Его время наступило в самом начале 1542 г. В ночь на 2 января 1542 г. Иван Шуйский во главе большого отряда присягнувших ему на верность дворян и детей боярских изгоном прибыл в Москву, где заговорщики уже арестовали Ивана Бельского. Наутро его уже отправили в ссылку в Белоозеро, где спустя несколько месяцев он и умер (согласно сообщению составителя Постниковского летописца, князь «уморен бысть гладом, 11 ден не ел. Да на нем же чепей и желез, тягости, было пудов з десять»[333]. Классика жанра – Иван Бельский стал четвертым высокопоставленным узником, уморенным во времена «боярского правления» посредством «глада» и «железа»). В хоромах великого князя был арестован и затем отправлен в ссылку в Ярославль князь П.М. Щенятев, шурин И.Ф. Бельского и его советник, а И.И. Хабаров был схвачен на великокняжеском подворье и также сослан – в Тверь[334]. Наконец, посланные Иваном Шуйским новгородские дети боярские (они поддержали переворот, учиненный «партией» Шуйских, «всем городом», то есть всей служилой корпорацией) явились на митрополичье подворье и «начаша безчестие и срамоту чинити великую и камением по келие шибати», так что митрополит Иоасаф бежал от них на Троицкое подворье, где его новгородские мужи «с великим срамом поношаста» и «мало его не убиша», и только заступничество троицкого игумена Алексия спасло митрополита от позорной смерти[335]. «И бысть мятеж велик в то время на Москве», подчеркнул составитель Царственной книги, добавив к этому описание того, как бояре-заговорщики, ни во что не ставя юного государя, «как князя Ивана Белского имали», явились к нему в спальню «не по времени, за три часы до света, и пети у крестов заставили». Когда же к перепуганному насмерть мальчику пришел митрополит, то бояре вломились в комнату к великому князю «шюмом» и «сослаша митрополита в Кирилов монастырь» (Кирилло-Белозерский монастырь. – В. П.)[336].
События 2–3 января 1542 г. стали своего рода апогеем «дворских бурь» эпохи «боярского правления». Ни до, ни после этого никто из бояр при поддержке своих единомышленников и дворян не пытался больше силой разрубить клубок противоречий при дворе и вокруг персоны государя, поставив его под свой контроль и вооруженной рукой устранив конкурентов, не прибегая при этом ни к одобрению Боярской думы, ни к формальному приказу со стороны юного монарха. Грубая сила и готовность ее применить, не стесняясь ничем, – вот те факторы, которые сыграли определяющую роль в развязке этой интриги, и, пойдя на такой экстраординарный шаг в духе столетней давности «войны из-за золотого пояса», Иван Шуйский нарушил все писаные и неписаные законы и традиции, определявшие порядок принятия решений при московском дворе. И, вне всякого сомнения, пережитое Иваном Васильевичем в эту роковую ночь и утро навсегда впечаталось в его сознание и мироощущение. Трудно не согласиться с Д.М. Володихиным, который писал по этому поводу, что «Иван Васильевич надолго остался без добрых наставников и усвоил худшие уроки того времени», когда «кровопролитие, предательство и обман совершались на глазах у мальчика, и он жадно впитывал этот жизненный опыт»[337].
Но не только это нужно принимать в расчет – если исходить из того, что на протяжении первых лет своей жизни Иван находился под опекой митрополита Даниила, известного своей начитанностью и любовью к книгам, то можно с высокой степенью уверенности предположить, что митрополит, наставляя своего подопечного на путь истинный, постарался внушить малолетнему княжичу азы царского образа поведения и мыслей. И как теперь малолетний великий князь, уже начавший ощущать себя личностью, и личностью непростой, а царственной, мог воспринимать все то, что происходило вокруг него? «Мальчик чувствовал, что к нему лично, формально – властителю державы, не проявляют должного почтения, – продолжал далее Д.М. Володихин рисовать психологический портрет Ивана Васильевича, – в нем видели марионетку». И, завершая свою характеристику, он подытоживал: «Натерпевшийся с детства безвластия и неуважения, государь Российский ничего не забыл и обид не простил… В будущем никакая сила не заставит потускнеть в его сознании впечатления детства – столь яркие и столь трагические»[338].
И ведь это еще не все. 9 сентября 1543 г. произошел еще один безобразный случай, который еще раз подчеркнул бессилие Ивана и его неспособность настоять на своем и защитить своего любимца перед лицом разгневанных бояр. Пожалованный накануне в бояре Ф.С. Воронцов подвергся нападению со стороны братьев Шуйских и их сторонников (Иван Шуйский к тому времени уже умер, и верховодил в его «партии» теперь лишенный его талантов и ума троюродный брат Андрей – тот самый Андрей, с бестолковых и непродуманных действий которого и началась эпоха «дворских бурь» в декабре 1533 г.).
Андрей Шуйский с подельниками вторглись в государеву палату и напали на Воронцова, «биша его по ланитам и платье на нем ободраша и хотеша его убити». Перепуганный насмерть Иван Васильевич послал за митрополитом Макарием (кстати, ставленником Шуйских – именно он сменил неугодного Ивану Шуйскому Иоасафа), однако заговорщики «митрополита затеснили и манатью на нем с ысточники изодрали», а присланных вместе с Макарием бояр И.Г. и В.Г. Морозовых «в хребет толкали». Правда, поступить с Воронцовым так же, как это сделал Василий Шуйский с дьяком Мишуриным, Андрей Шуйский все же не посмел – есть разница между безродным дьяком и пусть и нетитулованным, но все же знатным аристократом и старой боярской московской фамилией. Однако опозорить Воронцова ему было под силу, что он и сделал вместе со своими единомышленниками – боярина «сведоша… с великого князя сеней с великим срамом, бьюще и пхающе на площади», после чего сослали в Кострому. Иван пытался договориться с Шуйскими, чтобы Воронцова отправили на службу в Коломну, однако бояре не прислушались к его голосу и сделали так, как считали нужным[339].
Бояре преподали Ивану Васильевичу еще один урок, показав ему, кто он таков на самом деле и где его место в их представлении. Между тем М.М. Кром обратил внимание на любопытный факт. Сам Иван позднее вспоминал о Василии и Иване Шуйских как о последних своих опекунах, тогда как И.Ф. Бельского и Ф.С. Воронцова именовал «болярами нашими и угодными нам» и подчеркивал, что он держал их «в приближеньи», «жаловал» их и «берег». «Таким образом, – резюмировал историк, – в какой-то не поддающийся точному определению момент между 1538 и 1540 гг. опека ушла в прошлое»[340]. Мальчик взрослел стремительно, не по годам, что и немудрено – талантами его Господь не обделил, а в тех условиях год за два шел, если не за три. Заносчивый же и откровенно недалекий Андрей Шуйский в своей гордыне на это внимания не обратил. За это он очень скоро и поплатился.
«Нельзя не заметить, как по мере разрастания политического кризиса 1530—1540-х гг. происходила эскалация насилия и участники придворной борьбы постепенно переходили все рамки приличий», – такую особенность развития борьбы за власть вокруг трона малолетнего государя отмечал М.М. Кром[341], и не принять такую точку зрения трудно. В самом деле, на первых порах все вопросы решались тихо, без выноса сора из избы – опальные попадали в темницу и там, забытые всеми, рано или поздно умирали. Жестокое подавление мятежа Андрея Старицкого, который сам по себе был в значительной степени инспирирован «правительством» Елены Глинской и Боярской думой, открыло ящик Пандоры. Следующий шаг был сделан Василием Шуйским, который расправился безжалостно с дьяком Мишуриным, причем казнь дьяка была обставлена так, что не оставляла сомнений в ее позорящем личность казненного характере. Отравление Елены Глинской (более чем вероятное, на наш взгляд) обозначило еще одну черту, которая была перейдена в ходе этой борьбы. И, наконец, вершина, апогей кризиса – вооруженный переворот, этакое пронунсиаменто 2–3 января 1542 г., когда одна из придворных группировок сделала ставку на вооруженный захват власти.
После всех этих событий удивляться бессудной расправе над боярином Воронцовым не приходится – скорее, нужно удивляться тому, что он остался, пусть и опозоренный, но живой и всего лишь был отправлен на службу в Кострому. Теперь стало возможным все, и Андрей Шуйский на себе испытал последствия этой эскалации, повторив печальную судьбу Федора Мишурина. «Лета 7052-го декабря в 28 день положил князь великий опалу свою на боярина своего на князя на Ондрея на Михайловича на Шуйского. И убьен бысть на дворце ото псарей. И дневал в Куретных воротех. И оттоле послан в Суздаль, где их родители кладутца»[342], – записал составитель Постниковского летописца, современник (и, возможно, участник) всех этих событий. Эту новость неизвестный русский книжник, собравший Хронограф редакции 1512 г., дополнил следующими деталями: «Убиен бысть боярин князь Андрей Михайлович Шуйской, а убили его псари у Куретных ворот повелением боярским, а лежал наг на воротех два часа»[343].
Нетрудно заметить, что в этих известиях есть как общее, так и разное, и самое главное различие в них (а также в других летописных свидетельствах о событиях того дня в Москве) состоит в том, какую роль в этом сыграл сам Иван IV. Был ли убит Андрей Шуйский повелением Ивана, но по наущению бояр, опасавшихся влияния князя Андрея, или же это был первый самостоятельный шаг Ивана как правителя, и летописец, написавший, что «от тех мест начали боляре от государя страх имети и послушание»