Не нравились мне эти пиры, не было в них дедовской степенности, чинности, благообразия, но я терпел, терпел и молчал, опять же ради племянника моего любимого. А вот бояре иные не сдерживались. Как-то раз князь Дмитрий Оболенский, достойный человек, о котором я уже упоминал, не выдержав вида длинноволосых и безбородых друзей Ивановых, бросил им упрек в грехе содомском. Федька Басманов немедленно наябедничал Ивану, но тот на князя Оболенского не озлился, наоборот, призвал его к себе, говорил с ним ласково и даже подал ему чашу с вином. После этого я князя из виду потерял, а на следующий день переполох поднялся, когда он на службу царскую не явился. Иван послал к нему домой гонца, но княгиня в тревоге ответила, что муж с пира не возвращался. Потом открылось, что друзья Ивановы Оболенского в погреб заманили и за слова его дерзкие задушили. И все вокруг говорили, что сделано это было по приказу царя. Разве мог я тогда этому поверить?!
Или вот второй случай. На пирах тех устраивались игрища непристойные — пляски сатанинские. И ладно бы скоморохов приглашали, хотя и это было против установлений церковных, но ведь сыны боярские беспутные, Ивана окружавшие, сами в круг вставали. Случалось, что и сам Иван, меду крепкого тайком от меня испив, нацеплял на себя машкару шутовскую и влетал в тот круг. И вот боярин Михаил Репнин, человек степенный и воевода храбрый, увидев такое непотребство в первый раз, аж заплакал от горести. Иван же, развеселившись, подскочил к нему, стал надевать на него маску и в круг его тянуть. Тут боярин Михаил в великий гнев впал, маску с головы сорвал и растоптал ее ногами, Ивану же попенял: «Государю ли быть скоморохом? По крайней мере, я, боярин и советник Думы, не могу безумствовать». Через несколько дней какие-то разбойники зарезали боярина прямо на церковной паперти. А злые языки опять во всем Ивана обвинили. Как же такое может быть? Зарезать! На паперти! Это же грех великий! Нет, не мог он так поступить, я его этому не учил.
Потом рассказывали мне, что было много и других случаев, таких же странных. Может быть, и были, но при чем здесь Иван, я вас спрашиваю! А ведь во всем его обвиняли, отрока юного. Именно тогда услышал я впервые необычное прозвание — не Иван Молодой, а Иван Усекновение честные главы. Так уж у нас ведется, что царям, а часто и царевичам прозвища даются. Брат мой, понятно, Блаженный, а дед, к примеру, Грозный, коротко и ясно. Но Усекновение честные главы — это и длинно, и неправильно. Так мне тогда, по крайней мере, казалось. Но народ — он в прозвищах никогда не ошибается, что лишний раз и доказал, как будто наперед смотрел. А еще я заметил, что смотрят бояре на Ивана со страхом и стараются пореже ему на глаза попадаться. Конечно, страх перед государем вещь необходимая для правления, он изгоняет из своевольных голов боярских мысли вздорные и направляет их труды на благо державы. Но тот страх какой-то неправильный был, он почему-то подвигал бояр на пущий бунт.
Еще в большее недоумение ставили меня вести, с полей бранных приходящие. Совсем недавно все перед нами трепетали и одна славная победа следовала за другой, и вдруг стали случаться досадные осечки. Начну со странного дела на злосчастной для нас реке Орше, где еще воеводы отца нашего потерпели от литовцев и поляков одно из самых чувствительных поражений. На этот раз князь Петр Шуйский проявил непонятное легкомыслие: в пределах чужой земли шел без всякого охранения, с ратью невооруженной, везя доспехи и оружие на санях в обозе. Конечно, с Шуйскими по скудоумию их и не такие ляпы случались, но ведь при нем находились опытные воеводы из славного рода князей Палецких, Семен и Федор, и многие другие. Как бы то ни было, в лесах под Оршей на рать нашу напали лучшие полки литовские, ведомые Николаем Радзивиллом, и всю ее рассеяли, захватив обоз, пушки и пленных. На поле брани пали князь Петр Шуйский, головой заплативший за свою неосторожность, и князья Палецкие, а воевода Захарий Плещеев-Очин и князь Иван Охлябинин были взяты в плен, доставлены в Краков и представлены королю польскому. Странным же в этом деле было то, что всех наших потерь, включая убитых и пленных, насчитали двести человек из двадцати тысяч, да и литовцы, обычно очень воинственные, плодами победы никак не воспользовались, бежавшим дали возможность убежать, а, подойдя к Полоцку, постояли немного без действия, бомбардируя город лишь словами позорными, и отправились восвояси. Двор царский и Захарьины первые громко кричали об измене бояр, которые хотели рать нашу погубить и сами литовцев на нее навели, но это мне показалось сомнительным, ведь как раз рать-то осталась цела, а бояре погибли. Пришлось прислушаться к слухам, с боярской стороны доносящимся. Там глухо говорили о каком-то бунте, вот только я не понял, то ли воеводы хотели царю изменить и вместе с ратью под литовскую руку перейти, а рать не согласилась, воевод поубивала и сама разбежалась, то ли рать сама собой взбунтовалась против царя и опять же воевод поубивала и разбежалась.
Другое странное дело случилось под Рязанью. Несколько лет прошло, как хана крымского усмирили, и он сидел себе тихо за своим Перекопом, не смея южных рубежей наших тревожить. И вдруг объявился! Мы там и войска большого не держали за ненадобностью, поэтому набег крымский мог много бед принести. На счастье наше, в это время под Рязанью в своем поместье богатом отдыхали Басмановы, Алексей с сыном Федором, они первые вооружились с людьми своими и, отослав гонцов в Москву за подмогой, заперлись в Рязани. Крымчаки несколько дней безуспешно приступали к стенам крепости, но взять не смогли, когда же войска наши придвинулись, то убежали еще быстрее, чем пришли, так что через несколько дней о них ни слуху ни духу не было. Басмановы с великой честию воротились в Москву, подвигами своими похваляясь, а царь наградил их знатно. И опять со стороны боярской донеслись противные речи. «Ишь, какие татары умные попались, прямиком к басмановскому поместью направились, степь по воздуху перелетев», — усмехались одни. «Ну не удалось, — отвечали им другие, — ничего, мы еще свое возьмем, недолго этой нечисти Землю Русскую поганить».
Но самым необъяснимым и превосходящим всякое разумение человеческое делом было бегство Андрея Курбского в Литву из Дерпта, где он после Алексея Адашева наместничал над Ливонией. О, злосчастный город, за неполные четыре года сгубил он трех мужей знатных! Если к ним и князя Петра Шуйского относить. Никогда более не буду я называть сей град святым именем — Юрьевом, а только корявым немецким прозвищем.
Помню, были первые дни мая, мы с княгинюшкой уже перебрались в Коломенское, которое теперь нам было отдано, и вот как-то к обеду примчался весь в грязи гонец из Москвы с приглашением срочно прибыть во дворец царский. Взволнованный, я полетел в Кремль.
Захарьины все светились, как наградные золотые дукаты на шапках стрельцов, когда мне весть ошеломляющую сообщали. Они-то думали только о том, что вот последний из ненавистной им Избранной рады, один из вождей признанных боярства мятежного наконец сгинул. Я же скорбел о потере великой для державы нашей, о том, что победитель Казани, Дерпта, Феллина, Полоцка не прибавит больше ни одной крепости в свой лавровый венок, ни одного нового титула для царя нашего. А Захарьины уже с придыханием радостным передавали мне подробности, что-де темной ночью князь Андрей перелез через стену городскую и, сопровождаемый одним только стремянным, ускакал в сторону литовской границы, бросив в городе и жену с сыном малолетним, и богатую казну полковую, и все свои ливонские и литовские трофеи. Я не верил своим ушам. Как невозможно было представить себе Алексея Адашева бунтующим, так же и Курбского — бегущим, тем более так бегущим. Уж скорее я бы поверил известию, что он движется на Москву во главе рати, на богато убранном коне, в блестящем доспехе, с развернутыми знаменами, под рев труб. Вновь пришлось прислушаться к тому, что на боярской стороне говорят. Но и бояре были в растерянности, видно, и для них эта весть была полнейшей неожиданностью. Слышался даже легкий ропот, что это, дескать, за вождь, сам в безопасное место скрылся, а их бросил на произвол судьбы и двора царского.
Прошло еще несколько дней, и в Москву доставили жену и сына Курбского. Я бросился к Евдокии, надеясь, что она по родству нашему и неизменно доброму ко мне отношению откроет всю правду о случившемся. Но она была придавлена свалившимся на нее несчастием, а главное, бесчестием, и лишь подтвердила, что да, действительно, уехал Андрей ночью, с одним стремянным и неожиданно, получив какую-то грамоту. И с ней прощался как бы навеки, чего с ним ни перед одним походом не было.
Вскоре пришла грамотка от соглядатая нашего при дворе польском. Сообщал он, что князь Курбский направился из Дерпта прямиком в городок Вольмар, где его уже ждал гетман литовский Радзивилл, и был принят там с большим почетом: Но еще более роскошной была встреча в Кракове с королем польским, тот принял его в присутствии всего двора и шляхты не только как героя величайшего, но и как друга, посочувствовал ему за потерю жены и сына, что же касается поместий и богатства, то обещал возместить ему это сторицей. Курбский же принял все это с благодарностью и в слове ответном не только короля прославлял, но и корил за слабость в войне, призывал его не жалеть ни сил, ни казны, ни рати, чтобы сокрушить богопротивную власть царя русского.
Если и оставались у меня еще сомнения, то последний удар по ним был нанесен поимкой слуги Курбского, того самого, что один бежал с ним в Литву, а затем почему-то тайно вернулся назад. Холопа сего, именем Васька Шибанов, доставили в Москву в клетке и железах, а с ним ларец из тайника, этим Васькой указанного. Открыл он его, пытки не выдержав, но, возможно, что это была воля хозяина его. Тем более что во всем остальном этот смерд вел себя очень достойно и даже на плахе от князя своего не отказался, измену его не признал и продолжал прославлять его. Я, честно говоря, не ожидал увидеть такую верность и даже величие души в человеке столь низкого звания. Вот бы и нашим боярам так!