— Да. Сие все нам ведомо, Иване, и яз… — начал было Иван Васильевич, но, не кончив речи, спросил: — Скажи, как ты о новом папе мыслишь и о переменах, которые быть могут?
Молодой государь овладел собой: стало жаль отца, которому тяжко бывает, когда говорят с ним о мачехе. Помолчав, он ответил отцу спокойно и почтительно:
— Мыслю яз двояко. Может, папа и Казимир купно со своими доброхотами московскими и верейскими зло творить будут по-прежнему, как при Сиксте. Может, Иннокентий-то о крестовых походах токмо в трубы трубить будет, а сам Баязета вместе с Менглы-Гиреем на нас подымет. Может, и Литву с Ливонией на нас уговорит.
— Право мыслишь, Иване, — одобрил государь своего сына, — разумеешь, что все дела наши: государственные, военные и торговые — с таковыми же делами иноземных царств ныне сплетаются. Помни, чем более расти и крепнуть Русь будет, тесней еще станут сии сплетенья. От сего же все богатство наше, цена и сила денег наших…
Иван Васильевич задумался, а Иван Иванович с некоторым недоумением глядел на отца. Казалось ему, что отец намеренно отводит разговор в другую сторону.
— Батюшка, — сказал он с легкой досадой, — яз тобе о руке Рыма, о гнездах рымских и польских у нас на Руси, о зле, какое на нас в Москве мыслят…
— Иване, Иване, — ласково перебил сына Иван Васильевич, — сие все едино. Ты молвил, двояко мыслишь, а надобно трояко. Третье-то и есть главное. Токмо помысли, Иване, тверезо, а обиды и горечь ото зла забудь. Не будь в делах государствования гневом пьян. Помни, мы с тобой умрем, и внуки наши умрут, а Русь останется… Вот мы Новгород собе мечом покорили, казнили и казним многих, заставы в Новомгороде крепкие держим, а покоя и мира нет…
— Что ж нам деять-то? Руки сложить, зло против собя копить?
— Переменить все надобно на Руси, дабы злу места у нас не было. Не страшны нам хищные враны и волки — передавить их враз можно. Надобно так содеять, дабы негде было ворогам корни у нас пустить, дабы сами завяли, а люди, нужные нам, процвели. Сие главное дело наше, а разных злых мух и других мелких гадов разрядный приказ и Товарков с прочими слугами нашими истребят.
Иван Васильевич помолчал и твердо сказал:
— Надобно нам, Иване, не токмо руль от ладьи государственной в своих руках доржать, а и все весла, которыми ладья движется, в нужные нам руки передать. Сие главное. Разумеешь?
— Разумею, батюшка, — ответил Иван Иванович. — Вижу давно, что ты не из тех государей, которые из-за деревьев леса не видят. Токмо лес-то все-таки из деревьев слагается…
— Добре сказано, — рассмеялся старый государь, — а посему приезжай ко мне после обеда. Мы един на един с тобой и о деревьях побаим, и о гнилых и здоровых. Ну, иди с Богом. Ждать буду…
После обеда оба государя сидели в опочивальне Ивана Васильевича и почти полчаса вели тайную беседу. Оба были взволнованы, бледны, но говорили тихо, вполголоса.
— Тяжело мне, батюшка, — говорил Иван Иванович, — баить о сем. Токмо ведь сама же пишет Марья Андреевна и радуется, что грамоту отец ее из Москвы получил. От кого ж и что получил сей папский слуга Андрей Палеолог, короной своей торгующий?! Его же брат родной, Мануил-то, и того хуже. Сам ты ведаешь. Он и отечество и веру продал, дабы на султанской дочке жениться. Греки-то ныне, батюшка, все продают, не токмо чужое, а и свое отечество. Ничего не стоит таким и Русь-то продать, за которую мы с тобой живот положить готовы. Татары верней их. Касим и Данияр были и есть верные нам слуги: они клятвы своей не рушили…
— Сии татары-то верней нам не токмо греков, а и братьев моих родных, — молвил Иван Васильевич.
— То-то вот греки и в дружбе великой с удельными нашими да со всеми боярами-вотчинниками. Вольный и самодержавный государь на Руси им не надобен — ни тем, ни другим. Вместе они кашу варят.
— Пусть варят! — воскликнул Иван Васильевич.
— Котел сей с кашей кипящей им же на главу опрокинем! Пока мы с тобой живы, вороги…
— Ведаешь сам, государь, — взволнованно прервал отца Иван Иванович, — в животе нашем не токмо Бог волен, но и люди…
Иван Васильевич с любопытством посмотрел на сына и спросил:
— А как ты о воровстве и зле таком мыслишь?
— За тобя страшусь, а первое для сего зла — рука папы. Папские-то слуги в твоих хоромах живут, пьют и едят с тобой за единым столом…
Иван Васильевич нахмурил брови. Заметив это, молодой государь продолжал:
— О сем, батюшка, ты больше меня ведаешь. Яз же тобе еще молвлю токмо о слугах круля Казимира. Вот днесь ты мне сказывал о ладье государственной, а у самого-то руля у нас и фрязины есть, и греки, и ляхи, и татары, и литовские выходцы разные…
— Назови, кто? — приказал Иван Васильевич.
Иван Иванович заколебался сначала, но потом сказал твердо и резко:
— Волю твою, государь, смотреть за иноземцами исполняя, яз и слуги много лжи всякой приметили. Первое — не верю яз князю Лукомскому. Хошь и отъехал он к нам от Казимира, а веры ему нет. Греки с ним в большой дружбе и ляхи, которые у нас служат, бывают у Лукомского. Есть еще братья Селевины, выходцы из Литвы, которые мытниками у ляхов возле нашего рубежа служили. Сии, яко псы, все везде нюхают. Верейский князь с Марьей Андревной…
Иван Иванович замолчал в волнении, но, пересилив себя, добавил:
— В хоромах же у княгини твоей, как ты ведаешь, врач есть и две вещие бабы, которые всякие зелья варят…
Иван Васильевич утомленно закрыл глаза.
— Устал яз, Иване, — сказал он тихо. — Все вот Федор Василича жду. Мыслю, вборзе он из полона воротится. Тогда втроем мы думу о всех злоумышленьях подумаем. Днесь же нам наиглавное — с Тверью кончать. Следи посему за каждым шагом князь Михайлы. Пымаешь саму малость какую, и сей же часец мы на Тверь свои полки поведем… О верейских же яз сам не забуду. С них начинать надобно…
Иван Иванович улыбнулся и, поцеловав у отца руку, вышел из его опочивальни.
В день бабьих именин, сентября семнадцатого, государыня Софья Фоминична обычно праздновала день ангела по второму своему имени, оба государя — Иван Васильевич и Иван Иванович — прибыли к Софье Фоминичне после завтрака с дарами и поздравлениями. Отслушав молебен и поздравив еще раз мачеху, Иван Иванович извинился нездоровьем жены и тотчас же отъехал к себе домой. Старый государь остался на обед. Услышав об этом, Елена, старшая из детей его, захлопала в ладоши, бросилась с радостным криком к отцу:
— Остался, остался, остался!
Государь поднял Елену на руки и нежно поцеловал в обе щеки. Почему-то ему вспомнилось, как в дни детства маленький братец его, Юрий, так же вот заплескал руками от радости, а бабка Софья Витовтовна строго остановила его, сказав:
— Не подобает так княжичу…
Иван Васильевич ласково поглядел на свою любимицу и подумал, что теперь другие уж времена и другие обычаи.
— Девятый годок уж Оленушке нашей, — проговорил он вслух, любуясь дочкой. — Мыслил яз, будет она в мать, маненькая, а она вишь как поднялась, будто сосенка в бору…
— В тобя пошла, — лаская девочку, сказала Софья Фоминична и продолжала, коверкая слова: — Родился так вот: Элен, Феодосия, другая Элен, сего лета в апреле Эудоксия, а ныне яз паки тязела стала, пяти месяс…
Иван Васильевич рассмеялся.
— Чем более детей, семейство крепче, — сказал он шутливо. — Токмо ты девок уж не роди, а то девок-то у нас с тобой четыре есть, а сынов — токмо три…
— Тут не наса воля, а Бозья, — смеясь же, ответила Софья Фоминична.
Иван Васильевич окинул жену быстрым взглядом и заметил, что к тридцати пяти годам она еще больше потолстела, но все же была свежа и моложава.
— Просвирка, — шепнул он одними губами и добавил вслух: — После обеда яз отдохну не более часа, мне надобно…
— А ми на полевин час ране обед соберем, — смеясь, лукаво перебила его Софья Фоминична и, увидев вошедшую кормилицу с пятимесячной Евдокией на руках, пошла ей навстречу, радостно бормоча:
— Миля моя, миля…
Слушая нерусский выговор жены, Иван Васильевич вдруг почувствовал около себя все чужим, кроме маленькой Оленушки. Особенно чужой показалась ему сама Софья — женщина небольшого ума, но хитрая, льстивая, чувственная и злобная святоша. И в этот день было для него особенно убедительным все, что говорил ему о мачехе сын его любимый…
Октября десятого, в пятницу, на третий день, как зима начала становиться, прискакал к отцу перед самым обедом крайне взволнованный Иван Иванович.
— Батюшка, — с трудом выговаривали его дрожащие губы, — бабка-повитуха баит, Оленушка моя родит… Вборзе, баит, родит…
— Ништо, Иване, ништо, — с улыбкой перебил сына старый государь, — так уж от Бога поставлено. Все женки рожают, на том и род человечий держится…
Иван Иванович схватил отца за руки.
— Батюшка, — горячо говорил он, — един ты у меня родной. Молю тя, приезжай обедать ко мне! Приезжай. Колымага моя у твоего крыльца. Легче мне с тобой!..
Когда они приехали в хоромы Ивана Ивановича, там хотя и не было никакой суматохи, но стояла особая тревожная тишина, и слуги исполняли свои обязанности как-то ускоренно, будто спешили куда-то.
У красного крыльца ожидал государей дворецкий Ивана Ивановича, все тот же Данила Константинович, которого, заменив греком, давно уже отпустила от себя Софья Фоминична.
Молодой государь опять заволновался и, побледнев, спросил дворецкого:
— Как с государыней-то?
— Все слава Богу, — с улыбкой ответил Данила Константинович и, поклонившись старому государю, поцеловал протянутую ему руку.
— Ну, пойдем, батюшка, токмо взглянем на княгиню мою, — весело проговорил Иван Иванович, — да сей же часец обедать будем…
— Стол-то уж собран, государь, — доложил дворецкий.
— Добре, добре! — воскликнул Иван Иванович и быстро побежал вверх по ступеням.
Иван Васильевич с улыбкой переглянулся с дворецким.
— Младость сие, Данилушка, — со вздохом сказал он и добавил: — После обеда, как всегда, приготовь постель мне в трапезной…