[102] в плен взяли. Приняв потом выкуп за обоих, нарушили клятву и увезли их с собой.
— За вероломство сие и лихо повелел государь ослепить и заточить князя Василья Юрьича, — сказал Константин Александрович. — Не бывает, Иване, от зла добра…
Княжич ничего не спрашивал более. Вспомнил он про Бунко, как изгнал его отец из Сергиевой обители, а воины били его у реки Вори. Задумался Иван, и больно ему было и досадно. Посмотрел он с тоской на воеводу и молвил:
— Не подобает, Костянтин Лександрыч, государю гневливым быть и борзым в деяньях…
Помолчал и спросил:
— Когда завтра на Москву едем?
— Утресь, — ответил Беззубцев. — Ехать день и ночь будем, а в деревнях и селах ни кормов, ни снедей никаких брать не станем. Мор ныне на людей и на скот кругом, черная смерть…[103]
— Станом стоять будем?
— Станом, — подтвердил Константин Александрович, — на полях и в лесах, у рек и ручьев. Запасы все с собой из дому возьмем…
Иван поклонился и вышел из покоя, пошел к себе в опочивальню, где ждал его Илейка. Не хотел он никому тоски своей поведать, кроме Илейки.
Старик, когда вошел Иван, собирал вещи в дорогу, укладывал их в сундуки и в разные ларцы.
— Что, Иване, невесел? — спросил он княжича. — А Федор-то Василич едет с нами…
Иван обрадовался.
— Кто те сказывал?
— Сам он сюды забегал. Радуется вельми.
Княжич улыбнулся, но — опять опечалился.
— Илейка, — сказал он с тоской, — совсем, как Степан-богатырь, яз стал…
— Пошто так? — спросил Илейка, переставая укладывать шубы княжича.
Иван, рассказав об ослепленье Василия Косого, признался:
— Тяжко мне, Илейко.
Старик посмотрел на княжича ласково и нежно, потом положил руку на плечо ему и молвил:
— Доброта в тобе есть душевная, голубь мой, сердцем чуешь ты: грех содеял государь наш. Токмо, Иване, грех греху — рознь. Иное — грех для-ради гордыни своей али корысти какой. Иное — грех для-ради спасенья от злобства. Злодея же убити все едино, что ворога лютого убити на поле. Одно дело разбойники и злодеи, ино дело государи, которые злодеев за зло их казнят смертию…
Илейка отошел опять к сундукам и стал укладывать всякую рухлядь, но, оглянувшись, добавил заботливо:
— Я те постлал постелю-то. Ложись-ка с богом…
Пятые сутки княжич Иван с Илейкой, Константином Александровичем и Федором Васильевичем едут по полям и лесам в сопровождении небольшого обоза с припасами и конной стражи.
Завтракать, обедать и ужинать они у рек и ручьев останавливаются, около опушек леса или в рощах. Пускают коней на траву, едят, пьют, отдыхают, а в полдень и совсем не едут, ждут, пока жар спадать начнет…
Дышит Иван вольным воздухом полей и лесов. В полях сухо и знойно пахнет душицей и полынью, а в лесу овевает теплой влагой, пропитанной запахом сырых мхов и смолистой хвои. Особенно хорошо лесом ехать в дневной зной, слушать, как горлицы и вяхири воркуют, как дятлы стучат, кору долбят, как золотые иволги то словно в дудку посвистывают, то по-кошачьи взвизгивают. Грибом вдруг запахнет или от борщевника, или от донника чуть заметный дух дойдет. Ноздри сами раздуваются и тянут жадно свежий воздух.
По вечерам, в сумерки, коростели скрипят-кричат, а у рек и озер мычат, словно быки, выпи-бугаи или, будто сквозь воду, густо и гулко выкликают: «Пумб-пумб!»
Одна беда в лесу: комара, мошки, овода, слепня — тьма тьмущая, мочи нет от них ни людям, ни коням. Решили по ночам в полях ехать, где много меньше всякого гнуса, а комара да мошкары почти нет. Ветром их сдувает.
Ныне вот первую ночь в открытых полях едут. Во ржи перепела бьют, выговаривая: «Подь-полоть», — а кругом за дальними тучами беззвучно полыхают зарницы.
— Так вот до самого завтрака ехать будем, — говорит Федор Васильевич, — днем знатно мы выспались.
— Где спать, — радостно бормочет Илейка. — Ишь, благодать-то какая!
Сердце во мне пьянеет! Ох, молодость бы мне назад!.. Сенокос скоро, хороводы… Бывало, работай, хошь тресни, а стемнеет, — так с девками песни! И коса, которой весь день махал, тя не умает! Любил я девок-то…
Смолк Илейка и задумался. Думает и княжич свое и чует, будто в груди у него опять непонятная птица крыльями бьется. Зарницы же все чаще и чаще полыхают по всему кругозору, и дрожь от них побежит-побежит по темной земле, да в жаркой духоте и замрет, а потом опять с неба бежит…
— Гляньте! Дядюшка, княже! — воскликнул с удивлением Федор Васильевич. — Вон туда глядите! Огоньки идут в поле…
Все стали смотреть, куда указано, и княжич Иван увидел на самом деле с десяток огненных искорок, а вокруг них что-то белесое, вроде тумана…
— Верно, — крикнул Илейка, — идут огни-то! Вон, вон, вправо завертывать стали…
Он погнал лошадь к огонькам, съехав с дороги на столбничок, что шел меж густой ржи. Все поскакали за ним следом. Но Илейка вскоре замедлил бег лошади, а огоньки явно преобразились в язычки зажженных свечей. Глядит Иван: босые девки с распущенными косами, в одних белых рубахах, впряглись в соху и, держа свечи, ведут борозду и что-то поют заунывно.
Проехав еще немного, все остановились невдалеке.
— Сие, княже, заклятье против мора, — говорит Константин Александрович. — Полночь уж значит скоро, — заклятье сие до петухов надо делать.
— Истинно, — подтвердил Илейка, — успеть надобно всю деревню бороздой обвести…
Действительно, девушки торопились, не обращая никакого внимания на подъехавших. Изо всех сил они тянули соху и, закончив заклятье, снова пели его сначала:
В руках у нас божьи свечи церковные,
Ведем борозду-то сошкой кленовою.
Ты будь, борозда, в беде нам оградою,
В село не пущай злу смертушку черную…
Медленно удаляясь, они все ближе и ближе подходили к околице.
— Успеют, — весело сказал Илейка, — борозду-то от околицы начинают и опять к ей с другой стороны приходят…
— А вдруг петухи запоют? — спросил Иван.
— Тогды все пропало, — ответил Илейка, — на другу ночь все сызнова надо опахивать.
Все замолчали, напряженно следя, как девушки, выбиваясь из сил, тянули соху и срывающимися голосами пели снова заговоры.
— Успеют иль не успеют? — проговорил Иван.
— Кто знает, — сказал Федор Васильевич, — небо вот белеть начинает.
В это время все девушки, бросив соху, встают на колени и земно кланяются, бормоча молитвы.
— Успели! — крикнул Илейка, и сейчас же где-то далеко в деревне запел первый петух.
Перекликаясь, покатились из двора во двор петушиные крики. Беззубцев повернул коня обратно к дороге, а Федор Васильевич, обратясь к Ивану, молвил:
— А проку от сего столь же, сколь от тетушкиной козюльки…
В Москву приехали засветло, но к самому ужину. Константин Александрович не осмелился беспокоить государя без зова и, проводив Ивана до княжих хором, отъехал к близким своим вместе с Федором Васильевичем.
Во дворе у себя княжич сдал коня Илейке, а сам по черному крыльцу взбежал до горниц, спеша к матери. Отец и бабка всегда у нее ужинают.
В сенцах никого не было, но за поворотом Иван нежданно натолкнулся на Дарьюшку. Она хотела убежать, но, узнав княжича, зарделась вся румянцем и остановилась. Ивана вдруг охватила радость, он почувствовал нежность к этой милой, робкой девочке. Сам не понимая, как это вышло, он обнял ее, а она вся так и прижалась к нему, и, чуть прикоснувшись губами, поцеловала его в щеку.
Княжич хотел сказать ей что-нибудь ласковое, но кто-то стукнул дверью в покоях, и Дарьюшка, отскочив, быстро скрылась. Иван остался один и, постояв некоторое время, медленно пошел к родителям, не спеша, будто он их уже видел…
В трапезной Иван застал всех за ужином, а Юрий, нарушая порядок, выскочил из-за стола и обнял брата. Мать тоже стала целовать его и плакать от радости. Ивана тронуло это, он горячо обнимал мать, отца и бабку. На душе у него стало сразу ясно и спокойно. Он весело подбежал к Андрейке, которому было уж три года, расцеловал и его и мамку Ульяну.
— Стосковался по вас, — застенчиво молвил Иван, садясь за стол, — стосковался в Володимере-то…
— И яз тя вспоминал, Иван, — сказал Василий Васильевич. — В Ростове много о тобе баил мне владыка Ефрем…
— Тата, — живо заговорил княжич Иван, — скажи, видел ли ты старца Агапия? Много он нам с Юрьем сказывал старин и сказок…
— Преставился старец Агапий в самую обедню на Велик день.
Иван перекрестился и молвил печально:
— Царство небесное.
Наступило молчание, а мамка Ульянушка, стоя возле Андрейки, сказала:
— Умер старец-то хорошо, в самое светлое воскресенье. Пойдет его душа прямо в рай…
Жаль Ивану старца, но в радостях встречи с родными скоро забыл он об этом и не заметил, как ужин окончился. Остались в трапезной только родители, бабка и Юрий. Да и бабка вот уж встает из-за стола.
— Юрьюшка, — говорит она, — проводи-ка меня в покой мой.
Но Василий Васильевич остановил ее, сказав дрогнувшим голосом:
— Матушка, побудь здесь малое время, и ты, Юрий, останься.
Великий князь сказал это как-то особенно, и княжичу Ивану почудилось, что должно случиться важное дело. Василий Васильевич хотел продолжать, но вдруг заволновался и смолк.
— Иване, — успокоившись, начал он торжественно, — много хвалы слышу о тобе, Иване…
Опять замолчал, отирая платком слепые глаза свои.
— Бают все, Иване, что и телом и разумом уж ты не отрок на десятом году, а юнуш, будто те боле, чем пятнадцать…
Пересилив волнение, Василий Васильевич закончил:
— Подумав с владыкой Ионой, повелел яз отныне писать тя на грамотах великим князем московским рядом со мной, соправителем моим…
Василий Васильевич встал и оборвал свою речь, простирая руки к сыну:
— Подь ко мне, благословлю тя…
Иван почувствовал, как похолодело и замерло в груди его, но, сделав усилие, подошел он к отцу. Тот благословил его и плакал, обнимая и целуя.