Но Захарьины не оставили своих стараний и через год нашли новую невесту, княжну Черкасскую, Марию, дочь Темрюкову. Они недавно притекли к нам из стран южных, молодой князь Михаил Черкасский и сестра его юная Мария. И хотя я был в принципе против всей этой затеи, но тут промолчал — знатна невеста! С такой царю русскому породниться не зазорно, даже и почетно. И в вере православной крещена, и по возрасту царю Димитрию подходит, разве что тремя годами старше, и лицом пригожа, с чертами тонкими, царскими, разве что излишне черна, особенно глазами.
Но лицо — дело второе, я на него особо и не смотрел, меня больше их герб занимал. Ведь в предках у князей Черкасских были султаны египетские, а всем ведомо, откуда правители Египта вышли. Вот и в том гербе полумесяц магометанский мирно соседствовал с царской державой с крестом. А вокруг той державы изображена была мантия красная, подбитая горностаями, увенчанная княжеской шапкой, над которой чалма располагалась. А еще на том гербе всадник с пикой был и лев. Все правильно — наши люди!
Но с той свадьбой у Захарьиных тоже неладно вышло. Вот только траур положенный, годовой, по сестрице своей Анастасии соблюли, даже десять дней лишку поскорбели, а в остальном одни несуразицы были. Во-первых, церковь воспротивилась: не достиг царь возраста установленного, посему венчанию не быть! Во-вторых, Захарьины, задним умом крепкие, сообразили, наконец, что никаких громких торжеств устроить нельзя — придется явить послам иноземным государя юного, коего столько лет от них тщательно скрывали. Год прошел в раздумиях и препирательствах, и кончилось все обручением и пиром трехдневным во дворце царском, и во все эти три дня народу и гостям московским было строго заказано на улицы выходить и к дворцу приближаться. Хоть и выкатили потом народу бочки с вином, но ему то было уже не в радость. Выпить, конечно, выпили, но криков благодарственных, коих Захарьины жаждали, не дождались. Да и знать русская, на пир волей-неволей явившаяся, хоть и вынуждена была чествовать Захарьиных как ближайших царских родственников, но глядела на происходившее недовольно и еще большими подозрениями проникалась. Я-то сам на том обручении и пиру не был по причинам скорбным, но многое о нем слышал. Было там, как передавали, много церемоний странных, людям православным непривычных и якобы в угоду невесте проведенных. Но чего не видел, о том не рассказываю, да и не хочется язык поганить. Бог им судия!
За какой-то год Захарьины большую силу набрали. Князь Иван Мстиславский, по неведомой причине перед Захарьиными трепетавшийся, в опекунском совете главенствовал, ставленник их Никита Фуников, Адашевым за воровство сосланный, заведовал Казенным приказом. А дьяк Иван Висковатый за верную службу был пожалован в печатники и, привесив к поясу печать царскую, еще пуще надулся от гордости, требовал от послов иноземных, чтобы его, как Адашева, канцлером величали. Приказ же Разбойный с избой пыточной Захарьины никому не доверяли, он им больше казны государевой был мил.
Быстро забылось, что совсем недавно у них сил и духу не хватило Алексея Адашева казнить. Стоило им только лизнуть кровь, как они во вкус вошли и уж больше от этого сладостного для них источника не отходили.
Сколько людей поплатилось за близость к Адашеву и Избранной раде! Казнили любезного моему сердцу и прославленного ратными подвигами Данилу Адашева вместе с сыном двенадцатилетним. Отправили на плаху трех братьев Сатиных, коих единственная вина была в том, что их сестра покойная за Алексеем Адашевым замужем была. То же и с другим адашевским родственником сделали, с Иваном Шишкиным, не пощадив ни жену его, ни детей. Вырубали всю семью с какой-то нерусской методичностью, наверно, немецкой, вестимо же, откуда Захарьины вышли.
Потом за рыбу покрупнее принялись. Без суда, без объявления вины казнили князя Юрия Кашина, думского боярина, и брата его. Князя Дмитрия Курлятьева, одного из главных в Избранной раде, неволею в монахи постригли вместе с женой и детьми, а потом всех по монастырям разным передушили. Добрались и до Воротынских. Воеводу знатного, князя Михаила вместе с семьей сослали на Белозеро, а брата его меньшего Александра заточили в Галиче. Брат же их старший Владимир, так достойно себя проявивший во время болезни Ивановой, был уже неподвластен суду земному, так в отместку Захарьины вотчины его у наследников в казну отобрали.
Но пока жестокости захарьинские не вызывали не только что сопротивления, но даже возмущения. Народ был всегда далек от склок дворцовых, знали только царя и боярина своего, коего почитали отцом родным, всех прочих же честили кровососами и душегубами. Так что народ любую опалу, и тем более казнь боярскую, только приветствовал, видя в этом торжество справедливости. Князья да бояре тоже не шибко беспокоились: известное дело — новая метла, без некоторого количества казней ни одна смена власти не обходится, потешатся немного и успокоятся, нас-то, чай, не тронут, руки коротки, да и не за что — мы присяге верны и службу царскую исправно несем. Если же Захарьины совсем надоедать начинали, то им в лицо говорили: «Мы царю Димитрию присягали, а не вам!» И была такая верность для Захарьиных хуже измены, тайной или явной.
Они тогда чего придумали: стали новую присягу принимать, на верность царю и роду его, под которым они только себя уже понимали. Обычная присяга: не злоумышлять ни словом, ни делом, служить верно, других государей не искать, в Литву и иные государства не отъезжать и все такое прочее, вот только присяга та была тайной, и приносили ее лишь избранные, которых сами же Захарьины и определяли. А так как они никому, даже самим себе, не доверяли, то, собравшись семейным кругом, все одновременно и присягнули, и подписи свои под той грамоткой поставили. Допускаю, что на сборище том тайном они еще о чем-нибудь договорились и в том поклялись, но я того не ведаю, ибо меня туда не звали. Только и донесли мне люди добрые, что были там Василий Михайлович Захарьев-Юрьев, Василий да Иван Яковлевы-Захарьины, Григорий Юрьевич Захарьин, да Никита Романович и Даниил Романович, братья покойной царицы Анастасии.
А уж потом Захарьины у других присягу приняли: у князя Ивана Мстиславского, у боярина Федора Умного-Колычева, у князей худородных Андрея Телятевского да Петра Горенского, у воеводы Алексея Басманова. Так они свою Избранную раду собрали. Они вообще много с Иванова правления копировали, не могущие сами ничего придумать, кроме интриг и пакостей, вот только отражение получалось как в кривом зеркале, когда смешно, а когда и страшно.
Вскоре без такой присяги письменной никто не мог никакого места хорошего в державе русской получить. Мало было Захарьиным крестоцеловальной записи, они еще поручительств требовали — друзья и родственники бояр и князей ручались за них, что не преступят присяги и служить верно будут. И ручались не честным словом, как издревле на Руси православной заведено было, а имуществом своим. А потом придумали требовать поручительств за поручителей, так всю страну сетью невидимой оплели, каждого в любой момент виноватым можно было объявить и имущество его отобрать. И объявляли, и отбирали. Вот, скажем, князь Иван Вельский, глава Думы боярской, вдруг взял да и признался, что он с королем польским ссылался и к нему бежать навострился. Пришлось поручителям десять тысяч рублей в казну выложить и, затянув пояса, приняться копить новые в ожидании следующего неожиданного признания. Зачем князь Иван это сделал, мне неведомо, но думаю, что Захарьины с Вельским поделились, да Фуников, вор известный, себе немного отщипнул. Большие ли это деньги — десять тысяч рублей? Да как вам сказать; не маленькие, так, полугодовая дань с Ливонии, из-за которой якобы война началась.
Вот и опять до Ливонии добрались. Там разгон Избранной рады сильнее всего сказался, сразу же после гибели Адашева все пошло вкривь и вкось.
Новый магистр ордена Ливонского Готгард Кетлер, не видя других способов навредить нам, решился на шаг самоубийственный, ценою гибели ветхого, но знаменитого Братства меченосцев он приобрел Ливонии верховного покровителя — короля польского, а себе — корону наследственного герцога Курляндского. По вассальному договору король Сигизмунд обязывался не изменять в Ливонии ни веры, ни законов, ни прав гражданских, за то получал город Ригу и земли вокруг нее и выход к морю Балтийскому, давно им лелеемый.
Не все города ливонские с решением своего магистра согласились. Ревель с Эстляндией не захотели поступать под власть Польши и отдались Швеции, а остров Эзель — королю датскому, который сразу же посадил там своего брата Магнуса.
Вредительство хитроумного Кетлера превысило все пределы, им самим замысленные. Швеция с Данией, ранее вяло вступавшиеся за землю чужую, теперь готовы были яростно защищать землю свою, благоприобретенную. Но хуже всего было с Польшей, которая решила, что Кетлер подарил ей не маленький пятачок к югу от Риги, а всю Ливонию, и теперь заносчиво требовала от нас возврата всех городов, нами в Ливонии завоеванных. И литовские паны были в том с поляками согласны, ибо земли те ливонские к ним прилежали.
Не сомневаюсь, что Адашев эту свару быстро бы утихомирил и спорщиков по своим углам развел. Но Захарьины, впервые ступив на тонкий лед отношений межгосударственных, стали неразумно ногами топать и под лед тот провалились, увлекая за собой всю державу русскую. Возмутились они тем, что король польский в грамоте, им в Москву присланной, именует царя русского великим князем. Конечно, такого спускать нельзя, Адашев бы ответил на это построже Захарьиных, но, вынеся обычное наше последнее предупреждение, нашел бы потом способ вернуться к переговорам. А на привычное требование поляков вернуть им исконно польский Смоленск столь же обычно ответил бы требованием исконно русского Киева, на том бы и успокоились, и сели бы за стол, сначала — переговоров, потом — пиршественный. Милые бранятся — только тешатся! О, я эту манеру адашевскую хорошо изучил! Но Захарьины же никого не слушают, даже верного им Ивана Висковатого, в таких делах тоже опытного. Видно, обида от сватовства неудачного им совсем ум застила, и так невеликий.