— И Колычевы бы власть великую имели, а теперь Никиту на войне кто-то из своих же убил, а других — кого в темницу, кого казнили… Курбский поклялся вчера отомстить за них, — шепотом на ухо Кайсарову сказал Иван Колымет. — Обождите, еще все изменится… все повернется не туда, куда царь тянет… Есть тайное дело у меня. Всех его злодеев, льстецов и прихлебателей мы еще на плаху потащим… Сам я возьму в руки топор и головы начну им рубить… Вот как!.. Обождите.
Иван Колымет заставил поклясться Кайсарова и Нефедова, что они сохранят в тайне все, о чем он им скажет. Оба поклялись Богом, что будут хранить его слова в глубокой тайне.
Колымет сообщил шепотом: как ни охраняли пристава польско-литовских послов, а все же пан Вишневецкий, родственник бежавшего в Литву воеводы, удосужился передать ему кисет с деньгами для раздачи государевым служилым людям, имеющим мысль бежать в Литву, да и на Курбского он же намекал, чтоб те люди придерживались его. А один из них, Козлов, перешедший в польское подданство, из наших же, — он тоже был в посольстве, — и вовсе о выдаче королю нашего царя речь вел. Как токмо сам царь в поход пойдет… никто помехи чинить не будет, и Челяднин тоже. Люди свои. А царь, как слышно, собирается сам вести войско в Ливонию… Выждем год-два, а дождемся… Спасибо королевскому великому посольству — большое дело сделали!
В дверь постучали.
Колымет испуганно перекрестился: кто там? Вошел стрелецкий десятник Меркурий Невклюдов. Помолившись на иконы, он поздоровался со всеми.
— Давно не видались… Мороз, гляди, загнал?
— Нет, Иван Иванович, не мороз, а тоска-кручина.
— Што такое, дружок?
— Нелегко мне опальных в пыточную избу таскать… Душа болит. Воин я, да током сердце мое слабое… Жаль мне всех!.. Глазыньки бы мои не глядели на лютость царскую!..
— Ладно. Садись. Вот… пей!..
— Бог спасет, Иван Иванович. Благодарствую! За твое здоровьице и за упокой Григория Лукьяныча!
— Вот еще дьявол появился! Откуда наш царек Малюту выкопал? — спросил Кайсаров.
— Басманов будто во дворец его ввел… — ответил Колымет.
— Сукин сын! Какой страх на всех нагнал. Собаки — и те притихли… боятся лаять… хвосты поджали.
— Обожди, еще хуже будет, — угрюмо сказал стрелец Невклюдов. — Слыхал я — особый полк государь собирает… из дворян-головорезов… Клятвы с них будут брать, штоб от отца и матери отрекались… Окромя царя, никого штоб не признавали…
— Неужто правда? — в страхе воскликнул Колымет и Кайсаров.
— Правда.
Поздно вечером освободился от работы в литейной яме на Пушечном дворе пушкарь Андрей Чохов. Вышел на волю, вобрал в себя всей грудью свежий воздух. Так хорошо кругом! Словно ему, именно ему, мигнула вон та маленькая звездочка, что высоко-высоко в небе над оснеженным Кремлем. Да что говорить! Где найдешь, в какой стране, город лучше Москвы?! А Кремль? Его три белые стены — словно волнистые ступени, устланные зеленоватым, изумрудным ковром — полосами лунного света, и восходят те ступени вверх, к золоченым главам соборов, и дальше к небу.
Андрей помолился на сияющий в вышине крест и айда на усадьбу Печатного двора! Там маленький бревенчатый домик, а в том домике она, Охима. Двадцать семь лет! Такому дородному, веселому парню, как он, Андрей, не грешно иметь и зазнобу… Не первый ведь день той любви. Правда, был долго в разлуке, в походах, но любовь побеждает года…
Ночь хоть ветрена, но месячна, идти легко, легко и весело. Перешел Неглинку-реку и на холм взобрался. Вот она, диковинная хоромина Печатного двора, и расписные ворота его. Татарин-воротник — друг. Пропустил без ворчанья. «Селям алейкум!» — «Алейкум селям!»
Пробрался по сугробам в дальний угол двора к заветному домику.
— Холодно. Уф! — сказал Андрей, остановившись на пороге и отряхивая с себя снег. — Вот уж истинно: пришел Федул — ветер подул! Не серчай, что поздно.
— Буде, Федулище! Где пропадаешь? — усмехнулась Охима.
— Сёдни день святого Федула, к тому и говорю. Не серчай. Об эту пору постоянно ветры дуют. Старики пророчат: к урожаю-де. Врут или правда — не ведаю.
— Да ты садись. Полно болтать.
— Постой, — отстранил он ее. — Не торопись. Дай Богу помолиться. Видать, понапрасну тебя крестили. Была ты язычницею, ею и осталась.
Помолившись, Андрей смиренно опустил голову.
— Добрый вечер, сударыня!
Охима встала со скамьи и низко поклонилась Андрею.
Облобызались.
— Ох, матушка моя, великие дела у нас творятся… — располагаясь за столом, произнес Андрей. — Любовь — любовью, а дело свое требует.
— А ты нынче чего запоздал?
— То-то и оно. Работа!.. Хоть ночуй на Пушечном. Большое государево дело.
— Какое?
Андрей наклонился к ней:
— Молчи. Никому не говори. Государева тайна.
И совсем шепотом добавил:
— Пушки для кораблей куем, новые, широкодульные…
— Для кораблей?!
— Чего же ты удивляешься? Нарву, чай, брали не ради того, чтобы в воду глядеть. Плавать надо. Слыхала, поди: топят наши корабли… Вон к твоему же хозяину, к Ивану Федорову, станки из Дании везли заморские, а немецкие либо литовские разбойники потопили их. Пушки нам надобны малые, но убоистые… Нынче у нас на дворе сам батюшка государь Иван Васильевич был. Доброю похвалою нас пожаловал… Чего же ты сидишь? Аль нечем угостить, аль гость не люб тебе?
Ой, юница-молодица,
Подавай живой водицы!
Охима с улыбкой засуетилась, слушая парня. Поставила кувшин с брагой да чашу с грибами солеными, другую с капустой квашеной, чеснок накрошила, хлеба нарезала.
— У нас с тобой истинно княжеский пир, — сказал Андрей, потирая от удовольствия руки, и зачастил вполголоса:
Рябой кот блины пек,
Косой заяц нанес яиц,
Вывел детей — косых чертей…
Охима обняла парня, крепко поцеловала, раскраснелась:
— Ах ты, мой бубень-бубенок! Все бы тебе прибаутошничать.
К пиршеству приступили с молитвою. За стол сели чинно. Наливая третью чарку, Андрей, совсем повеселевший, играя глазами, тихо запел:
Как по сеням, сеничкам,
По частым переходичкам,
Тут и ходила-гуляла
Молодая боярыня,
Приходила, пригуляла
Ко кроваточке лисовою,
Ко перинушке пуховою…
На этот раз хмель быстро ударил в голову Андрею. Охима крепкую брагу сберегла для него. Свою чашу она только пригубила, поднимала так, для вида. Он это заметил, но ничего не сказал, хотелось самому побольше в этот вечер выпить. На Пушечном дворе ведь и в самом деле большой праздник — царь похвалил работу пушкарей-литцов; по гривне приказал выдать им. На душе весело. Пускай на воле мороз, зимняя погода! Пускай бесы воют в трубе да наметают сугробы поперек дороги. Здесь уютно. Охима ласковая, глаза ее блестят, сверкают; до самого сердца проникает их полный любви взор, а в печурке тлеют красные угольки. Тепло. Хорошо.
И опять Андрей заговорил о войне.
— Видать, самим Богом так указано. И до Ивана Васильевича воевали, и теперь воюем. Русь крепка, неподатлива. Своего никому не уступит! Э-эх, Охимушка, дорогая, люблю тебя! Никому не отдам!..
Андрей ударил кулаком по столу:
— Слыхала? Телятьев, сукин сын! Порочил меня, батожьем сек, сгубить хотел, а ныне царю изменил… Ускакал, будто заяц, в Литву… Наш брат, как был на Пушечном, так на нем и сидит, а бояре все с него утекли… Словно их корова слизнула.
Охима толкнула его:
— Буде. Што нам бояре? Есть они или нет — нам о них заботы мало. Прижмись покрепче!
— Врешь! — сердито крикнул Андрей. — Не забыл я, как меня, заместо Пушечного, плотничать послали… Кто?! Телятьев! Царь шлет в литейные ямы, а боярин гонит мост уделывать. Не забыл я, как он бродягу Кречета подкупил, штоб меня в лесу убить… За што? Што я — пушкарем был исправным, пожалован царским словом ласковым…
— Чего старину поминать?.. Да и царь-государь тебя не забыл, обиды учинял тебе немалые…
Андрей уставился с хмельной улыбкой на Охиму:
— Баба ты, баба! Царь один, а бояр сотни… Царь, коли прогневается, — тебе один ответ, а коли сотня бояр пройдется палкой по твоей спине, тогда уж лучше царь, нежели стая бояр! Тоже… спина-то человечья, не каменная.
Охима грустно вздохнула:
— Ваш Бог злой, несправедливый.
Андрей погрозился на нее пальцем:
— У нас с тобой теперь один Бог… Не забывай!
Охима покачала головой. На лице ее выступили красные пятна. В голосе ее слышалось волненье:
— Меня крестили, но я от мордовского Чам-Паса не отреклась… У меня два Бога…
Андрей насупился:
— Полно. Двум Богам не молись. Либо нашему, либо Чам-Пасу… Ну, говори! Какого Бога избираешь?
Охима с улыбкой тихо сказала:
— Твоего. Потому что он — твой.
Андрею почему-то стало жаль Охиму. Он погладил ее по плечу ласково.
— Ладно. Молись Чам-Пасу, все одно ты наша, русская… Многие народы у нас и разные веры, а воюют все одно вместе… И на Пушечном дворе есть и татары и мордва, а работают с нами заодно. И все одно ты меня полюбила больше своего жениха Алтыша… Даром что он мордвин, а я русский…
Андрей вспомнил, как бывший жених Охимы, мордовский наездник Алтыш Вешкотин, вернувшись с войны из Ливонии, сказал ей, вынув из ножен саблю:
— Я или он?
Охима бесстрашно ответила:
— Он.
Сабля вывалилась из рук Алтыша.
— Прощай! — сказал он, и больше его уже не видала Охима.
Андрей подвинулся к ней и тихо, вкрадчиво заговорил:
— Люблю я тебя, то ты знаешь… И ни на кого я тебя не променяю. Так вот слушай. Боярин Басманов вчера сказал мне: «Ты добрый пушкарь, и пошлем мы тебя на тех кораблях в чужие страны…» Охима, Охимушка, не плачь, коли на корабль меня посадят. Жив буду — вернусь. Богу не угожу, то хоть людей удивлю. Чего нахмурилась? Посмотрю, какие там пушкари! Свой глаз — алмаз, чужой — стекло. Ливонских пушкарей видел: похвальбой богаты, а делом бедны. Погляжу на иных…