В том, что классовый подход в оценке событий июня 1547 г. долгое время доминировал в отечественной историографии Новейшего времени, нет ничего удивительного – с одной стороны, свою роль сыграл упомянутый выше характерный для нее подход к оценке событий политической и социальной истории, а с другой стороны, соответствующая интерпретация сохранившихся источников. Стоит заметить, что московский пожар и волнения, охватившие город после него, оставили глубокий след в памяти современников тех событий и нашли свое отражение в целом ряде нарративных источников. Пожалуй, наиболее глубокий и основательный их анализ (хотя, на наш взгляд, и несколько предвзятый – «сохранившиеся источники очень неполно и крайне односторонне, враждебно отражают данные о московских волнениях июня 1547 г.»[438]), был дан в свое время С.О. Шмидтом[439]. Это избавляет нас от необходимости еще раз возвращаться специально к этой проблеме, благо это исследование не относится к числу раритетов и его легко найти и ознакомиться с соответствующими строками.
Заметим, однако, что отмеченная историком «враждебность» и «односторонность» в оценке событий июня 1547 г. в Москве, содержащаяся в источниках, на наш взгляд, обусловлена не только и не столько позицией авторов-составителей летописных повестей и иных источников о пожаре и бунте 1547 г., сколько тем «вопросником» (термин А.Я. Гуревича), с которым С.О. Шмидт и другие советские историки подходили к изучению этой проблемы. Так, к примеру, А.А. Зимин поместил раздел о московском пожаре и волнениях в главу об обострении классовой борьбы и городских восстаниях (именно так, во множественном числе! – В. П.) накануне начала периода реформ, тщательно выискивая и подбирая нужные свидетельства в источниках того времени[440]. На недостатки и однобокость такого подхода к оценке этих и других подобных событий того времени уже было обращено внимание некоторыми отечественными исследователями[441], и, пожалуй, стоит согласиться (осторожно!) с мнением А.Л. Юрганова. Он отмечал, что в исторической науке «любое концептуальное построение должно быть основано на анализе смысловых структур средневекового сознания»[442].
М.М. Кром, правда, не совсем согласен с такой трактовкой подхода к анализу исторических явлений эпохи позднего Средневековья – раннего Нового времени[443], однако тем не менее определенные точки соприкосновения в их построениях найти можно. И когда А.Л. Юрганов пишет о том, что для русского книжника «государство в этом контексте (контексте Страшного суда. – В. П.) – контрапункт эсхатологической идеи, главное средство коллективного спасения…» (выделено нами. – В. П.), почему «верой и правдой надо служить тому, кто «прирожден» быть государем, потому что государь исполняет волю Бога на земле и отвечает пред Судьей за неисполнение его „подовластными“ заповедей Божьих»[444], то как это расходится с высказанным М.М. Кромом тезисом о доминировании в московском политическом «дискурсе» XVI в. идеи стремления к высшему благу и общей пользе и осмыслении московскими книжниками конфликтов внутри целостного «политического тела» Русского государства как дьявольских козней?[445] На наш взгляд, никак, тем более что нам приходится так или иначе работать с текстами, которые рождались в интеллектуальной, книжной среде «говорящего меньшинства», и именно оно, это меньшинство, и создавало те смыслы и «дискурсы», изучая которые мы и пытаемся понять духовный мир человека той эпохи. Руководствуясь этими идеями и составив в соответствии с ними свой «вопросник», с которым мы подойдем к анализу содержания сохранившихся источников, содержащих сведения о событиях июня 1547 г., попробуем иначе взглянуть на «восемь дней, которые потрясли Россию» и сформулировать ответ на вопрос – что же тогда произошло в столице: была ли это вспышка классовой борьбы, как полагал А.А. Зимин, или же «примитивный бунт», как полагал С.О. Шмидт? Или же нечто иное – некое «ритуальное действо» (Н. Коллманн) с участием народа и царя, в ходе которого проверялась на прочность верховная власть и утверждалась ее легитимность в глазах народа?[446] И, наконец, действительно ли пожар и бунт июня 1547 г. стал тем переломным моментом в жизни и правлении Ивана Васильевича?
Для ответа на эти вопросы обратимся прежде к хронологии событий. Здесь необходимо отметить, что в нарративных источниках, описывающих события 21–29 июня 1547 г., есть две версии этих событий. Первую условно можно назвать «ранней», составленной буквально по горячим следам, вскоре после пожара и волнений. Она нашла свое отражение в официальном летописании начала царствования Ивана Грозного и новгородской летописной традиции[447]. Вторая версия произошедшего, «поздняя»[448], основывается на свидетельствах самого Ивана Грозного и так называемой Царственной книге. Она появилась на свет намного позже, когда остыли угли и пепел и страсти, вызванные стихией и бунтом, уже улеглись. Определенные противоречия между двумя этими версиями были замечены давно (так, в ранней версии московские черные люди действуют самостоятельно, а в поздней версии они были наущены на бунт и погромы боярами – врагами Глинских). Поэтому, отражая доминирующую в отечественной историографии точку зрения, М.М. Кром отмечал, что «исследователи справедливо подчеркивают тенденциозность приписок к Царственной книге и отдают предпочтение версии, отразившейся в более ранних летописных памятниках»[449].
Осмелимся отметить, однако, что, на наш взгляд, тенденциозны и субъективны (в силу особенностей формы и содержания самих источников) и та и другая версии, но каждая по-своему. Да, конечно, во второй версии на первый план выступает роль враждебного Глинским старого московского боярства, однако, с одной стороны, почему они не могли использовать озлобленность москвичей против «силных во Израиле» и перенаправить их разрушительную энергию на «чужаков» Глинских? С другой стороны, тот же М.М. Кром несколько дальше пишет о шагах Ивана IV, направленных на стабилизацию отношений с боярством и «соборе примирения» в феврале 1549 г.[450] Закономерен вопрос – если молодой государь, взявшись за ум, попытался занять пустовавшее со времени смерти Елены Глинской место арбитра и наладить отношения с аристократией и положить конец не прекращавшемуся полтора десятка лет с момента смерти его отца перманентному политическому кризису, то зачем тогда, в таком случае, в официальной (выделено нами. – В. П.) версии событий, зафиксированной в том же Летописце начала царства, выпячивать роль боярства в убийстве царского дяди? А вот в конце 60-х – начале 70-х гг. необходимости в сокрытии неудобных фактов придворной борьбы за власть не было, и можно было смело указать на виновников случившегося. Сам Иван свидетельствовал в первом послании Курбскому, что тогда, после московской трагедии, он «пред отцем своим и богомольцем, пред Макарием, митрополитом всеа Русии, во всем в том простихомся; вас же, бояр своих, и всех людеий своих в пре-ступках пожаловал и впредь того не воспоминати, и тако убо мы всех вас яко благи начахом держати», но, увы, бояре «перваго своего лукаваго обычея не оставите, но паки на первое возвратистеся»[451]. Заметим кстати, что редактор Царственной книги не щадит и самих Глинских, показывая их как одних из виновников случившегося бунта.
Одним словом, мы не видим веской причины оказывать предпочтение той или иной версии перед другой и уверенно полагаем, что обе версии отнюдь не противоречат друг другу, а прекрасно дополняют одна другую. Вторая версия, которую критикуют за тенденциозность и субъективность (осмелимся предположить, что связано это прежде всего с тем, что руку к ней приложил сам Иван Васильевич, а по отношению к нему в отечественной историографии сложилась пресловутая «черная легенда» и «презумпция виновности», и все. Что написано им или под его диктовку, а priori не заслуживает доверия), расставляет все точки над i в описании событий 26 июня 1547 г. Сопоставление их позволяет нарисовать «стереоскопическую» картину июньских волнений в Москве, что мы и сделаем.
Для начала немного хронологии. Весна 1547 г. запомнилась москвичам чередой больших пожаров. Сперва, 12 апреля, огонь выжег торговые ряды «со многими та-вары от Никольского крестца и до речнои стены градные, и гостины дворы великого князя, и дворы людцкие и животы многие погореша от Ильинские улицы и до городной стены». Затем спустя неделю, 20 апреля, «загореся за Яузою на Болвановье и погореша Гончяры и Кожевники вниз подле реку Москву»[452]. В накаленной атмосфере опустошенной пожарами Москвы посадские люди, недовольные тем, что власти де-факто устранились от расследования причин пожаров и помощи погорельцам, взяли дело в свои руки и занялись самосудом. «А говорили про оба пожара, – записал летописец, рассказывая об этих пожарах, – что зажигали зажигальники. И зажигальников многих имали и пытали их. И на пытке они сами на себя говорили, что они зажигали. И тех зажигальников казнили смертною казнью, глав им секли и на колье их сажали и в огонь их в те же пожары метали»[453].
Беспорядки в городе, начавшиеся было после пожара 20 апреля, скоро как будто приутихли, однако в воздухе по-прежнему стояло напряжение, готовое в любой момент взорваться новой волной насилия и кровопролития. Масла в огонь подливала засуха, установившаяся в конце весны, хлебная дороговизна (А.Г. Маньков отмечал, что 40-е гг. XVI в. было временем, когда хлебные цены демонстрируют скачкообразную динамику подъема