— Помню, но ты был тогда маленькой, а теперь другой. Усы у тобя и борода…
Она вдруг затуманилась вся от печали и, помолчав, продолжала:
— Не хочу тут жить. В Тверь хочу, к матушке. Немощна матушка моя, бают все, умрет скоро…
Голос ее пресекся от слез. Ивану жаль стало эту хрупкую девочку.
— А ты не верь сему, — ласково сказал он, — пошто матушке твоей умирать? Никто, кроме бога, не знает, кто и когда умрет.
Марьюшка успокоилась и внимательно испытующим взглядом осмотрела Ивана, словно незнакомого, но опять улыбнулась и заговорила доверчиво:
— Не хочу яз замуж и в Москве жить не хочу. А ты?
— И яз не хочу жениться, — улыбаясь, сказал Иван, но ему стало обидно и за себя и за эту еще глупенькую девочку.
Ответ Ивана успокоил и ободрил Марьюшку.
— А на санках мы кататься будем?
— Будем.
— А на качелях?
— И на качелях будем.
— Матушка мне сказывала, что, когда замуж выйду, будут у меня дети: мальчики и девочки. Яз хочу девочек. Буду с ними хороводы водить, песни петь…
Она опять замолчала, о чем-то думая, и решительно объявила:
— Все ж, Иване, не надо ни тобе, ни мне никакой свадьбы.
— Истинно, не надо, — невольно улыбаясь, подтвердил Иван. — Ты сего не бойся. Свадьбы нашей до лета не будет…
Долго Иван вел эти странные беседы, в которых детски наивное переплеталось с вопросами о браке и детях, и тяжко ему становилось, когда представлял он себе, что лет пять еще будет он жить с этим дитем, пока вырастет оно.
— Доспеет! — горько повторил он вслух слова бабки.
Шум голосов в сенцах показал, что семейный совет кончился и родители возвращаются в трапезную.
Садясь за стол, Василий Васильевич весело воскликнул:
— Ну, вот и сговорились, слава богу, а доброе дело добрым вином запьем!
Он приказал Константину Ивановичу подать заморского вина и, обратясь к Ивану, пояснил:
— Свадьбу пировать будем летом, в начале июня, а в мае приедут опять к нам сватьюшки с невестой…
Когда дворецкий налил всем чарки заморского вина, Василий Васильевич также весело добавил:
— Ну, выпьем за здравие наших обручеников!
— Дай бог, — заговорили все, чокаясь. — Совет да любовь…
Уехали гости к себе в Тверь, и побежали опять дни по-обычному. Не заметил Иван, как весна промелькнула, а мая десятого приехала снова в Москву княгиня Настасья Андреевна с дочерью. Начались у нее вместе с Марьей Ярославной приготовления к свадьбе.
Иван же, всех избегая, ездил все с Курицыным на соколиную охоту.
Только мая двадцать пятого, на Ивана Медвяные росы, к посеву яровых, приехал в Москву и сам великий князь тверской, Борис Александрович. С этого дня закружило Ивана, как хороводом пестрым, в разных обычаях свадебных, не давая покоя до самого венчания — четвертого июня.
Измучился Иван во многолюдстве постоянном. Хотел бы он бежать подальше куда-нибудь, на охоту в дебри лесные уйти или в ратный поход…
Но ныне все минулось. Как сон прошла для Ивана и самая свадьба со всеми обрядами семейными и церковными. Второй уж день идет, как тесть его и теща уехали в Тверь, а Марьюшка живет у Вознесения, в келье у бабки.
Иван же сидит один у себя в покоях, и в сердце его тоска и досада: связали его на всю жизнь, и нельзя уж развязать связанного…
Вспоминается ему, как в соборе Михаила-архангела стояли они в венцах с Марьюшкой перед аналоем, а кругом — шепот. Он даже слова, хоть и совсем тихие, ясно расслышал:
— Мужик совсем по сравнению с ней…
Покосился он на невесту свою, а она чуть по плечо ему. Видит на руке у нее кольцо обручальное, что в Твери еще ей при обрученье надели. И все еще воск на нем налеплен — оно и теперь велико ей. Стесняло это все Ивана, стыдно почему-то.
Потом, когда домой из храма вернулись и в дверях их неожиданно хмелем осыпали, Марьюшка чего-то испугалась и громко заплакала. Понял он, что и ей тяжко…
Вскочил Иван с лавки, заходил по покою своему и молвил с болью и гневом:
— Все сие срамно и худо!..
Скверно было ему и пированье с прибаутками и приговорками разными о том, что он уже хорошо понимал, о чем лишь двоим ведать надлежит…
Хмуро оглянулся он на стук в дверь и сердито крикнул:
— Входи!
Вошел Федор Курицын и молвил тихо:
— Будь здрав, государь! Чтой-то встревожен ты?
— Садись, Федор Василич, — грустно ответил Иван и сам сел на высокий столец подле растворенного окна.
Федор Васильевич приблизился к нему и попросил:
— Дозволь, государь, постоять и мне у окна. Хорошо вельми в духоту и жару тут на свежем ветру…
Курицын помолчал и, украдкой взглянув на Ивана, продолжал:
— Гляжу на тя, государь, и мыслю о мудрости Даниила Заточника.
«Молеви, — пишет он, — ризы изъедают, а человека печаль». Человеку же в круговращении бытия, от бога установленном, нужно бороть худое и оправдать пред творцом жизнь свою…
— О круговращенье ты истинно баишь, — печально заметил Иван, задумчиво следя, как вьются под окнами ласточки. — Истинно сие, Федор Василич… Вот и отец с матерью венчались, как и яз ныне с Марьюшкой.
Детей народили и родят еще. Скоро вот матунька снова родит… Потом и у меня дети будут, а там и внуки. За сие же время круговращенья и бабка умрет, и родители умрут мои, а там и мы с Марьюшкой… Истинно! Все сие токмо круговращенье…
— То и дивно! — горячо воскликнул Курицын. — Князь-то Володимер Мономах пишет в своем поучении, как он, хвалу Солнцу восходящему отдав, глаголет радостно: «Прости очи моя, Христе боже, дал ми еси свет твой красный!» О государь, дивен свет сей — и земной и небесный.
В увлечении молодой подьячий радостно простер руки к окну.
— Гляди, гляди, государь, какое небо-то, свет-то какой! Солнце сияет, радости по земле сеет! А ведь и оно восходит и заходит.
Улыбнулся Иван и протянул другу своему руку. И когда тот поцеловал ее, сам поцеловал Федора Васильевича.
— Люб ты мне, — сказал он тихо. — Так люб мне токмо Илейка. Научил он мя многому, не менее, чем духовные отцы мои Иона и Авраамий.
Замолчал Иван и задумался. Глаза его остановились, будто в иной мир глядят. Непонятен и страшен стал взгляд его.
— По-новому, Федор Василич, — раздумывая, проговорил Иван, — осветил ты разум мой, и все то яз чую в собе…
Глава 22. Весть из Новгорода
На другой день, июня двенадцатого пришла на Москву скорбная весть.
Сам митрополит приехал к Василию Васильевичу нежданно-негаданно в неурочный час, после обеда, когда, по обычаю, в хоромах княжих все спать собираются. Всполошил всех приезд этот — и княжое семейство, и слуг дворских, и стражу.
Владыка же Иона прошел прямо в трапезную, где застал великого князя еще за столом. Вслед за ним, не видя запрета, пришли туда и многие из дворских слуг.
— Прости, государь, без зова пришел, — проговорил владыка, благословляя всех. — Спешу аз поведать тобе: исполнился ныне гнев божий над греками за унию их и ереси латыньские — пал Царьград от руки салтана турского, от безбожного Магмета, Амуратова сына. Царь же православный Константин убиен в честном бою, и глава ему, убитому, отсечена и положена во святой Софии…
Заплакали кругом все, заохали, запричитали, а Василий Васильевич, в слезах весь, воскликнул:
— Откуда же весть сия грозная?
— Пригнал в Москву из Сурожа[132] один от наших сурожских гостей,[133] Федор Сидорыч Лыткин. Он мне сей вот часец о всем сказывал. Набегли, баит, греки во множестве в Орду Крымскую из Царьграда. А взяли турки Царьград обманом.
Послал Магмет к наместнику цареву сказать: «Сотвори так, дабы аз взял Царьград, приступая. Аще сотворишь, то поиму дщерь твою в жены, и будеши мне отец и вторый в царстве моем». Сей же, забыв бога и народ свой, сотворил властолюбия ради воровство злое, указал Магмету, где во граде стены слабые. И, бив пушками по трухавой стене, взяли безбожные турки Царьград, и святы церкви разорили, а из Софии великой мечеть учинили.
Людей множество посекли мечом, иных в море потопили, иных же в рабство обратили…
Митрополит умолк, подавленный горестью, а кругом снова все плакали и вздыхали со скорбью.
— Неужто господь наместника не покарал? — воскликнул Курицын, обедавший в эти дни с княжим семейством. — Неужто он воровством добро добыл?
Поднял голову владыка и молвил сурово:
— Господь, наказав греков за ереси их, наказал и сего злодея.
Наместника того злой смерти предал Магмет, повелел живым в котле сварить.
Наперед же рече ему со смехом: «Как же ты мне хочешь верен быти, когда так своровал пред законным государем своим?»
— Поделом вору и мука! — воскликнул Илейка, стоявший возле дверей. — Какую святыню нечестивый предал!..
— Помнишь, государь Иван Василич, — обратился владыка Иона к Ивану, — когда еще ты мал был, яз тобе сказывал. Погибнут греки за грехи своя, а наша церковь русская и наша держава третьим Рымом воссияют! Ныне Русь наша — глава всему православию вселенскому. Будет и Москва глава всея Руси, вольной Руси, когда ты, да поможет тобе бог, иго татарское сокрушишь…
Митрополит встал, приблизился к Ивану и, осеняя его крестным знамением, сказал:
— Благословляю на сие ныне. Аз, грешный, хоть и не доживу до славы той, а верую: свершит сие господь твоей рукой, ибо время уже созрело, и жатву сымать приходит пора…
Взволновался Иван, со слезами облобызал руку владыки, а Василий Васильевич радостно молвил:
— Да будет воля господня!
Когда уходил митрополит, Марья Ярославна, приняв от него благословение, спросила:
— Скажи, отче, как здрава государыня, ежели тобе о сем ведомо?
— Был аз у нее днесь после обедни, просфору ей принес. Все так же лежит, не вставая, и видна уж печать смерти на лице ее. Ты, государыня, возьми княгиню-то Марьюшку от нее, дабы не зрило дите предсмертные муки…