— Микола-угодник всем правит у нас, — говорит он Курицыну, — а не мы.
— Истинно, государь, — отвечает молодой дьяк, — и у нас и круг нас, как в котле кипит, а что варится, неведомо…
— Яз же все пробую, да пока токмо рот обжигаю сим варевом. Удоржал бы господь татар-то хошь годика на два, дабы успеть оглядеться да силы скопить. Полгода вот в тишине прожили. Сентябрь ныне уж, а к зиме татары вряд ли подымутся, а все же нет покоя мне…
В дверь постучали. Вошел дьяк Бородатый, Степан Тимофеевич, и стал креститься.
— Будь здрав, государь, — молвил он, кланяясь Ивану, а потом и Курицыну.
— Будь здрав и ты. Садись. Какие вести?
— Из Пскова худые вести. Князю своему Володимеру Андреичу путь указали.[172] А на вече, бают, со степени его спихнули. Забыли, что покойный государь ростовского князя им на стол посадил, что сей князь наместником был государя московского. Озоровать начинают псковичи-то…
— А причина какая, — сдвигая брови, спросил Иван Васильевич, — не из озорства же сие псковичи содеяли?
— Не по старине он, сказывают: приехал-де не зван, а на народ не благ…
Глаза Ивана потемнели.
— Ни воеводы, ни наместники на кормленье меры не ведают, — молвил он гневно, — приедет князь, сам его исповедаю…
Иван Васильевич задумался и спустя некоторое время сказал:
— Нам на первых порах надобно ласкать Псков, а в Новомгороде — архиепископа Иону. Псков-то нужен, как заслон от немцев и от Новагорода, а владыка новгородской — как наш доброхот в Совете господы. Верно яз мыслю, Степан Тимофеич? Ты вельми ведь сведущ в делах сих градов.
— Верно, верно, государь — весело усмехаясь, ответил Бородатый.
— Вот вы оба, — продолжал государь, обращаясь к дьякам, — и сведайте всё, что мне может быть надобно, дабы у меня какой огрешки не вышло потом с послами-то. Чаю, пришлют псковичи послов для-ради своего оправдания.
Одно крепко на уме доржите: мир мне пока надобен…
В начале зимы этого же года, когда санный путь установился, прибыли в Москву послы псковские просить себе нового князя. Иван Васильевич не пустил их к себе на очи. Три дня послы, как угорелые, метались по Москве с подарками и поклонами: и у митрополита были, и у старой государыни, и у князя Юрия, и у бояр, и у воевод, и у дьяков даже…
На четвертый день государь смилостивился, допустил псковичей пред очи свои, но принял сурово, сидел молча и долго не отвечал на приветствия, только в упор глядел на послов, а у тех от взгляда его мурашки по спинам бегали. Оробели совсем послы, поклонились низко и опять молвили:
— Будь здрав, государь. Челом бьем от псковской твоей вотчины…
Тут только спросил их великий князь вежливо, но так, что холодно стало от вежливости этой.
— Поздорову ли доехали? — сказал он и усмехнулся.
— По милости божьей поздорову, — ответили послы, а какое там здоровье — взглянуть на государя не смеют, вину свою знают.
Не посадил их Иван Васильевич, а только молвил сухо:
— Сказывайте.
Начали было псковичи оправдываться, на вины князя Владимира Андреевича указывать, на старину ссылаться…
— Ведаю все, — оборвал их государь. — В чем мне челом бьете?
— По старине, государь, дай нам князя на вече самим избрать…
— Ладно, — мягче молвил Иван Васильевич, — не ворог яз своей вотчине.
Не хочу яз старины рушить. Когда же изберете князя собе, то от веча своего пришлите челобитную грамоту мне, со всеми подписями и печатями. Яз же сие избрание утвержу и, опричь того, пришлю вам своего наместника. Князь же ваш крест мне поцелует на полную мою волю. Во Псков поедет с вами дьяк мой Бородатый…
Приняв подарки, отпустил государь псковских послов и повелел боярам угостить их в княжих хоромах. Сам же, взяв с собой Бородатого и Курицына, пошел в свои покои.
Здесь, не садясь, он сказал Курицыну:
— Поди, Федор Василич, распорядись, дабы князь Володимер Андреич отъезжал пока в свою вотчину. Так-де надобно…
Обернувшись к Бородатому, добавил:
— А ты, Степан Тимофеич, о сем как бы к слову, а не нарочито послам проговорись, об отъезде князя-то. Да гляди там, во Пскове-то, как грамоту составлять будут, и разведай, что у них с Новымгородом и с владыкой Ионой.
Поболе для меня старины всякой сведай. Ну иди к гостям, прими их поласковей…
Целый год уж и два с лишним месяца, до половины вот тысяча четыреста шестьдесят третьего лета, живет Московская земля тихо, без войн и смут.
Спокойно ныне, и мужики косы да серпы ладят к Петрову дню, последние дни кукушки кукуют, кричат в хлебах по вечерам перепела, а днем над полями звенят жаворонки, да кружат ястребы да коршуны, высматривая сусликов…
Жары стоят томные — чуется по всему, что уж макушка лета через прясла глядит. В покоях государя из-за духоты все окна отворены, а сам Иван Васильевич и дума его — брат Юрий, дьяки Федор Курицын и Степан Бородатый — сидят в одних рубахах с расстегнутыми воротами. В Москве же и на княжом дворе от жары будто все вымерло — даже петухи не поют и голуби не воркуют. Только сонно гудит возле окон черный шмель и тыкается головой в стены, да так же сонно плывет откуда-то из подклетей печальная девичья песня:
Ка-а-ак по-о-о ре-ченьке-е-е
Лебеду-ушка-а плыве-ет…
Песня то почти стихает, то снова медленно льется в воздухе. Видимо, девка, что-то делая, отходит от своего окна и снова приближается к нему.
Иван Васильевич молчал, заглядевшись на яркое белое облачко, одиноко плывущее в синеве неба, слушая невольно пение и думая свои думы. Советники его тоже молчат.
Сжа-а-алься, ма-а-тушка-а,
Над го-орюшком мо-оим!..
— неожиданно громко всплеснулась вдруг песня.
Иван Васильевич чуть дрогнул и, усмехнувшись, сказал:
— Тишина-то какая. Упади сей часец на дворе доска, пушечным громом покажется…
Но брови его быстро сдвинулись, и он заговорил, продолжая прерванную незадолго пред тем беседу:
— Вот яз и сказываю. Тишина у нас второй год. Даст бог, удержим злобу, может, еще на год-два. Затишье сие пред грозой. Зрю яз всю Московскую землю, яко на ладони, и вижу: круг земли нашей тучи черны ходят-плавают да грозой внутри кипят, и неведомо, из которой ране гром грянет…
— Истинно, государь, — живо отозвался дьяк Курицын. — Кругом нас иноземные вороги: под самым боком Казань зубы точит, а с Дикого Поля всякая татарва грозит: и Большая Орда, и Ногайская из-за Волги, и сибирские татары.
— А с запада, — продолжал дьяк Бородатый, — Литва, а за спиной ее круль польский, тамо же и немцы ливонские, а за спиной их свеи.[173]
— И все они, — молвил сурово Иван Васильевич, — как волки лютые, Русь растерзать хотят, по кускам растащить! Мы захотим татар бить — нам в спину ударят ляхи, литовцы и немцы. Будем бить латынян поганых — татары нам в спину ударят…
Великий князь замолчал, а дьяк Курицын поспешно горестно вопросил:
— Как же нам быть, государь? Ведь есть у нас еще вороги и в Новомгороде, и во Пскове, и в Твери…
Наступило молчание. Иван Васильевич хмурил брови, но был спокоен.
— Яз так мыслю, — заговорил, наконец, он медленно, — два года, а то и более нигде старины не рушить. Содеем хитрые докончания со всеми удельными, а с Михайлой тверским утвердим крестоцелованием все, как при отцах наших было. То же учиним и с Новымгородом и со Псковом. Ты, Степан Тимофеич, сими градами займись, с глаз их не спущай, а Федор Василич глядеть будет за удельными и за татарами. Обое же вместе и латынян из виду не упущайте…
Иван Васильевич злобно ухмыльнулся и, помолчав малое время, продолжал:
— О Рязани яз прежде со старой государыней подумаю и с нашим митрополитом.
Великий князь встал и, когда дьяки стали прощаться, молвил им:
— При отце мы били татар татарами, а ныне попытаем и латынян татарами бить. Да и у латынян меж собой рознь есть. Разумеете сие?
— Разумеем, государь, — ответили оба дьяка.
— Новгород и Псков покуда по старине доржать, а потом их сей же самой стариной бить начнем…
— Как же так? — с недоумением заявили дьяки.
— Уразумеете после, — коротко ответил государь.
Дьяки вышли.
Иван ласково положил руки на плечи Юрия.
— Все слышал, брат мой? — сказал он, посмеиваясь. — Все сие того ради дею, дабы успеть полки снарядить. Будешь ты войско по-новому строить.
Садись, слушай…
Глаза у Юрия радостно засияли, поблескивая искорками.
— Очи-то у тобя, как у отца были, помню, — неожиданно молвил Иван. — Слушай же, о каком яз порядке для боя думаю. Разум у тобя скорометлив на военные хитрости. Ты поймешь меня враз. На поле у нас всегда было пять полков. Ставили мы их так: за дозорами — «передовой» полк да конный с луками; за ним «большой» полк, а по бокам «большого» «правый» и «левый» полки, да из лучших воев — «сторожевой» полк, дабы всегда в засаде сила была. Ныне же, когда у нас есть судовая пешая рать и могут быть, как у псковичей, свои пушечники, надобно многое в построенье полков изменить. А как? — ты уж сам с воеводами подумай. Наиглавное же надобно все войско из копейщиков, лучников, топорников, сабельников конных и пеших, пушечников и нашу судовую рать нам твердо в руках доржать. Для сего же яз решил всех детей боярских во всех полках под начало наших людей, наиболее хитрых в ратном деле и верных, поставить, выбрать из людей от двора нашего, московского сиречь, у кажного полку — наш воевода будет, как и воевода «большого» полку — набольший, который всем воеводам приказывает…
— Разумею все, Иване! — весело воскликнул Юрий. — Так мы не одних татар побьем, а и латыньство одолеем…
— В тайне сие храни до времени, и воеводы пусть языки не распускают, — добавил великий князь.
— Яз самых верных нам возьму: Стригу, Басёнка, Плещеева, Беззубцева…