Иван Грозный — страница 97 из 245

Иван Васильевич с лукавой улыбкой подумал: «Царю нужны всякие люди — нужен Курбский, нужен и Малюта… А Курбскому не нужен Малюта, и Малюте не нужен Курбский… И кто-то из них один другого съест!.. Это должно случиться, но кто?»


В приходе Варвары-великомученицы ютился окруженный невысоким тесовым забором неказистый бревенчатый домик. И на дворе и снаружи жилище говорило о неряшливости его обитателей. Трудно ли прибить болтающуюся на одном гвозде доску у забора? Ничего не стоит поправить и покосившиеся ворота. Редко кто-либо из московских жителей спокойно взирал бы на облитую помоями мерзлую кучу мусора у самого крыльца. В Москве не в почете подобные непорядливые и нерачительные хозяева.

Чей же это дом? Что за люди живут в нем?

Дом этот дьяка Посольского приказа Ивана Ивановича Колымета.

Вот и сам хозяин появился на крыльце, сбегал за угол, вышел, застегиваясь, плюнул, пошел обратно в дом. Штаны сзади рваные, валенки худые.

В небольшой горнице бражничают четверо его друзей. Один — его племянник Михайла Яковлевич Колымет, тоже слуга Посольского приказа, другой — Гаврило Кайсаров, дьяк Поместного приказа, третий — слуга князя Курбского, Вася Шибанов, четвертый — дворянин, подьячий Нефедов, служивший некогда писарем у бывшего царского советника Сильвестра.

— Уф! Холодно, — потирая руки, сказал Иван Иванович, вернувшись со двора в горницу. — Дай-ка погреюсь!

И, присев на корточках около печурки, стал продолжать прерванный до того разговор:

— Не нужны, видать, мы стали… Отслужили свое… к послам не подпускают… В черном теле держат… Кто тут супротив нас — и в ум не возьму, но вижу: чести нам нет!

— Какая уж тут честь, коль нечего есть!.. Бедность нас с тобой, дядюшка, одолела… — отозвался Михайла Яковлевич.

— Когда около литовских послов в прошлые времена терлись, известно, доходишко был… лепта была, а ноне у нас с тобой в Посольском одна лебеда… С кого возьмешь? С немца? Возьмет кто-нибудь, да не мы. Есть покрупнее щуки… Им надо!

— Будто у вас запасец не накоплен? — робко спросил Вася Шибанов, молодой, румяный паренек с едва заметным пушком на губе.

Иван Иванович поводил языком под верхней губой (его постоянная привычка, когда он что-нибудь обдумывал), вздохнул, погладил ладонью себя по груди и сказал с ядовитой усмешкой:

— Кабы, как говорится, был снежок, скатили бы и комок! На кой бы мне леший в те поры Москва? Сто лет Ивану Васильевичу прослужишь, а толку из того никакого!.. Денежки — што голубушки: где обживутся, там и живут… Чай, Григорий Малюта не пожалуется… Гляди, как живет. Не дом, а благодать!.. О Басманове и говорить неча… Васька Грязной, что конь без узды… по вину и по девкам! Шурья государевы, Темрюки Черкасские, Щелкаловы, Мстиславские, Захарьины — вот кто живет! А в Посольском приказе вон и Годуновы появились: Григорий, Никита и Михаил… А наше дело што!

— Ты бы, сударь Иван Иванович, к моему князю на службу пошел, к Андрею Михайловичу? — голосом, в котором слышалось сочувствие, спросил Шибанов.

Черный, с взъерошенными волосами, головастый, какой-то весь щетинистый, грязный, Колымет насторожился:

— Ась?!!

Сделал вид, что не расслышал.

Шибанов повторил свой вопрос и добавил:

— Государь посылает князя старшим воеводою в Дерпт.

— В Дерпт? — оживился Иван Иванович.

— Да, в Ливонию…

Дядя с племянником переглянулись. На полном, упитанном лице молодого Колымета появилась радостная улыбка.

— Добро. Пора бы царьку давно до того додуматься! — сказал он. — Кабы Висковатый отпустил, то чего бы нам не пойти к князю на службу… Плохо ли! Наскучила неудачливая жизнь в Москве. Другим, видно, пришла пора сытные места уступить, — новым!.. А нам прозябание, а может, и темница… Адашевские мы, сильвестровские писаря…

— Висковатый отпустит… Его самого, князь говорит, оттирают от посольских дел, — знающе заметил Шибанов. — Он подбирает князю людей на службу… Писемский будто метит на его место.

Оживился и Гаврило Кайсаров.

— В Поместном приказе и мне не житье… И я бы пошел. Плохо стало и в нашем деле. Худородных испоместить — все одно што из пустой чаши щи хлебнуть… Дохода нет. Занедужил я от той скудости, тоска гложет по ночам — все думаю и размышляю: как буду жить?! Попроси, голубчик, князя и за меня… Челяднин отпустит, коли челом буду бить. А там, думается, народ пуганый, завоеванный… нет в нем той строптивости, што у наших дворян. Жить, думается, там можно?

— Не ведаю, какой народ там, а порадеть пред князем за вас порадею… — ответил Шибанов.

— Изопьем же чашу! — воскликнул Иван Иванович.

— За здоровье князя Андрея Михайловича!

— Да уж заодно и за милостивца нашего, князя Владимира Андреевича Старицкого!.. — провозгласил хмельной Кайсаров.

— Тише, дурень! Обалдел? — испуганно стукнул его по спине Колымет. — Спаси Бог, услышит! Што знаешь — держи за зубами. Не забегай вперед.

— Эх, брат Иван! Уж до чего тяжело. Когда же?

— Молчи! — прошипел на него Колымет. — Болтлив ты!

Кайсаров зажал себе рот ладонью. Накануне только он продал немцу Штадену список с тайной грамоты Посольского приказа голландскому послу о датском мореходе, поступившем к царю на службу. А списал ту грамоту воровски у того же самого Колымета, когда тот беспробудно спал после одной пирушки. Вдруг резнула мысль: не выдал бы Штаден! Болтают, что человек он лихой и в доверие к царю всяким способом влезает. Бывает такое, что через донос люди возвышаются. На что бы лучше теперь же убраться из Москвы в Литву… Чего ждать прихода Сигизмундова сюда?! Пожалуй, еще и убраться из Москвы не успеешь, как тебя самого сцапают. Глупцы — заговорщики-бояре, что таятся здесь!

— Князя Курбского я, как отца родного, люблю, — произнес он после некоторого молчания. — Велик он! И умен, и дороден, и воинской доблестью украшен — всем взял! Скажи-ка ему, Вася, — мол, спит и видит Кайсаров, как бы ему к тебе, князю, на службу перейти!

— На кого же опричь-то надеяться нам с тобой, Миша, в проклятой вотчине тирана московского? — сквозь пьяные слезы воскликнул дремавший дотоле подьячий Нефедов. — На кого? Двадцать лет я в подьячих хожу… Сильвестр — и тот не удостоил меня своей милостью… Князь меня хорошо знает… Ох, Господи!

— Буде хныкать! — поморщившись, посмотрел в его сторону Шибанов. — Стало быть, не за што было… Стало быть, не заслужил…

Нефедов гадко обругал Шибанова и снова стал дремать.

— Такие люди есть… — продолжал Шибанов. — Им все давай, а они ничего… И все им мало, и все они всем завидуют, у всех добро считают: кто што имеет, кто чем богат… В чужих руках ломоть велик, а как нам достанется — мало покажется. Не люблю таких!.. Не двадцать, а сто лет такой просидит в приказе и постоянно будет нищ и незнатен.

— Ладно, Вася, не мудрствуй! Молод еще ты Бог с ним! Это он так, спьяну… — похлопав по плечу Шибанова, засмеялся Иван Ивановича. — Человек он хороший. Всякие, Вася, люди бывают. Князь его знает.

— Иван Васильевич, батюшка наш государь, полюбил моего князя Андрея Михайловича, как родного. За што? За верную, непорочную службу, за усердие в делах царевых… Царь видит, кто и чего стоит… — не унимался Шибанов.

— Полно, Василий! — угрюмо возразил ему Иван Колымет. — Не верь государевой дружбе! Близ царя — близ смерти! Видал ли ты его? Молод ты еще, дите, разбираться в наших делах.

— Нет, близко царя я не видывал…

— То-то и есть. Всего три десятка с четырьмя годов ему, а зверь-зверем! Вот каков он! Глаза большие, насквозь глядят в человека… Пиявит! Ласковости никакой! Морщины… нос огромадный, крючком, будто у ястреба… Зубы волчьи — большие, белые… С таким страшно в одной горнице сидеть, а ты толкуешь о дружбе…

— Андрей Михайлович говорит о царе, будто он лицом зело лепый… И статен, и голосом сладкозвучен… «Всем бы хорош наш батюшка царь, — говорит Андрей Михайлович, — токмо властию прельстился, бояр ни во что ставит и князей перед всем народом унизил… Не к добру то!»

— А што ж и я тебе говорю! Разве народу жизнь при таком?.. — приблизившись своим лицом вплотную к лицу Шибанова, прошептал Колымет. — Не верти! Твой князь не такой, как ты думаешь. Полно тебе морочить нас. Не скрывай. Не любит он царя. Да и за што его любить?

— Народу от его лютости — гибель! — прорычал из угла Гаврило Кайсаров. — А Курбский — наш! Наш князь!

Василий Шибанов поднялся с места, красный, возбужденный.

— Грех порочить государя! Уймитесь! Народ его, батюшку, любит… Народ за него Богу молится, да не по внушению приставов, а по влечению сердца… Да и песни про царя сложены добрые, сердечные… Народ все обижают: и бояре, и князья, и того больше дворяне, пристава, волостели, целовальники… И князя моего не порочьте! Не надо. Прямой он.

— Он прямой, но токмо не с царем. Не любит он новин, — то я знаю, — недовольным голосом сказал Иван Колымет. — Ты, Вася, мало знаешь.

— Истинно так!.. Когда царь ввел в суды «излюбленных старост», кто больше всех ворчал тогда?! Твой князь да матушка Владимира Андреевича — Евфросиния.

Колымет весело рассмеялся. Захихикали и остальные его гости.

— Не знаю… — растерянно произнес Шибанов. — Малый человек я. Недавно и на службе у князя.

Шибанов встал, поклонился всем:

— Бог вам в помощь!.. Прощайте! А князю Андрею Михайловичу я о вас доложу. Он не откажет.

После его ухода Колымет и Кайсаров, потирая руки, весело рассмеялись:

— Как малое дите — Вася! Сам Курбский хорошо знает, што нам с ним по дороге!.. И просить за нас нечего. Дело и без того решенное. Эх, Вася, Вася! Птенец! Простофиля ты!

— Послушал бы, как «честит» царя Курбский в хоромах Владимира Андреевича. Он тоже был против наследования Дмитрием-царевичем престола в дни болезни царя… И с Вассианом Патрикеевым не он ли был в согласии? Вчера князь Андрей прямо от царя ходил тайком к Владимиру Андреевичу под видом монаха…

— Э-эх, кабы Иван Васильевич Богу душу отдал, да на престол Владимира Андреевича бы возвести — вот бы жизнь-то у нас получилась! — закатив мечтательно глаза, произнес Кайсаров. — В те поры и батюшка Сильвестр в вельможах бы остался, и Адашев…