— Молчи, безумная, и у стен есть уши, — остановил ее Траханиот и добавил: — Помни, у тебя уже три сына. Можно поторопить смерть…
— Но пошлет он к Марье за саженьем, — беря себя в руки проговорила Софья Фоминична, — а там, кроме саженья, найдут еще то, что не его, а нашу смерть поторопит!..
— Успокойся, — ласково сказал Траханиот, гладя и целуя ей руки. — Надо упредить верейских. Тотчас же я прикажу Селевину, дабы он племянника своего Иосифа гонцом послал к Марии. На золоте наш гонец скорее, чем государевы вестовым гоном, в Верею поспеет…
Обменявшись мнениями о судьбе саженья, оба государя замолчали в нетерпеливом ожидании. Но Иван Иванович не выдержал.
— Яз мыслю, — сказал он мрачно, — все драгоценности матери ушли уж на разные злые умыслы.
— Ховрин все скажет, — молвил Иван Васильевич, — не охотник яз гадать, да и гадать-то не на чем, опричь как на бобах. Подожди малость, ведь и половины часа не прошло…
В дверь постучали. Боярин Ховрин вошел сильно взволнованный.
— Государыня в гневе великом, — начал он сразу. — Саженье сие, баит она, в наделок племяннице своей отдала…
Иван Васильевич побледнел и крепко сжал губы.
— Опять Верея! — невольно сорвалось с уст Ивана Ивановича.
Старый государь с укоризной взглянул на сына и, обратясь к казначею, приказал:
— Димитрий Володимирыч, приготовь мне опись всего, что государыней взято для Марьи-то. Да позови ко мне Саввушку. Опись-то не задержи…
— Слушаю, государь, — сказал Ховрин, торопливо выходя из покоя. — Опись же сей же часец изделаю.
Иван Васильевич медленно стал ходить из угла в угол.
— Иване, возьми собе правилом, что государю не всегда и не перед всеми можно мысли свои сказывать, — проговорил он, но, увидев вошедшего Саввушку, приказал ему:
— Гони к боярину Товаркову, дабы он немедля с тобой вместе ко мне приехал.
Саввушка поспешно вышел, а Иван Васильевич продолжал молча ходить взад и вперед. Неожиданно он остановился перед сыном и спросил:
— Скажи, какие у тобя полки ближе к литовским рубежам стоят?
— Полки князя Бориса Михайлыча Турени-Оболенского, возле Можая…
— А какие еще есть полки ближе на полдень?
— Нет полков ближе, — ответил Иван Иванович, — опричь малых застав.
Иван Васильевич подошел к столу, где у него хранились всякого рода карты, достал ту, на которой московские рубежи начертаны, и положил сверху на стол. Потом, отворив дверь в сенцы, крикнул страже:
— Пришлите дворецкого!..
— Здесь я, государь, — отозвался дворецкий, подбегая к дверям, — стражу сменял…
Войдя в покои, он поклонился обоим государям и молвил:
— Приказывайте, государи.
— Скажи страже, Петр Василич, — проговорил старый государь, — как приедет боярин Товарков, более никого ко мне не допущать. Сам же поезжай к Димитрию Володимирычу, возьми от него опись, которую жду, и немедля сам привези ее. Иди.
Дворецкий вышел, но дверь снова отворилась, и Саввушка пропустил вперед себя боярина Товаркова, тощего человека с большими синими глазами, с жидкой, но длинной, слегка седеющей бородой. Боярин был резок в движениях и походил своими повадками на какого-то монаха-отшельника. Лицо же его все время передергивалось странной улыбкой.
— По приказу твоему, государь, — сказал он, истово перекрестясь на образа и кланяясь обоим государям.
— Садись, Иван Федорыч, — молвил Иван Васильевич, — а ты, Саввушка, иди и к нам более никого не допущай.
Молодой великий князь по велению государя рассказал Товаркову, какую грамотку Марья Андреевна послала к отцу своему в Рим, где и как эту грамотку перехватили дозоры московские. Товарков слушал жадно, не пропуская ни единого слова, синие глаза его вспыхивали, а на лице чаще играла улыбка.
Рассказал Иван Иванович и о постоянной вестовой гоньбе между Вязьмою, Вереей и Тверью, но о Москве промолчал, предоставляя сказать о саженье отцу самому. Но Иван Васильевич, взглянув на сына, глухо промолвил:
— Сказывай и о саженье.
Товарков насторожился еще более, и, по мере того как двигался вперед рассказ Ивана Ивановича, казалось, что боярин, будто собака, неотступно бежит по незримому следу.
В это время в покой вошел Саввушка и передал Ивану Васильевичу несколько исписанных листков бумаги…
— Петр Василич привез от боярина Ховрина, — прошептал он.
— Добре, — тихо ответил государь, — иди.
Когда Иван Иванович закончил рассказ, старый государь сказал Товаркову:
— Вот тобе, Иван Федорыч, опись наделка покойной княгини моей. Токмо взгляни поострей, нет ли в деле сем, опричь саженья, коромолы какой. Разумеешь?
— Разумею, государь, — ответил Товарков, — успеть бы: не упредили бы нас вороги…
— Иване, — прервал Товаркова Иван Васильевич, обращаясь к сыну, — покличь Петра Василича, дабы принес бумагу и воск.
Дворецкий явился с зажженной свечой, с пером, чернильницей, бумагой и воском. Поставив и положив все это на стол, он вышел.
— Пиши, Иване, — приказал Иван Васильевич сыну: — «Великий князь, государь всея Руси Иван и великий князь Иван Младый повелевают тобе, князю Турене-Оболенскому: сотвори с князьями верейскими, как укажет тобе боярин Товарков Иван Федорыч».
Когда грамота была написана, оба государя сделали на воске оттиски своих именных перстней.
Принимая эту грамоту из рук государя, Товарков спросил:
— Под стражу брать?
— Возьми молодого князя с царевной Марьей. Старика не бери. Иди.
— Будьте здравы, государи, — кланяясь, простился боярин и направился к дверям.
— А как у тобя новгородцы-то? — спросил вдогонку Иван Васильевич.
— Добре, государь, — усмехнулся Товарков, — мой поп-то, Иван Гречновик, уже исповедует их.
— Ну, иди. Ворочайся борзо. Дай Бог тобе удачи.
На третий день после отъезда в Верею племянника Захария Селевина Софья Фоминична за ранним завтраком получила радостную весть. В Москву из Вереи прискакал через село Подол[133] молодой Афанас Григорьевич Яропкин, из смоленских бояр.
Государыня принимала его в тайном покое при одном только дворецком Димитрии Траханиоте.
— Племянник Захария прибыл в Верею, — говорил Яропкин по-итальянски, — к самой ночи, почитай, на сутки ранее Товаркова и князя Турени…
— Успел, слава Богу! — воскликнула Софья Фоминична.
— Упредили, государыня, — продолжал Яропкин. — Успел князь со княгиней Марьей все собрать из казны своей. Взяли всех слуг своих верных…
— А гонец от папы? — спросил Траханиот.
— Тот еще накануне отъехал в Тверь, а оттоле в Литву на Великие Луки.
Софья Фоминична перекрестилась и с улыбкой сказала:
— Теперь я совсем спокойна. Расскажи все подробно.
— Князь Василий Михайлыч, воевода весьма искусный, — начал Яропкин, — мигом все решил. Составил крепкий отряд из лучших и верных конников. Назначил передовые дозоры, выделил небольшую часть отряда, дабы тыл прикрывать на случай погони и с пути ее сбивать…
— Куда же погнал он? — спросил Траханиот.
— К истоку реки Протвы, напрямки к литовскому рубежу. Догадался я, что на Вязьму он побежал, и сам в тот же часец на Москву погнал…
— Ну, а где рубеж он хотел перейти? — спросил Димитрий Траханиот.
— Ведал князь Василь Михалыч, где и какие наши заставы у рубежей стоят. Выбрал самую слабую, у Протвы.
— Ну, а как удалось им? — снова заволновавшись, спросила государыня.
— На другой день, когда я уже обедал в монастырском селе, пригнали туда также некоторые из дворских князя верейского. Говорили мне, что лютый бой был у Протвы. Разбил князь нашу заставу и в Литву перешел, а литовские заставы ему помогли…
— Почему же дворские бежали? — спросил Траханиот.
— Сказывали они, что князя Оболенского испугались. Он вдоль рубежа к Верее от Можая спешил, и боялись боярина Товаркова, который со своим отрядом конников ближним путем тоже в Верее шел. Говорят, в сем бою у Протвы много было убитых и раненых.
Задав еще несколько вопросов Яропкину, Софья Фоминична ласково сказала ему:
— Благодарю, Афанас Григорич, за верную службу. Иди, Димитрий Эммануилич сам проводит тебя из хором. Бог даст, достойно наградим твое усердие, а пока возьми вот это…
Государыня сняла со своего большого пальца золотой перстень с синим яхонтом и отдала Яропкину. Тот почтительно поцеловал ее руку по польскому обычаю и, низко поклонившись, вышел вслед за дворецким.
В тот же день к ночи пригнал вестник и к государю Ивану Васильевичу от боярина Товаркова из Вереи с тайной грамотой. Иван Васильевич тотчас же послал Саввушку за сыном.
Иван Иванович прискакал немедля и, войдя в покои отца, воскликнул:
— От кого вести-то? Мы с Оленушкой глаз сомкнуть не могли…
— От Товаркова грамота, — молвил Иван Васильевич.
Сорвав печать и холст с небольшого столбца, он передал грамоту сыну и нетерпеливо сказал:
— Читай.
— «Будьте здравы, государи! — стал читать Иван Иванович. — По воле Божией, упредили нас московские доброхоты князя верейского. Вестник-то их из Москвы, почитай, на полсуток ранее нас в Верею пригнал. Мне же надо было от Можая более тридцати верст ехать до Вереи, а от Вереи до литовского рубежа всего тоже тридцать верст. Князь же Оболенский Борис Михайлыч саму малость не настиг беглецов-то. Хоша ему вдоль рубежа скакать еще дальше было, всего токмо на час опоздал он к бою у Протвы. За сие же время верейские, почитай, на десять верст вглубь Литвы угнали. Все же князь Борис Михайлыч, литовские заставы прорвав, верст восемь гнался, а более не мог и воротился. Яз же об измене князя Василья и княгини много всего вызнал. Вызнал много и о Твери, и о Москве, и о братьях твоих, государь. Простите, государи, неудачи наши. Сие не от нерадения нашего, а токмо от воли Божией. Бьем челом вам. Ждем приказа вашего, как нам быти. Слуги ваши князь Борис Оболенский да Иван Товарков».
Окончив читать, Иван Иванович воскликнул:
— Никто ведать о сем не мог, опричь мачехи и слуг ее грецких! Требуя у ней саженье, мы сами ее обо всем известили, а она сей же часец упредила верейских. У них меж Москвой, Вереей и Литвой свой вестовой гон есть.