая ее к себе, - ты мне дала радость, я берегу тебя, я не хочу потерять тебя... Будь солнцем, меня согревающим!.. Будь моей весной!
Царь Иван схватил со стола библию, поднялся во весь рост.
- Слушай, что сказано в "Песне песней":
О, ты прекрасна, возлюбленная моя!
ты прекрасна! Глаза твои голубиные
под кудрями твоими... Волоса твои,
как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.
Зубы твои - стадо выстриженных овец,
выходящих из купальни, у которых
у каждой пара ягнят, и бесплодной
нет между ними...
Как лента, алые губы твои,
и уста твои любезны; как половинки
гранатового яблока - ланиты твои
под кудрями твоими.
Шея твоя, как столп Давидов,
сооруженный для оружий, тысяча щитов
висит на нем. Все щиты сильных.
Два сосца твои, как двойни молодой
серны, пасущиеся между лилиями.
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя,
и пятна нет на тебе...
На лбу царя выступил пот, лицо раскраснелось, голос стал стихать и оборвался. Тяжело дыша, царь грузно опустился на софу, где в серебристой шелковой ферязи сидела Александра.
- Слышала? - почти шепотом спросил он ее.
- Да, государь мой...
И она с наивной нежностью крепко обвила своею рукою его шею.
- Хороший ты, - прошептала она.
Со счастливой улыбкой принял он от нее этот по-детски смелый знак взаимности. Иное чувство испытывал он теперь, чем то бывало, когда его ласкала которая либо из его жен.
Стало смеркаться. В вечернем красноватом полумраке ожили на шее Александры драгоценные камни ожерелья, надетого на нее самим царем; переливались многоцветным сияньем жемчуга. В окно вливался теплый, майский, пахнущий цветами воздух.
Всюду на окнах, на столиках, казалось, еще пышнее распустились красные, белые, лиловые цветы; царь любил их, выписывал из-за моря лучших садовников, чтобы окружать свои дворцы пышными садами. И теперь ему казалось, что их мало, что надо еще больше цветов.
- Нет... Ты не черничка... Для монастыря найдутся иные... Ты будешь... будешь... будешь больше чем царица... Ты будешь... - шепчет Иван Васильевич, отдаваясь всеми помыслами, всеми своими чувствами радости сближения с красавицей Александрой.