— Да что ты себе позволяешь, сопляк? — закричал я на него, тут, как вы понимаете, не до тонкостей обхождения мне было, так что я по-родственному. — Немедленно освободи княгиню Иулианию!
— Да ты, дядя, никак пьян, — сказал мне Иван холодно, отстраняясь, — городишь незнамо чего! Поди проспись! Нет у меня никакой княгини Иулиании, — а сам при этом обвел тяжелым взглядом всех окружающих.
А я, хоть в расстроенных чувствах был, но смекнул и тоже всех пытливым взглядом обшарил. По большей части испуг на лицах увидел, но вот у Никиты Романовича какая-то кривая усмешка промелькнула, да у Афоньки Вяземского глаза как-то затуманились. Все ясно мне стало. «Ах, так! — воскликнул я про себя. — Ну, я вам задам!» Повернулся и выбежал вон.
Собрался я быстро и в Москву поскакал. Никто не пытался меня удержать, подивился я немного на это и даже пожалел, что никто поперек пути не сунулся, такое у меня настроение было, что против обыкновения моего руки чесались кого- нибудь отделать, а лучше десяток. Потом-то уж я сообразил, почему меня не удерживали, — зачем, коли у них в руках конец короткого поводка был. Они и в Ярославле меня не шибко искали, знали, что сам рано или поздно в Слободу прибреду в поисках княгинюшки.
В Москве я без задержки на митрополичий двор явился. Только на Господа уповал я, вот и решил обратиться к его первейшему слуге на земле. После Филиппа на престол первосвятительский заступил Кирилл, бывший архимандрит Троицкий, я его, конечно же, очень хорошо знал и мог говорить с ним совершенно открыто, как на исповеди. Кирилл рассказ мой выслушал, то сокрушенно руки поднимая, то скорбно головой качая, но сквозь это уловил я и некоторую радость, и слетевшее тихо с губ: «Ну теперь-то мы Ивана прищучим!»
Не могу я за эти слова ручаться, но ведь что-то же подтолкнуло меня тогда на мысли о неблагодарности людской. Почему так получается, что пригреем человека, возвысим его, а он на сторону врагов перебегает. Кирилла того же возьмем: поначалу тихо себя вел, опричнину не хулил, Ивановы подвиги благословлял, а теперь вон как заговорил. А вот обратного не случается, то есть, конечно, бывало, что людишки разные из земщины в опричнину перебегали, но они на поверку истыми злодеями оказывались, вроде Скуратова Григория Лукьяновича или Васьки Грязного. Не только благодарности в мире нет, но и справедливости!
А с другой стороны подойти: чего это я вдруг на Кирилла взъелся? Я же к нему за тем самым и пришел, чтобы Ивана, по его выражению, прищучить.
Многие мерзости в опричнине творились, но за них церковь могла Ивана лишь укорять, но не карать. Это только на первый взгляд похищение и насилие над женами и девами московскими, о котором я вам уже рассказывал, в тысячу раз весомее моего случая. Для суда церковного та история давняя — пшик, а моя — дело! Потому что княгинюшка по закону ближайшей родственницей Ивану приходится, а муж законный, то есть я, жалобу принес и насильника указал.
— Твоя правда, князь светлый, разврат в миру! Торжество похоти! — суетился вокруг меня Кирилл. — И иные сильные мира сего в том дурной пример народу являют. Мы уж и Собор Священный установили созвать, чтобы с высоты церкви нашей святой обрушиться на прелюбодеев и сластолюбцев. Тут случай вопиющий произошел, сын боярский, Иванец Васильев, обманом четвертый раз браком священным сочетался. Думаем проклясть его по нашим священным правилам и в назидание всем прочим. Так что ты с жалобой своей весьма кстати пожаловал. Против решения Собора Священного даже царь пойти не посмеет!
В этом я ни мгновения не сомневался, потому и пришел к митрополиту. Более того, думал я, что и одной угрозы достаточно будет. Как ни хотелось мне княгинюшку вызволить, но по причинам разным не хотел я дело до вселенского скандала доводить, все же пятно лишнее и на Иване, и на княгинюшкином честном имени, и на всем нашем роду. И как всегда в таких случаях происходит, вышло все наоборот: княгинюшку я не вызволил, а вот скандал вышел прегромкий.
Иван на угрозы предупредительные ответил письмом неучтивым, так что отцы святые вознегодовали и решением Собора Священного наложили на него епитимью: в течение года запрещалось ему входить в церковь, исключая праздник Пасхи, во второй год надлежало Ивану стоять в церкви с грешниками, на коленях, лишь на третий год царь православный мог молиться вместе с верующими и принимать причастие.
А с Ивана все это как с гуся вода! Напрасно сидел я дни напролет в своем доме в Слободе, ожидая, что княгинюшка возникнет на родном пороге.
Что бы вы мне здесь посоветовали? То-то же! Сами видите: все со стороны здоровы советы давать, но тут такое дело, что и в голову ничего не приходит. Но я придумал, после терзаний долгих решился я на шаг безумный и невероятный. Нет, дворец царский я и не думал штурмовать, я пошел на поклон к Никите Романовичу. Вот уж не чаял, что до такого доживу, чтобы просить чего-нибудь у Захарьиных, но — пошел!
Поговорил с ним по-свойски. Он, конечно, долго ломался и щеки дул, большого боярина из себя строя, но я как-то сразу увидел, что ему моя просьба униженная очень приятна, и не только приятна, но и весьма кстати.
— Иван сейчас сам княгиню Иулианию ни за что не отдаст, ни добром, ни силой, — сказал он в конце, — только один путь есть — умыкнуть тайно. В этом мы тебе поможем. — Тут он посмотрел на меня и уточнил: — Сами все сделаем и тебе женушку тепленькой доставим. Но и у меня к тебе ответная просьба будет.
— Все, что угодно! — воскликнул я радостно.
— Чувствую я, князь, что не лежишь ты к нам душой. Вот я и прошу тебя: будь нам отныне другом.
Это он прав был, у меня все чувства всегда на лице написаны. Вот и тогда, наверно, что-то промелькнуло, и Никита Романович без слов понял, что мое «все, что угодно» распространялось только на область материального.
— Сердцу, как видно, не прикажешь, — сказал он со вздохом, — а больше мне не о чем тебя сейчас просить. Разве что в будущем. Кто знает, как жизнь повернется. Ты уж замолви за нас словечко, не здесь, так на Небе.
Я кивнул согласно. Никита Романович хлопнул в ладоши и приказал вбежавшему дежурному опричнику срочно сына его Федора разыскать и сюда доставить. Очень не хотелось мне Федьку окаянного в это дело замешивать, а с другой стороны, все одно его не обойти.
— Дядюшка Юрий, какая приятная неожиданность! — закричал с порога Федька и выкинул несколько козлиных коленец, послам иноземным подражая.
Тоже мне, племянничек сыскался! Знает ведь, что я терпеть не могу это обращение, вот и донимает меня. Но хоть обниматься не полез, и то ладно. Кивнул я ему милостиво.
Никита Романович изложил сыну в двух словах мою просьбу.
— Да, нелегко будет, — протянул тот раздумчиво, — и недешево.
— Все, что угодно! — вновь воскликнул я на этот раз совершенно искренне.
— Ах, оставьте, дядюшка, — отмахнулся от моего предложения Федька, — чай, не обеднеем. Да я бы вдесятеро заплатил, лишь бы Ивана от княгини вашей оторвать, — заговорил он со мной совершенно открыто, видно, совсем меня ни в грош ставил, — так он с ней переменился: на объезды не ездит, в потехах не участвует, братию забросил. Не к добру это! Народ волнуется. Смотрины царские отменить хочет. Такую потеху! Ведь тысяча, а то и две первейших красавиц русских в Слободу съедется, есть где молодцам разгуляться, а он из-за блажи своей все это порушить хочет. И чем это княгиня Юлия его присушила? Даже и не знаю. Но вам-то, дядюшка, виднее.
Понял я, что он меня опять поддразнивать начал. Потому и смолчал. Кабы не это, точно бы уши стервецу надрал.
— Увести княгиню — невелика штука, — Федор вновь сменил тон на серьезный, — можно даже сказать, веселая. Вот только не заплакать бы нам всем потом слезами горючими и кровавыми. Иван всенепременно разъярится, никому мало не покажется. Здесь крепко поразмыслить надобно! — Тут он заметил, что я совсем расстроился и приуныл, и добавил бодро: — Не грусти, князь! Сказал, что сделаю, значит, сделаю. Как все готово будет, я тебе знак подам. Но и ты немедля все изготовь. Запас времени у вас будет небольшой, дня два, много три. А за это время далеко ускакать надо будет. Не сомневайся, Иван все вокруг обшарит. Куда вы поедете, я спрашивать не буду, а ты мне не сказывай, так для всех лучше будет.
— А мне позволительно будет совет дать? — спросил с улыбкой Никита Романович у сына и повернулся ко мне. — Поезжайте вы с княгиней как можно дальше, хотя бы и за границу, и не возвращайтесь как можно дольше, пока все здесь не утрясется и не забудется.
Мне двух раз повторять не надо! Как смог, подавил я в себе мечтания о грядущем свидании с княгинюшкой и оборотился в человека практического. А человек практический первым делом о деньгах думает. С этим у меня было не очень, можно даже сказать, никак. Дом наш в Слободе мы перед побегом первым выпотрошили до основания, и все потроха лежали теперь в Ярославле в тайничке, том самом, последнем. Но я и помыслить не мог вернуться в Ярославль! И к Ивану не мог пойти, я ведь с ним после той нашей размолвки ни разу не виделся, да и неудобно как-то. Был еще казначей Фуников, он бы, конечно, золотых мне отсыпал, но немного. Казначеи люди по должности прижимистые, стал бы он непременно расспрашивать, зачем мне столько денег, коли живу на всем готовом, а если чего не хватает, так он распорядится доставить, еды, одежи, тканей разных, фуража, лошадей, любой натуры вдесятеро даст, только бы с деньгами не расставаться. Такой у них, у казначеев, обычай.
Но у меня времени рассиживать да раздумывать не было. Собрался я быстро и помчался в Углич, там у меня прирыт был запасец небольшой на черный день — благодаренье княгинюшке, которая выказала редкую для женщины мудрость и предусмотрительность. Откладывала понемножку на каждый черный день, но дней этих зрила много, можно сказать, годы. Когда же я по природному своему легкомыслию над ней подшучивал, то ответствовала мне мудростью народной: идешь на день, бери запасу на неделю. Вот и пригодился запасец-то! Я, конечно, не все взял, не от жадности, а от недостатка сил, я столько не унес бы, а уж бегать с такой тяжестью совсем несподручно. Посему на камешки приналег, они легкие, и прятать их легко. Наковырял их из разных перстней и ожерелий и в мешочки полотняные сложил. Немного взял и целых колечек, сереж