Сильвестр опустился на скамью в простенке между окон, чтобы лицо его оставалось в тени. Он заговорил тихо, в голосе его слышалась обида:
— Святой псалмопевец царь Давид рек: «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззакония, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут… Уповай на Господа Бога и делай добро…»
Царь поморщился.
— Опять ты, отче, поучаешь меня?
— Сам Господь Бог призвал меня охранять благоденствие и покой моего возлюбленного государя…
— Чего же ты хочешь?
— Волю дал ты малым людям, незнаемо откудова появившимся, безродным, невоздержанным, своевольникам, не почитающим древности… А старых бояр, подобных Телятьеву и покойному Колычеву Никите, позоришь, в опалу низводишь…
— Добро! — Царь метнул гневный взгляд в сторону Сильвестра. — Ранее пугал ты меня чародействами, какими-то «детскими чудищами», сатанинскими проказами, ныне ты пугаешь меня моими верными слугами, преданным мне дворянством… Мнится мне, волшебство не столь страшно вам, как мои служилые люди. Ты о царстве думай. Если ты да я состаримся да умрем, кто же должен на наше место ступить?!
Глаза Сильвестра расширились от удивления. Он почувствовал свое бессилие перед доводами царя.
— Мы служим тебе верою и правдою…
— Плохо стали служить… Худо! Не вижу дела! Слышу одни укоризны. Скажи, что делает князь Владимир Андреич, мой брат? На охоту ездит да на богомолье… А о чем вы в монастырях молитесь? Ты любишь правду, так скажи мне: о царе ли своем молитесь вы, о победах ли нашему войску? Спроси и матушку князя Евфросинию… Сколько раз проклинала она меня на молитве? Молви честно… Ответь мне! Ведомо тебе то?
Сильвестр поднялся со скамьи и, указав рукой на икону, сказал:
— Бог видит, нет против тебя умыслов у князя Владимира Андреевича, нет грешных мыслей против царского трона… Не верь изветам ласкателей! Чести добиваются они себе, губя других. Такое нередко мы видим кругом государей!
Иван внимательно смотрел в лицо Сильвестру, перебирая четки на руке.
— Слова свои ты почитаешь «правдою»?
— Да! — смело сказал Сильвестр.
— Тот человек, который, видя тяжкий недуг царя, пытался перебить у его сына — законного его наследника — престол и не добился того, волен давать любую клятву в верности, но царь ему не поверит! Не его ли родительница, княгиня Евфросиния, говорила в те поры: «Присяга невольная — ничего не значит». И не один мой брат почитает ту присягу неправедной, вынужденной, навязанной… Знаю я!
Сильвестр хотел что-то возразить царю.
— Государь! — воскликнул он.
Но Иван Васильевич перебил, нахмурившись:
— Буде! Не хочу я слушать вас… Не пугайте, не грозите, не малое дитя я!.. Бог царей в нужде не оставит! Не по своей воле владычествую я, а по воле всевышнего. Людей, преданных государю, есть много и без вас! Иди!
Сильвестр, побелев от гнева и обиды, поклонился и вышел из покоев царя, пошатываясь, дыша с трудом.
Первый раз так резко и властно говорил с ним Иван Васильевич за всю его службу при царе.
В эту минуту Сильвестр со всею ясностью понял, что время его ушло, что никогда уже более не быть ему влиятельным вельможею, каким был он два-три года тому назад. И в первый же раз у него появилось недоброе чувство к царю. Захотелось, чтоб царя постигло какое-либо горе, какое-то большое несчастье, чтобы Иван Васильевич вновь обратился бы к своим советникам. Не так ли было одиннадцать лет тому назад, когда сгорела Москва! «Пожар! Да, пожар!» Мысли пришли в смятение: «Хотя бы Ливонская война потерпела ущерб!» На ум пришла и хворь царицы Анастасии… «Может быть, умрет?! Ее братья, Романовичи, немало зла принесли и ему, Сильвестру, и Адашеву, и Курбскому, и всей «избранной раде».
Жаль царя, но что делать! Только беды направляют его на праведный путь!.. Это испытано. Надо поднять все силы против Романовичей, против выскочек-дворян, окруживших царя… Или победа, или поражение, позор и смерть! Все силы, чистые и нечистые, земные и небесные, надо призвать на борьбу с царем.
Охваченный такими мыслями, ничего не видя перед собой, широкий, размашистой походкой возвращался к себе в дом поп Сильвестр.
В Столовой брусяной избе, близ Благовещенского собора в Кремле, где в царевом обычае было вершить посольские дела, сошлись царь Иван Васильевич и Алексей Адашев.
Царь и Адашев затворились в государевой горнице.
Первым повел речь Адашев. Лицо его было унылое. Он даже как-то пожелтел. Пышные светлые волосы беспорядочно всклокочены.
— Не узнаю тебя, государь Иван Васильевич! Суров ты ныне и недоступен для своих первых советников, то приметили даже и литовские посланники. Возвеличиваешь ты людей Посольского приказа выше меня и помимо меня ведешь совет с Висковатым, с Федором Сукиным и другими, словно бы у Посольского приказа главы, кроме них, нет… Их возвеличиваешь, меня унижаешь…
Иван Васильевич перебил Адашева с усмешкой в глазах:
— Зеленые листья лавров, возложенные рукою царя на холопа, украшают главу его, но кровь холопьего рода не меняют… Из гноища, снизу, призвал я тебя веселить меня. Бражничать со мной, помогать мне, но возвеличивать я тебя и не думал. Сны вам такие снятся, что вы — первые люди в царстве и что царь живет, как то угодно вам… Разбудил я вас, прогнал сновидение! Прошу простить! Возвеличиваю токмо сан самодержца, а людишек своих перебираю, как то мне вздумается… Старые мы с тобой друзья, а понять ты меня так и не можешь!
Низко поклонился Адашев:
— До самой кончины дней моих буду молиться за оказанную мне тобою, великий государь, честь. Но чести для верных холопов твоих мало. Им надобно оправдать ее великими, угодными царю делами, а я вижу, что дело, порученное мне, не по моей вине делается иными руками. У меня — честь, у Висковатого да у моих дьяков — твое доверие и твои поручения… Остался я с одой честью, но без дела… Непривычно мне так.
Иван Васильевич весело рассмеялся:
— То я и вижу! Честь тяготить вас начала, ибо на одном месте она, лукавая, застоялась!.. Честолюбцы подобны пьянице… тот выпьет чарку, берет сулею, — мало! Хватается за жбан, а после за кувшин — опять мало! Лезет в бочке, и слава тебе Господи, тут и опивается. Стали опиваться и вы, дружки мои! Жалко мне вас, а как удержать? Коль пьяницу оттащить от бочки, он бесится, то ж и с честолюбцами… Трудненько царю с вами! Пожалейте его! Не жалуйтесь на обиды! Может ли царь до конца измерить степень заслуг ваших? И коли где он недомерит, где перемерит — не имейте обиды, ибо он царь, а не Бог, а вы — слуги царства, но не токмо Ивана Васильевича…
— Честолюбцем я никогда не был, — вспыхнув от негодования, громко возразил Адашев. — Я думал и ныне думаю лишь о благе государства и о твоем, великий государь, благе!
— Думает о благе царства и о моем благе и простой мужик, и черный люд из Дорогомилова… тем сильно наше царство, но не велика в том заслуга царедворца!.. Как же не думать царедворцу о благе царя, кол из его рук он получает богатство и славу? Умный ты человек, Алексей, а говоришь дурость! Дела мне нужны прямые, полезные, а не славословие и клятвы.
— Тяжко, государь, близкому к тебе сызмальства человеку слушать это… Был ли я когда-нибудь льстецом? С малых лет ты меня любил за правду, а ныне отвернулся от меня, малым даешь большие дела, мне малые…
Нахмурившись, царь произнес строго:
— Добрый человек к благополучию не пристрастен. Человек, имеющий силу, здоровье, легко сносит жар и холод и поднимает тяжелое и не гнушается поднять легкое… Так и истинно добрый, правдивый слуга царя, любящий родину, с одинаковым усердием делает малое и большое, ибо забота его лишь об одном, чтоб то дело было лучше сделано. Но обиды н в том не видит никакой. Будь и ты оным мудрецом!.. Скоро ты узнаешь — дам я тебе другое дело… Выполняй его честно, во имя блага родины… Не гневайся на меня, Алексей, и не ропщи! Какое бы малое дело ни получал ты от меня, знай, что оно — государево.
Царь перевернулся и вышел из горницы.
Адашев низко поклонился ему вслед.
Никогда в Успенском соборе не горело столько свечей и лампад, как в эту субботнюю службу. Никогда так много не собиралось духовенства и народа в соборе, как в этот вечер прибытия в Москву послов от цареградского патриарха. Царь и царица стояли на своих местах: Иван Васильевич у первого столба на троне Владимира Мономаха под золоченым шатром, поддерживаемым четырьмя резными столбиками с государственным гербом; царица под другим шатром, с левой стороны.
Службу отправлял митрополит Макарий.
Послы вселенского патриарха привезли в Москву соборную грамоту, подтверждавшую наследственные царские права византийских владык за московским великим князем Иваном Васильевичем.
Грамоту прочел сам митрополит, а в ней говорилось, что великий князь Иван Четвертый должен «восприять власть, как и прежде царствовавшие цари, и быть святейшим царем богоутвержденной земли, быти и зватися ему царем законно и благочестно, быти царем и государем православных христиан всей вселенной от востока до запада и до океана, быти надеждою и упованием всех родов христианских, которых он избавит от варварской тяготы и горькой работы».
Грамота гласила, что цареградский собор молит Бога об укреплении Московского царства, которое должно явиться сменою Византийской империи, и о возвышении руки государя: «да избавит повсюду все христианские роды от скверных варвар, сыроядцев, и страшных язычников, агарян!»
В Успенском соборе в эту субботу молились Богу печатник Иван Федоров и Андрей Чохов.
Они только издали могли наблюдать за царем и видели лишь его спину, но во всей осанке его могучей фигуры чувствовалось спокойное, властное внимание к патриаршей грамоте. Царь держался так, будто все это он принимает как должное, не умножающее и не уменьшающее его величия.
— Да не погрязнет корабль великого твоего державства в волнах бесчестия! — громко закончил Макарий, обведя хмурым взглядом боярскую знать.