, дочери татарского «царевича» Петра Ибрагимовича (который, как уже было отмечено выше, был женат на сестре Василия III). Больше того, князь Василий поселился и на московском дворе Андрея Старицкого – жест более чем символический[296]. Если же к этому добавить свидетельство самого Иван Грозного, который, вспоминая о тех днях, писал, что братья Василий и Иван Шуйские «самовольством у меня в бережении учинилися»[297], то очевидно, кто стоял во главе того переворота и кто попытался взять в свои руки верховную власть, присвоив себе право говорить от имени великого князя.
Вообще, неожиданная смерть Елены Глинской произвела немалые перемены при дворе малолетнего Ивана Васильевича – такие, что впору вести речь об очередном дворцовом перевороте (первым можно считать арест и заточение Юрия Дмитровского в декабре 1533 г., второй – опалы и казни августа 1534 г., третий – майский 1537 г. мятеж Андрея Старицкого и последовавшие за ним казни и опалы). Князь Иван Овчина, «опекунствовавший» над великой княгиней и ее сыном и днем и ночью, сполна расплатился за свое возвышение – его не спасли прежние заслуги на военном и дипломатическом поприще. Боярская дума по настоянию князя В.В. Шуйского и его брата Ивана на шестой день после смерти Елены Глинской приказала арестовать временщика, времена могущества которого остались позади. Князь Иван был закован в железа – те самые, которые ранее носил на себе до смерти князь Михаил Глинский, – и посажен в ту же «палату», в которой сидел и принял смерть дядя покойной великой княгини[298]. Там вскорости Иван Овчина и был уморен «гладом и тягостию железною»[299]. Любопытный факт – в описи царского архива, составленной в первой половине 70-х гг. XVI в., содержится запись, согласно которой в 27-с ящике архива хранилось «дело княж Иваново Овчинниково-Телепнева, что ему прислал король грамоту, ехати было ему в Литву»[300]. Надо ли понимать эту запись как указание на то, что князь Иван после смерти Елены Глинской пытался укрыться от опалы со стороны бояр в Литве? Ответа на этот вопрос пока нет.
Падение всемогущего (почти всемогущего – если глянуть в разрядные книги, то князь Иван так и не сумел добиться назначения на первостепенные в командной иерархии русского войска того времени воеводские посты, и это при том, что он получил и боярство, и чин конюшего – чин, весьма и весьма значимый в придворной иерархии) временщика поставило крест и в придворной карьере его сестры Аграфены Челядниной. Влиятельная дама и «мамка» княжича была арестована и сослана в Каргополь, где ее постригли в монахини[301]. Досталось и дворовым людям Ивана Овчины и Аграфены – указом великого князя их дворы были распущены[302], а их холопы, по обычаю, получили свободу. А вот стряпчий Василия III Иван Иванович Челяднин, женатый на сестре Елены Глинской Анастасии, в январе 1537 г., упомянутый как «дядька» княжича Ивана Васильевича[303], никак не пострадал от всех этих перипетий – не связано ли это с тем, что «дядька» вовремя сориентировался и сделал ставку на Василия Шуйского (и к тому же его сестра Марфа была замужем за князем Д.Ф. Бельским)? Больше того, его придворная карьера после всех этих событий явно пошла в гору – в 1539 г. он уже боярин и конюший[304].
Апрельский «переворот» 1538 г. привел не только к опалам. После смерти Елены Глинской и свержения Ивана Овчины опала была снята с князя Андрея Шуйского – он вернулся ко двору и, больше того, был пожалован боярством. Аналогичным образом великий князь поступил и с князем И.Ф. Бельским («гнев свои им отложил и очи свои им дал видети и пожаловал их своим жалованием боярством»[305]). Получили свободу со снятием опалы и бояре и дети боярские Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого[306], хотя жена Андрея Евфросиния и сын Владимир остались в заключении.
6. Апогей эпохи «дворских бурь»
А.А. Зимин, характеризуя события апреля 1538 г., писал о том, что «переворот 1538 г. был совершен „боярским советом“, то есть основной массой боярства»[307], и, по большому счету, стоит, пожалуй, подчеркнуть – именно с апреля 1538 г. и начинается собственно «боярское правление», которое продлится как минимум до 1547 г. Однако боярское единодушие продлилось недолго, и это немудрено, поскольку, о чем уже не раз было сказано выше, великий князь все еще не мог выполнять роль арбитра в придворных интригах и распрях, а его мать, властная и жестокая «государыня великая княгиня», которая на протяжении нескольких лет держала бояр в ежовых рукавицах, сошла с политической сцены. И когда Василий Шуйский, «самовольно» ставший опекуном великого князя, женившийся на двоюродной сестре Ивана и поселившийся на московском дворе Андрея Старицкого, попытался играть при дворе ту же роль, что и покойная, это не могло не вызвать соответствующей негативной реакции других боярских кланов. Временный ситуативный союз между влиятельными придворными группировками, заключенный по принципу «против кого дружить будем?», после исчезновения причины его возникновения перестал быть актуальным, и до нового раунда передела наследия Василия III оставался один шаг. Характеризуя обстановку, сложившуюся при московском дворе к исходу лета 1538 г., итальянский архитектор, фортификатор и инженер Пьетро Аннибале (Петрок Малый, Петр Фрязин) сообщал допрашивавшим его ливонским официалам, что «нынеча, как великого князя Василья не стало и великой княгини, а государь нынешний мал остался, а бояре живут по своей воле, а от их великое насилие, а управы в земле никому нет, а промеж бояр великая рознь», так что «в земле в Руской великая мятеж и безгосударьство»[308].
Судя по всему, причиной этой «великой розни» и развала временного консенсуса между ведущими боярскими кланами стала попытка князя И.Ф. Бельского, заручившись одобрением великого князя, продвинуть в думу своих людей – князя Ю.М. Голицына и И.И. Хабарова. Поддержку Бельскому в этом деле оказали митрополит Даниил и дьяк Федор Мишурин, а так называемая «Царственная книга» добавляет к ним еще и боярина М.В. Тучкова, который если и не был в числе активнейших участников апрельского переворота, то, во всяком случае, немало возрадовался, когда он произошел. Во всяком случае, Иван Грозный в письме Курбскому писал о том, что боярин по смерти Елены Глинской «дьяку нашему Елизару Цыплятеву многая надменъная словеса изрече» и участвовал в разграблении казны великой княгини[309].
Князь Василий действовал в ответ на возникшую угрозу его доминированию в думе и при дворе быстро и решительно. 21 октября 1538 г. по его приказу князь И.Ф. Бельский был арестован и посажен под стражу во дворе князя Ф.М. Мстиславского, своего свояка, а потом переведен под домашний арест на свой двор. Был арестован и сослан в свои деревни М.В. Тучков. Больше других досталось Федору Мишурину. Явившись на двор Шуйского (скорее всего, с докладом как к фактическому главе Боярской думы), дьяк был схвачен по повелению боярина великокняжескими детьми боярскими и дворянами, которые «платье с него ободрали донага, а его вели до тюрьмы нага, а у тюрем ему того же часу головы ссекли»[310]. Попали в опалу и оба продвигавшихся Бельским в думу кандидата – на несколько лет их имена исчезают из разрядных и дворцовых записей. Последний участник интриги Ивана Бельского и его конфидент, митрополит Даниил, 2 февраля 1539 г. лишился митрополичьего клобука и был отправлен в Иосифо-Волоколамский монастырь[311].
Увидеть свое окончательное торжество над последним своим врагом князю Василию Шуйскому не довелось: в конце октября 1538 г. он умер (1 ноября того же года его брат Иван внес по его душу в Троице-Сергиев монастырь вклад в 100 рублей – вдвое больший, чем по великой княгине!)[312]. Завоеванное им влияние и авторитет перешли к его властолюбивому и честолюбивому брату Ивану, который продолжил правление своего брата железной рукой, проявив в этом деле недюжинные способности администратора и бюрократа[313]. И снова процитируем М.М. Крома, автора фундаментального исследования по истории «боярского правления». Касаясь правления Ивана и Василия Шуйских, он отмечал такую его особенность (характерную не только для братьев Шуйских и их режима правления – подобная неформальность, похоже, была в традиции для московского двора, и в этом были свои плюсы и минусы): «Могущество братьев Василия и Ивана Васильевичей (Шуйских. – В. П.) не было никак не институционализировано, их власть держалась на большом личном влиянии при дворе и наличии множества сторонников…» (в число которых не входили ближайшие родственники, те же князья Андрей и Иван Михайловичи Шуйские. – В. П.). По подсчетам историка, из 13 бояр, входивших на тот момент в думу, 2 были в опале, 3 входили в клан Шуйских, 2 были сторонниками князя Ивана[314].
Однако это доминирование покоилось на шатком фундаменте. Боярин Д.Ф. Бельский отнюдь не собирался мириться с неудачей своей «партии» и исподволь готовил реванш. Выше мы уже отмечали, что шурин князя Дмитрия Иван Челяднин сделал после 1538 г. отличную карьеру и вошел в думу, не говоря уже о том, что и при дворе они занимал чрезвычайно почетную и важную должность конюшего. Кроме него, весной 1540 г. в думе появился и князь Ю.М. Булгаков-Голицын – тот самый, из-за которого разгорелся весь сыр-бор осенью 1538 г.