Но не выходило из головы у него и то, о чем ему сказал князь Курбский. Неужели в самом деле это правда? Неужели его мать жива? Крепко засели у него в памяти слова «монастырь близ Устюжны-Железнопольской».
Он видел, как женщины собирались у деревянного сруба колодца с «журавлем», как доставали они воду из колодца, наполняли бадьи и, весело перекликаясь, расходились по домам. Иногда они останавливались и с любопытством следили за ним, русским пленником. «О чем так крепко задумывается красавец?» Они подсылали своих детей с лепешкой или хлебом к нему, в их глазах светилось сострадание.
Игнатий благодарил их кивком головы. Они отвечали ему тем же.
В разбросанных вокруг замка рощах по ночам раздавались неумолкаемые трели соловьев. Невольные слезы выступали на глазах Игнатия, когда он прислушивался к их пенью.
Опять — Анна! Опять душа тянется к ней, такой далекой и такой близкой.
С соловьиным пеньем соперничает однообразное стрекотанье коростеля и хриплый крик бекаса, напоминая подмосковные деревенские теплые летние вечера.
«Как мог Курбский сменять родину на чужую землю?» — невольно возникает этот вопрос в голове Игнатия.
Однажды, когда Игнатий работал на водяной мельнице, у подножия холма, на котором стоял замок, к нему приблизилась на коне сама пани Каменская.
Он почтительно поклонился ей. Она приветливо кивнула ему в ответ.
Она была одна. Обратившись к мельнику, спросила — не знает ли он человека в окрестности, который мог бы позолотить ее отцовский ларец.
Мельник ответил, что он не знает такого человека.
Тогда Игнатий сказал, что ему знакомо это ремесло: его научили монахи в монастыре, где он некоторое время жил.
— Так ты понимаешь наш язык? — с удивлением спросила она.
— Немного, — покраснев, как девица, ответил Игнатий.
— Если ты способен к тому ремеслу, то должен позолотить мне отцовский ларец, — сказала она, слегка склонившись с коня в его сторону.
— Как прикажете, панна, так и будет, — кротко ответил он.
— Вечером ты придешь ко мне… — сказала она и помчалась на коне по дороге к замку.
Мельник, узнав теперь, что работавший на мельнице плотник знает его, польский, язык, тоже завел беседу с Игнатием.
— И чего ради Стефан король затеял войну с русскими? Не по душе мне была та война. Да и другим холопам в Польше и Литве не хотелось воевать с русскими. Одна кровь у нас с вами. Жаль мне тебя! Король воюет, а у нас чубы летят.
Немного помолчав, он продолжал:
— Я — литвин. Народ наш хотел еще до короля Стефана, чтобы ваш царь сидел у нас королем. Не знаю — почему того не случилось. Иль потому, что вера разная? Но ведь тяжко и нам самим под Люблинской унией. Литовские паны пострадали от унии… Они и ныне не отстают от мысли, чтоб отложиться от Польши.
Игнатий сказал в ответ:
— На Руси много разных вер, есть даже язычники и магометане, а защищать ее идут все вместе, заодно… Ваш народ — христиане… Не могло то послужить помехой. Не верю тому я. Из-за Ливонской земли то несогласие.
— Вот и наша хозяйка, пани София, не одобряла войны. Отец ее был литвин. Не хотела она давать и людей на войну, да пригрозили ей. Польский начальник Замойский не ладил всю войну с литовским начальником Радзивиллом… Это все знают, загордились паны — глядеть тошно! Под Великими Луками Замойский едва не подрался с Радзивиллом…
Солнце играло с потоками бурлящей воды у колес мельницы. Синие стрекозы кружились над водяною пылью омута. Стрекотали кузнечики. Небо синее, ни одного облачка. Над ближней рощей низко парил орел.
Подойдя ближе к Игнатию, мельник прошептал:
— Тебе бежать надо, вот что. От нас и погони не будет. Пани София добрая… Она жалеет вашего брата. У нас бегали. Леса кругом дремучие.
Хвостов посмотрел недоверчиво на мельника. Он сам день и ночь думает о том же. Мельник будто угадал его мысли.
— Как это сделать? — наивно спросил Игнатий.
— Тебе нетрудно, если ты знаешь наш язык. А коней у нас немало. Пасутся они вот тут за мельницей. Мы поможем тебе. Мне жаль тебя: парень ты молодой, красивый, видать, грамотный. Не к лицу тебе холопом быть да пленником.
Игнатий промолчал.
— Ты и не задумывайся. Теперь, после победы, у нас стало просто. Паны пируют и Богу молятся. Подожди, когда у нас пир будет, да и беги…
Вечером Игнатий предстал перед пани Каменской в ее комнате, украшенной картинами и древним оружием.
Она была в воздушном белом платье, покрытом серебристыми блестками. На голове сияла диадема из бриллиантов. На руках сверкали перстни. Игнатий подумал: для того чтобы показать отцовский ларец, она слишком нарядно одета.
Ларец стоял на столе. Игнатий внимательно осмотрел его. Сказал, что позолотить ларец не представляет особого труда, и объяснил ей, что для этого нужно.
Она с рассеянной улыбкой слушала его. Ему показалось, будто она думает о чем-то другом. Действительно. Вдруг она спросила его — женат ли он, а если не женат, не осталось ли у него в Московии невесты.
Он ответил, что ни жены, ни невесты у него нет.
В эту минуту на его лицо легли красные предзакатные лучи через открытый балкон. Он невольно закрыл лицо рукой и вдруг почувствовал, как за шею обхватила его пани София и звонко поцеловала в лоб.
Он остолбенел, растерялся от стыда.
Она только захохотала, взяла его за руку и увлекла в соседнюю комнату. Здесь, на столе, сверкал хрусталь, в чашах дымилось теплое красное вино, множество всяких яств покрывало скатерть, расшитую турецкими золотистыми узорами.
Игнатий был ошеломлен роскошью обстановки, одурманен густым ароматным воздухом, вливавшимся сюда сквозь окна, и совершенно сбит с толку внезапными ласками этой незнакомой ему женщины, его теперешней властительницы.
Она приказала ему сесть за стол. Она приказала ему выпить с ней вина. Он робко подчинялся. Слегка охмелев, он не противился ее новому объятию и бесчисленным поцелуям. Но, опомнившись, oн вскочил со скамьи, низко поклонился.
— Прости, пани!.. Отпусти меня, ради Бога!
Ее лицо стало сердитым. Она топнула ногой.
— Садись! — крикнула она с таким грозным видом, что Игнатий сразу опустился на скамью. — Я головой своей отвечаю перед королем за тебя.
Вдруг с хохотом она стиснула его в своих объятьях.
— Пей вино! Пей! Ты мой холоп, раб!
Она поднесла ему большую серебряную чашу с вином; такую же выпила и сама.
— Я люблю русских! Хорошие они… и ты хороший! — хмельным, смеющимся голосом сказала она. — Храбрые! Я люблю смелых.
В голове Игнатия все смешалось: «Анна», «Курбский», «Царь Иван»… Все закружилось хороводом, и стало как-то радостно на душе… «Вернусь, вернусь, Анна!»
— Игнатий… Игнатий… ты — мой раб!.. И я твоя!.. раба!.. — совершенно охмелев, шептала ему в ухо пани София.
Что было дальше, наутро Игнатий с трудом вспоминал, а припомнив, тяжело вздыхал, мысленно прося прощенья у Бога.
Тончайшими зелеными нитями проник лунный свет в опочивальню царицы Марии. Пахнет греческими благовониями и разомлевшими в тепле за день цветами.
Перед образами слабый огонек лампады.
Царица Мария лежит в постели, под одеялом.
Около нее в кресле сидит царь. В полумраке выделяется его расшитый золотом кафтан. Перед приходом в опочивальню царицы царь принимал в Столовой избе молдавского посла. В беседе с молдавским послом царь Иван узнал, что в Молдавии ходит слух, будто вместо Стефана Батория поляки и литовцы думают призвать на престол к себе его, царя Ивана. Та же весть дошла и до крымского хана. Он перетрусил и прислал в Молдавию письмо, в котором говорилось: «Советую полякам отнюдь не выбирать московского царя или его сына. Он старый их неприятель. Для Польши гораздо выгоднее дружба моя и султана, их старых приятелей. Пусть они выберут кого-нибудь другого — и я буду их другом еще больше, чем прежде».
Царь, смеясь, рассказал об этом царице:
— Дело то прошлое, но видишь, царица, как все испугались нашего соединения с Польшей и Литвой… Даже и теперь им все мерещится московский государь на польском престоле. Король свейский, французский, немецкий, римский папа и турки — все боятся нашего соединения с Польшей. За то ныне я, более чем прежде, буду помогать господарю молдавскому в досаду туркам.
Царица молча слушала царя.
— Что ж ты молчишь? — спросил царь.
Царица продолжала молчать.
— Недужится тебе?
— Аль ты, государь, уж и запамятовал? Дите я жду, — тихо, грустным голосом, ответила она.
— Нет, государыня, не запамятовал я… А с Божьей милостью сына жду. Правда, стар я становлюсь, но отцовское сердце не угасло во мне.
Опять наступило молчанье.
Вдруг царица приподнялась на ложе и спросила:
— Государь, правда ли, что ты сватов за море посылаешь?
Царь недовольно поморщился. Лицо его, освещенное лунным светом, казалось царице бледным, каким-то чужим, холодным.
— Кто посмел тебе об этом сказать? — строго спросил царь.
— Брат мой, Афанасий…
— На дыбу его, изменника!.. — проворчал Иван Васильевич.
— За что, государь, коли это правда?
— Дело то государственное, посольское. Оное в тайне должно хранить, даже от царицы. А вот Афонька-болтун проговорился… Хмельной, гляди, был?
— Нет, государь, не хмельной. И не за что его на дыбу, батюшка Иван Васильевич. А коли то правда, как же я-то буду? — тихо, спокойно спросила Мария.
— Обожди печаловаться… Послал я Писемского за море по своему, государеву, делу, зело важному, да только скудная надежда у меня. Не горюй! Проверю я дружбу королевы аглицкой… Надобно знать: один я буду воевать или в союзе с Англией?
Хотела царица спросить государя о черничке, да побоялась разгневать его, и к тому же не особенно это волновало ее.
— Много думала я, великий государь, о том, Богу много молилась. Позволь мне молвить слово: делай, батюшка, как то тебе угодно. Твое дело большое, мое малое. Твоя дорога великая, моя крохотная тропиночка… Бог с тобой!