. В довершение всего С.Ф. Платонов, доводя до логического завершения высказанные мэтрами идеи, в 1923 г. писал о том, что «все столкновения бояр представляются результатом личной или семейной вражды, а не борьбы партий или политических организованных кружков»[253].
Сторонники этого нового историографического направления исходили из того, что не стоит искать в действиях бояр глубокого исторического смысла и политического подтекста, тем более, как бы сейчас выразились, концептуального. Как писал отечественный историк В.Б. Кобрин, «приходя к власти, боярские группировки вовсе не предпринимали попыток для возврата к временам феодальной раздробленности», поскольку их цель состояла в другом – «власть над всей страной, над единым государством», и за эту власть они боролись друг с другом, не особо задумываясь над выбором средств и методов этой борьбы[254]. Цель, в конечном итоге, оправдывала все, а летопись, в случае необходимости, можно было и отредактировать в нужном духе. Схожие идеи высказал в 1987 г. и А.Л. Юрганов[255], поддержавший мнение С.Ф. Платонова и не согласившийся с мнением И.И. Смирнова, который стремился увязать борьбу бояр за власть в эпоху малолетства Ивана Грозного с их попытками разрушения аппарата централизованного государства и отката назад, во времена удельной старины[256].
Это «новое» «старое» течение нашло своих приверженцев и за рубежом, причем существенно раньше, чем в России. Еще в 1970 г. немецкий историк Х. Рюс не согласился с концепцией И.И. Смирнова[257], а в 1987 г. Н. Коллманн обратила внимание на ту роль, которую играли брачно-семейные и родственные отношения при московском дворе, подчеркнув, что близость к трону и, следовательно, возможность влиять на принимаемые политические решения определялись степенью родства с правящим домом. «Московская политическая система, – писала она, – была основана на близких отношениях: родственные связи, брачные союзы и патронаж обеспечивали ее стабильность». Однако эта стабильность носила неустойчивый характер, продолжала она, поскольку система имела открытый характер, и вливание в нее свежей крови со стороны неизбежно вело к возникновению конкуренции между «старой» и «новой» элитами, так что политический порядок характеризовался одновременно и как стабильный, и как динамичный. И еще один важный тезис американской исследовательницы – она рассматривала политические конфликты при московском дворе как результат поиска баланса интересов между придворными группировками, которые формировались не по политико-идеологическим соображениям (как политические партии и движения Нового и Новейшего времени. – В. П.), а на основе родственных и брачно-семейных отношений, патронажа и личной преданности[258].
Таким образом, попытки одних аристократических кланов и домов, опираясь на близкие отношения с правящим монархом и династией, «замкнуть» на себя властные, финансовые и иные потоки, гарантировав тем самым себе доминирование и при дворе, и во власти, неизбежно вызывали недовольство других группировок, лишенных этой возможности. И эти последние, при первой же возможности, неизбежно должны были попробовать пересмотреть не устраивавший их порядок вещей. Вряд ли стоит искать в этих действиях некую глубокую политическую подоплеку в духе политических теорий Нового времени – все-таки перед нами вполне традиционное общество с доминированием горизонтальных связей над вертикальными, общество, как уже было отмечено выше, чтущее и почитающее традицию. И в рамках этой традиции смерть монарха или неспособность его в силу разных причин (к примеру, тяжелая болезнь или малолетство – как в случае с Иваном IV в 1533–1547 гг.) выполнять функции верховного арбитра, распорядителя и устроителя, давала шанс на пересмотр сложившейся к этому времени системы отношений при дворе. Грех было таким шансом не воспользоваться, и Андрей Шуйский, первым попробовавший сделать такой шаг, открыл тем самым ящик Пандоры.
5. «Горе дому, имже жена обладает. Горе граду, имже мнози обладают…»
После небольшого, но необходимого для прояснения сути происходившего при московском дворе в 30—40-х гг. XVI в., историографического экскурса вернемся обратно к событиям «боярского правления», которые произошли после ставшего знаковым (как это выяснилось позже) «поимания» Юрия Дмитровского.
Превентивное устранение Боярской думой потенциального смутьяна и возмутителя спокойствия, Юрия Дмитровского, вопреки ожиданиях тех, кто решился на столь серьезный политический шаг, если и продлило стабильность и равновесие при дворе, то совсем не надолго. В январе 1534 г., вскоре после сороковин по великому князю, Андрей Старицкий «бил челом… великому князю Ивану Васильевичю всея Русии и его матери великой княгине Елене, а припрашивая к своей отчине городов чрез отца своего благословение и чрез духовную грамоту» (похоже, что вот он, один из первых следов пропавшего завещания Василия III). Князь Андрей Иванович решил, вслед за другим Андреем, только Михайловичем, попытать счастья и половить рыбку в изрядно помутневшей после смерти старшего брата придворной водице. Однако попытка не задалась. По сообщению летописца, «князь велики и его мати великая княгиня Елена не придали ему городов к его отчине, а почтили его, как преже того по преставлении великих князей братьев давали, а ему дали и свыше: давали ему шубы, и кубки, и кони иноходцы в седлех»[259].
Обращает на себя внимание характер тех даров, которыми «правительство» попыталось откупиться от старицкого князя. В те времена земля и власть были неразрывно сопряжены – иметь больше земли значило иметь и больше людей, коней, денег, провианта и фуража и т. п. богатств и ресурсов, которые можно было легко конвертировать во власть и влияние. Придать земель Андрею Старицкому, в особенности если речь шла, как полагал А.А. Зимин[260], о Волоцком уделе (по расчетам С.З. Чернова, в конце XV в. Волок Ламский мог выставить в поле до 650 конных воинов[261]), значило серьезно усилить его позиции и тем самым нарушить тот самый баланс сил и интересов, о котором шла речь раньше. Пойти на такой шаг «правительство» не могло, и Андрею было отказано в его челобитье, попытавшись смягчить его последствия богатыми дарами. Недовольство удельного князя как будто было недолгим (на Троицу 1534 г. Андрей со своим воинством явился в Боровск на случай войны с Литвой[262]), однако черная кошка в отношениях между Андреем и новой властью пробежала.
Прозвучавший второй звоночек пусть и негромко, но возвестил о том, что напряжение при дворе малолетнего великого князя постепенно растет, равно как и число недовольных своим положением. Боярское «правительство», действуя на опережение, в апреле 1534 г. приказало постричь вдову новгород-северского князя (того самого, которого десять лет назад заточил Василий III) с двумя дочерьми[263]. Состав его к тому времени явно переменился. Бежавший из московского плена некий Войтех, солдат («жолнер»), оказавшийся в плену еще в годы Смоленской войны 1512–1522 г., сообщал, что «на Москве старшими воеводами (которые з Москвы не мают николи зъехати) старшим князь Василий Шуйский, Михайло Тучков, Михайло Юрьев сын Захарьина, Иван Шигона, а князь Михаил Глинский, тыи всею землею справують и мают справовати до лет князя великого». Князь Михаил Глинский, по словам жолнера, «ни в чом ся тым воеводам не противит, але што они нарадят, то он к тому приступает».
Точно так же упало и значение князя Д.Ф. Бельского, который поднялся было высоко (о чем свидетельствуют посольские книги) сразу после смерти Василия III[264], а теперь вместе с Иваном Овчиной и князем Ф.М. Мстиславским, родственником покойного Василия III (он был женат на дочери татарского царевича Петра Ибрагимовича, супругой которого была сестра Василия Анастасия), «ничого не справуют, толко мают их з людми посылати, где будет потреба». И, наконец, резко выросло влияние великой княгини – по сообщению Войтеха, бояре «все з волею княгини великое справуют». И борьба за передел наследства покойного великого князя не была закончена – «бояре велики у великой незгоде з собою мешкают и мало ся вжо колко крот ножи не порезали»[265]. А тут еще поползли слухи о том, что-де малолетний великий князь умер от болезни «по святой Троицы, перед Петровыми запусты», а вслед за ним умер и его брат[266].
Слухи о смерти Ивана Васильевича оказались, к счастью, ложными, но сведения о том, что бояре продолжают выяснять отношения, – напротив, полной правдой, и очень скоро этому пришло подтверждение. В августе в Литву бежали окольничий И.В. Ляцкий и брат Д.Ф. Бельского князь С.Ф. Бельский (он еще появится на страницах нашей истории). Вслед за их побегом со службы по Москве прокатилась волна опал и арестов. В заточении оказались князья И.Ф. Бельский и И.М. Воротынский «з дет-ми», князь Б.А. Трубецкой, был посажен в темницу со своей семьей и дядя великой княгини князь Михаил Глинский – вторично и на этот раз окончательно, из нее он уже не вышел. По приказанию великой княгини посажены под домашний арест ее братья и арестована ее мать, княгиня Анна[267]. Бегство И.В. Ляцкого к тому же имело своим опосредованным влиянием падение значения при дворе боярина М.Ю. Захарьина, которому беглец приходился родственником.