Иван Васильевич, обдумав все это, решил не мешать иезуиту вмешиваться в военные дела, а разговоры о вере затянуть насколько удастся дольше.
— Скажи Зузину, государь будет беседовать с Антонием, — обратился царь к Бельскому.
— Слушаю, великий государь! — низко поклонился Бельский и вышел из царских покоев.
Привело в великое удивление всех дьяков Посольского приказа то, что царь хочет лично беседовать с послом папы в своей рабочей комнате, не соблюдая принятого при разговорах с послами обычаев, но попросту, в домашнем обиходе.
Когда Антоний Поссевин вошел к царю, то он был озадачен простотою одежды, хотя и дорогой, осыпанной по вороту и нарукавникам бриллиантами, но не парадной царской, в которой царь его встретил в первый раз.
Палата была небольшая, на нескольких скамьях сидели человек двенадцать самых приближенных к царю бояр. Тут находились и отец и братья царицы — Нагие, Никита Романович, Борис Годунов, Богдан Бельский, дьяк Писемский, Щелкалов Андрей, Зузин.
Все свидетельствовало о желании царя поближе сойтись с папским послом. О том же говорило и приветливое выражение лица Ивана Васильевича: оно было веселое, довольное. Царь указал послу на место совсем близко от своего кресла.
Он обратился к Поссевину со словами, в которых звучало одобрение царя по поводу присылки ему книги о Флорентийском соборе. Он уже ознакомился с тем, что там написано, и считает римского папу поистине мудрым отцом святой церкви.
Услыхав это, Поссевин попросил разрешения передать государю в его собственные руки папино письмо.
Царь Иван, приняв от Поссевина письмо, велел дьяку Щелкалову прочитать его вслух. Письмо было уже переведено толмачами Поссевина на русский язык.
Папа писал: «Посылаю твоему величеству книгу о Флорентийском соборе печатную. Прошу тебя, чтоб ты ее сам читал и своим докторам приказал читать; великую от того Божью милость, мудрость и разум получишь. А я от тебя только одного хочу, чтоб святая и апостольская церковь с тобою в одной вере была, и все прочее твоему величеству от нас и от всех христианских государей будет готово».
Чтение письма было кончено. Поссевин, обратившись к царю, сладкозвучно, едва не со слезами умиления в голосе, сказал:
— К царствам и богатствам, которых у тебя много, к славе той, которую ты приобрел расширением земли своей, прибавь славу единения с верою апостольскою — и тогда великое множество благословения небесного получишь.
Иван Васильевич слушал Поссевина спокойно, с большим вниманием и в ответ на его речи и на письмо папы сказал:
— Мы никогда не желали и не хотим, чтобы кровопролитие в христианстве было, и Божиим милосердием нашим от младенчества нашего через много лет кровопролитие в христианстве не велось. Но ненавидящий добра враг ввел в Литовской земле новую веру. Он называется Лютер Мартын. В ваших странах эта вера сильно распространилась, и с той поры, как это учение утвердилось, так и в христианстве по вся места кровопролитие началось. Как и каким обычаем началось и почему между нами и королем Стефаном недружба такая — мы тебе об этом после скажем. А теперь мы говорим тебе только о том, что мы с папою и императором Рудольфом желаем в дружбе жить. То, что наивышний папа хочет между всеми нами, христианскими государями, мир установить, то нам любительно и приятно.
Царь Иван, произнеся эти слова, приподнялся с кресла и низко поклонился. Усевшись снова в кресло, он несколько минут сидел в раздумье, а потом продолжал:
— Венецианам в наше государство приезжать вольно. Пускай с ихними попами [123] и всякими товарами. Но церквам римским в нашем государстве быть непригоже, потому что до нас этого обычая здесь не бывало, а мы любим по старине жить.
После этого царь приказал Зузину прочитать условия, на которых он, царь всея Руси, желает заключить мир со Стефаном Баторием.
— Нам нельзя уступить королю всей Лифляндской земли. Если нам всю ее уступить, — сказал царь Иван, — то каким путем мы будем ссылаться с наивышним папою, с цесарем и с государями итальянскими и иными поморскими местами. Надо ждать милости короля польского. Но прилично ли это государю всея Руси? Король называет меня фараоном и просит у меня четыреста тысяч червонцев, но фараон египетский никому дани не платил.
О соединении с римскою церковью Иван Васильевич сказал:
— Мы теперь тебя отпускаем к королю Стефану по важным делам наскоро, а как будешь у нас по возвращении от короля Стефана, тогда мы будем говорить и о вере.
Царь Иван, тяжело вздохнув, грустно произнес:
— Издавна в обиде мы на польских королей. Обращался к нам за помощью молдаванский князь Петр Papеш. Мы хотели помочь ему и деньгами и художниками, но король не пропустил в Молдавию наших послов. То же самое мешали нам в дружбе и с молдаванским господарем Александром Лопушняном. Вот тебе и дружба меж собою христианских правителей!..
В соседней палате были собраны столы со всевозможными яствами и винами; вызваны были туда же гудошники и гусляры.
Зузин объявил Поссевину желание царя Ивана Васильевича пригласить посла наивышнего папы к своему царскому столу.
Поссевин с благодарностью принял это приглашение.
…Вернувшись к себе на ночлег после этой трапезы за государевым столом, Антоний Поссевин записал для посылки доношений в Рим:
«Я видел не грозного самодержца, но радушного хозяина среди любезных ему гостей, приветливого, внимательного, рассылающего ко всем яства и вина.
В половине обеда царь, облокотясь на стол, сказал мне:
— Антоний! Укрепляйся пищею и питием. Ты совершил путь дальний от Рима до Москвы, будучи послан к нам святым отцом, главою и пастырем Римской церкви, коего чтим мы душевно и коего мы признаем наместником Иисуса Христа».
Это свидание с царем обрадовало папского посла и вселило в него надежду о возможном присоединении московского царя и его страны к римско-католической церкви.
После того Антоний Поссевин, бодрый, охваченный желанием заслужить дальнейшее доверие царя, решил оказать воздействие на короля Стефана, чтобы он пошел навстречу царю, уступил бы ему хоть кусочек Ливонии и заключил мир.
Проводы Антония были такие же дружественные, почетные, каковою была и встреча.
Иван Васильевич вызвал Бориса Годунова. С лукавой улыбкой он сказал ему:
— Шевригин донес мне, что один пьяный поп в Риме открыл ему тайну: будто папа сам первый хотел послать к нам грамоту о дружбе и мире. А послать с ней он хотел того попа. Но будто какой-то тайный его соглядатай из моих же людей, при моем дворе донес ему о моем намерении послать в Рим посла… Тогда папа свою грамоту отложил. Что ты скажешь — кто бы это мог? Кто сей предатель?!
Борис задумался. Царь с волнением ждал ответа.
— Кто ж иной, как не бежавший от нас Давид Бельский…
— А кто же мог то сообщить изменнику Давыдке? Откуда он мог узнать? Знали это только царевич, ты, Богданка Бельский и Писемский… Ну?!
— Я молчу, государь.
— Говори.
— Трудно мне… тяжело… Писемский того не скажет… С Давыдкой я не знался. Мы были с ним в недружбе. Я ему не мог сказать.
— Так кто же? Остаются двое: царевич и Богдан.
— Не ведаю, государь.
— Ведать не можешь, но думу иметь свою можешь… Какова она?
— Царевич имеет много друзей… Да и Давыдка бывал у него в застольных торжествах… Хмельные забавы там не редкость.
— Хмельные забавы — не редкость и в моем дворце. Что ты думаешь, когда говоришь о том?
— Я думаю, что во хмелю мог проговориться и царевич…
Царь нахмурился. После продолжительного молчания спросил:
— А Богдан Бельский? Он ведь сородич Давыдки…
— Не берусь судить о том.
— Говори. Перед тобою государь! — громко сказал царь.
— Не гневайся на меня, батюшка Иван Васильевич. Мое слово может быть пристрастно.
— Знаю… — усмехнулся царь. — Не любишь ты его. Больше не стану пытать тебя.
— Леонтий Шевригин — добрый малый. Я одарил его от твоего царского имени черкасским конем и серебряной сбруей…
— Благое сделал. А еще мне Шевригин донес, будто папа римский недолюбливает цесаря за то, что тот князей своих боится… В Риме хотели бы смерти цесаря Рудольфа.
— Папам не привыкать отправлять в рай людей королевской крови. А что Рудольф силы в своем царстве не имеет, и то — правда.
— Коли так, будем, Борис, еще больше крепить с цесарем нашу дружбу. Чтобы стать сильным, надо оказывать сожаление слабым. Это им по душе. Это заставляет их цепляться за сильного. Не так ли? — с усмешкой сказал царь Иван.
— Слабые почитают сильных, коли те изъявляют им добрые чувства. Истинно, государь.
— Но… Борис! Кому же я теперь могу доверять свои тайны?
— За себя, государь, я ручаюсь…
— И я за себя ручаюсь, а за сына своего Ивашку не ручаюсь… Не надежен он. Глуп еще. Выходит: ты да я.
— Воля твоя, батюшка государь.
— Теперь иди. Я тебя отпускаю.
После ухода Годунова царь Иван, обратившись к иконе, сказал:
«Господи, прости меня, ропщу я… Возношу тебе, Христу и царю, жалобное слово свое, изнемогая от великих напастей! Для чего поражал ты меня столькими бедствиями с того времени, как я увидел свет? Для чего я принял столько горестей и на суше и на море от друзей и от врагов, а ныне и от детей. Как львы обступили и как псы лают на меня. Какие жалкие вести с востока и с запада! И где отрада?»
Чувствуя, как слабеют его ноги, Иван Васильевич опустился в кресло.
«Афанасий Бельский… царевич Иван… Возможно ли?!»
Царь встал, налил из кувшина воды в ладонь, помочил свою голову, смахнул с лица уныние. Теперь надо быть крепче, тверже, чем прежде.
Синие, медведеобразные облака, наплывая одно на другое, слоились в вышине… Дул теплый южный ветер. Древнюю Покровскую башню облепило присмиревшее вдруг воронье. В окрестностях Пскова наступила необычайная тишина.
Целые сутки псковитяне от мала до велика на ногах. Прискакавшие накануне разведчики-гонцы донесли воеводе Шуйскому: Стефан Баторий, овладев городом Островом, во главе стотысячного войска идет по дороге к Пскову.