Демьяновна поцеловала руки царице Марии.
— Ну что ж, Демьяновна, приведи. Да так, смотри, чтобы царь батюшка Иван Васильевич не увидел, не то худо будет и тебе и мне. Пропадем навеки!
— Добро, красавица, болезная моя, Марьюшка. Коли приказывать изволишь, приведу ее во дворец, да так, чтоб государь Иван Васильевич и слухом не слыхивал и видом не видывал… Кто сам себя стережет, того и Бог бережет… Посиди тут, голубушка, одна, покудова я сбегаю за ней. Я скоро.
— Что же мне делать в моей неволе, как не сидеть? Докука возьмет — на колена стану перед божницей, да и Богу помолюсь…
Демьяновна поклонилась и вышла.
Мария вспомнила тот день, когда отец привез ее в Александрову слободу на смотр невест. Поместили ее тогда в большом доме, где было собрано множество красавиц со всего Московского государства, дочерей бояр и дворян. Она хорошо помнит, как трепетали в страхе и томительном ожидании собранные в этом доме боярышни и дворянки. Каждой из них полагалось подойти к царю, опуститься перед ним на колена и, бросив к ногам царя платок, вышитый золотом и жемчугом, поклонившись, удалиться.
А дальше… Трепетное, взволнованное ожидание всех девушек — кто царю больше всех понравился?
Помнится, как к постели, на которой лежала она после смотра, уткнувшись от только что пережитого стыда и волнения в подушку, подошел старый боярин, присутствовавший при смотре, и сказал:
— Вставай, Мария Федоровна, государь наш батюшка Иван Васильевич остановил свой выбор на тебе. Поздравляю тебя!
Она помнит, с какой завистью смотрели на нее все красавицы, собранные в этом доме.
И почему-то тогда она вдруг разрыдалась.
Все теперь это ей ясно представляется. И опять ей хочется плакать, рыдать безудержно.
Та горница, где теперь происходил этот разговор царицы со своей мамкой, ютилась в верхнем житье большого терема. Его совсем недавно отстроили по приказу царя в дальнем крае дворца.
Стены и пол царицыной комнаты закрыты коврами, присланными Ивану Васильевичу персидским шахом «за недружелюбие царя к туркам» и в благодарность за пропуск англичан и других заморских купцов через русские земли в Персию. Резьба и затейливые золоченые узоры: листья, травы, птицы, выпиленные из дерева, обрамляли окна и двери горницы. Потолки — лазурные, в серебряных звездах. В углу — освещенная огнями лампад большая, в три раствора, божница.
Мария сидит на софе, привезенной с Кавказа государевыми послами от грузинского царя. Ее красивое юное личико задумчиво. Голову украшает шелковая с жемчугом повязка голубого цвета, что делает ее с виду совсем девочкой. Царя соблазнила ее юная чистота. Женитьбу тогда совершил он без церковного согласия. Духовенство, строго ведя счет женам царя Ивана, считало Марию Нагую седьмой женой. Против этого восставало духовенство. Женитьба царя была приравнена к наивысшему греху, превосходящему даже богохульство.
Царица думает: уж не за то ли Бог ее наказывает, что вышла замуж она, нарушив церковные уставы? Да и как было ослушаться отца, Федора Федоровича, да его братьев, Семена, Афанасия и Александра Федоровичей, а также и двоюродного брата Михаила Александровича? Ведь все они только того и добивались, чтобы с государем породниться и к его трону поближе стать? Царь приблизил их к себе, своими милостями жалует, дворцы им понастроил, высокие должности дал в государевых приказах.
Теперь все они довольны и счастливы, и ей велят быть счастливой и довольной, и каждый день благодарственную молитву Богу они сообща читают за то, что Господь удостоил ее, Марию, браком с царем всея Руси. Поклоны бьют без счета и усталости.
Знают ли они, как тяжко ей-то самой выносить мучительную неволю в государевом дворце?! Прежде, живя в отеческом доме, она могла свободно выходить, куда ей захочется. Отец не кичился своим происхождением. Ведь и кичиться-то было совсем нечем заурядному дворянину, ее отцу. И незачем было ему свою дочь держать под замком, как то водится у именитых бояр. А теперь… каждый шаг на счету у дворцовой стражи, охраняющей покои государыни. И к себе водить, кого захотела бы она, царица, ей не положено без согласия на то государя. Изменилась ее жизнь! И не к лучшему, а к худшему! Но кому поведаешь о том?!
Что делать, — надо терпеть! Такова уж судьба.
Во время этих размышлений царица не заметила, как в ее покои тихо, мягко ступая сафьяновыми сапогами, вошел сам Иван Васильевич. Он незаметно подкрадывался к ней, она вдруг испуганно вскочила со своего места; покраснев до ушей, низко поклонилась царю.
— Добро жаловать, батюшка пресветлый государь! — едва слышно от волнения произнесла она. — Испугал ты меня!
Большой, плечистый, широкий — царь целою головою был выше Марии. Вся фигура его, усталого, постаревшего, поседевшего владыки, казалась огромной, чудовищной против худенькой, невысокого роста, совсем юной красавицы Марии.
— Не ждала? — тихо спросил он, сутулясь, чтобы поцеловать жену.
— Всякий час, батюшка государь, я готова ожидать вас со смирением…
Царь засмеялся, покачал головою.
— Смирения мне мало от жены. Смирения для меня вдосталь и у холопов моих. Устал я от того смирения, царица! Не надо мне его от тебя.
Опустив голову, Мария совсем растерялась, не зная, что сказать в ответ.
— Не всегда надо бояться бойкости и греха. Иной раз бывают такие грехи, что грешно и не грешить ими. Поняла ли?!
Царь насмешливо сверху вниз смотрел на смущенную Марию.
— Не ведаю, батюшка государь, что ты изволишь молвить.
— Пора бы тебе то ведать, — с досадой в голосе произнес царь Иван и добавил: — Сегодня в ночь жди меня… Наскучило мне целые дни быть в толпе твоих мужиков-сородичей… Хорош Федор Федорович Нагой; а его дочка, Нагая, все же лучше. С ней веселее, чем со всею ордой Нагих… Тобою все они держатся. А коли так, должна ты служить мне сладкою утехою… Смирение пусть будет уделом твоих родичей.
Мария продолжала стоять перед царем, смущенно опустив голову.
— Соскучился я о любви, дитя мое! Любишь ли ты меня? Садись.
Она послушно села на софу. Рядом с ней сел и царь.
— Любящих и Бог любит. Но что же ты не отвечаешь?
— Мне стыдно, государь, сказать…
— Ну, ну! — нетерпеливо схватил он ее за руку.
— Да. Люблю. Мне плакать хочется… забыл ты меня!.. — прошептала она, закрыв лицо руками. — Сама я тоскую о тебе, жду каждую ночь.
В это время дверь отворилась, и в горницу вошли две старухи. Одна — Демьяновна, другая — старая знахарка. Увидав царя, обе бросились бежать обратно.
— Стой!.. Куда!.. — крикнул царь, вскочив с места. Глаза его стали страшными.
Старухи, согнувшись в три погибели, подошли к царю и упали ему в ноги, прося прощенья.
Он велел им подняться.
— В чем же вы провинились передо мной? Говорите! Кто эта ведьма? — Царь указал пальцем на знахарку.
— Ведунья Фекла… — ответила Демьяновна. — Прости нас, государь батюшка!
Царь оглянулся на царицу Марию:
— Чего ради старая ведьма пожаловала к тебе, rocyдарыня?
Царица тоже упала в ноги царю:
— Я виновата!.. Одна я!.. Винюсь… Пощади их!
Она рассказала все начистоту царю, ничего не скрывая.
— Стало быть, ты не лжешь?.. Любишь?! — спросил он с веселой улыбкой царицу. — Приворожить меня задумала?! Добро!
— Истинно так, — ответила Мария. — Забываешь ты меня…
— Встань! А вы идите… Старую ведьму надо бы сжечь живьем, как то делают в иных царствах, да вот она, видать, царице нужна… Нельзя! Пускай, коли так, поживет… демонов порадует… В другой раз смотри, ведьма, не попадайся… Голову отсеку. Вон! — топнул царь ногой.
Оставшись наедине с царицей, Иван Васильевич крепко прижал ее к себе и, звучно поцеловав ее в губы, сказал:
— Зачем ждать ночи?! Милая моя… Маленькая!.. Глупая!
Мария, освободившись из его объятий, быстро подошла к божнице и задернула занавеску перед ней…
Шевригин Истома был встречен царем хмуро, неприветливо. Ему доложили о возвращении посла из Рима утром, когда он, вернувшись из покоев царицы, злой, пожелтевший, сел за стол в своей рабочей комнате. Был назначен на этот час прием иконописцев, прибывших из Новгорода. Им были заказаны иконы в честь царицы Марии для убранства вновь выстроенного храма святой Марии Магдалины.
— Гоните прочь богомазов! Не надо мне их! — сердито крикнул царь Иван. Дворцовые слуги заметили, что из опочивальни государыни Иван Васильевич вышел какой-то расстроенный, убитый. Попавшихся ему навстречу слуг он прибил посохом, гоня их прочь из дворца.
— Ты, Истома, поведай мне все, без прикрас, совестливо, коли тебе жизнь дорога, как там приняли тебя заморские еретики? Не ври! — мрачно проговорил царь, глядя на Истому исподлобья.
Шевригин, не торопясь, рассказал о благополучном совершении путешествия из Пернова до Праги — столицы цесаря Рудольфа, о приветливом приеме посла и его спутников в Дании и Германии.
Царь Иван то и дело вскакивал с кресла, передергивался, перебивал Шевригина не относящимися к его докладу вопросами.
Вдруг он спросил:
— У тебя робята есть?!
— Есть, батюшка государь!.. — скрывая свое удивление, отвечал Шевригин. — Есть, семеро.
— Много ли тебе лет?
— Четыре десятка, батюшка…
— А жене?
— Три десятка с пятью годами…
Царь погрузился в хмурое раздумье.
— …цесарь Рудольф соболя те принял, — продолжал свою речь Шевригин, — и приказал благодарить твое величество, государь наш батюшка.
— Молчи, несчастный! — вдруг встрепенувшись, крикнул Иван Васильевич. — Приказывать тебе волен твой государь! А немчину еретику просить тебя надобно, челом бить, слышишь ли?! — застучал он с силой посохом об пол. — Мой холоп ты, а не его! Как же он смеет тебе приказывать?
— Цесарь Рудольф просил… Винюсь, государь, немчин просил… — побелевшими губами залепетал Шевригин, — просил передать благодарность…
— То-то! В каких мерах он со Степкой? Узнал ли?!
— Страшится он польского короля… Не смел даже на разговор о нем… Слабый… недужный… нерешительный…