ьно. Стен Стуру же, брате мой, пошлем иную грамотку, дабы не мыслил он, что в Карелии мы с него свои ежовые рукавицы сымем. Грамотку сию принесет ему наибольшая рать, чем все, которые стоят в Саволаксе и возле озера Улео, двойная рать из конных и судовых полков под воеводством таких воевод, как князь Данила Щеня, Яков Захарьич Кошка, князь Осип Дорогобужский, князь Федор Ряполовский, князь Василий Рамадановский, князь Телепня-Оболенский, боярин Димитрий Шеин, два брата Бороздины, да князья Воротынские и князь Иван Одоевский со татарами. Всего двенадцать славных воевод да с ними полки пушечников. И мыслю яз, свеи, яко Ганза со своими городами, мира запросят.
— Борзо челобитье пришлет, — подтвердил, усмехаясь, Патрикеев.
— А ты, Иван Юрьич, поторопи его, Стура-то, — добавил государь, — снаряди рати и через седмицу им всем выступать к свейской крепости Або
Глава 11Обуздание тайных и явных ворогов
Первого сентября, по окончании молебна Семену-летопроводцу во дворцовом соборе Благовещенья, Иван Васильевич обратился к митрополиту, ко всему священному собору, ко всем родственникам, к служилым князьям, боярам и дьякам, бывшим на богослужении, с приглашением пойти из храма в его хоромы.
— Там, — пояснил он, — мы в передней послушаем дьяка из приказа Большой казны, боярина Ховрина, о том, как прошел шестой хозяйственный год после седьмой тысячи лет, и малость побаим о сем, а след того челом бью и на обед у меня остаться со мной и с семейством моим.
Едва государь вступил в свои хоромы, как его радостно встретил князь Иван Юрьевич Патрикеев с дьяком Володимиром Елизарычем Гусевым.
— Стен Стур-то глупей оказался, чем ты о нем думал, — заговорил набольший воевода. — Прибыл он с семьюдесятью большими кораблями, с воями и снаряжением в Нарову. Было с ними небольшое число лодок гребных и под парусом. Безо всякого разума, с налета приступил он к Ивань-городу, разбил кой-где стены, пожег внутри града избы и хоромы… На большее у него сил не хватило. Боялся, видать, и от своих кораблей далеко на сушу зайти. Все ж из-за дурости князя Бабича-Друцкого, убегшего ранее всех других, успели свеи в полон человек триста из заставы поимать…
— Откуда вести сии?
— От наместника псковского, князя Александра Володимирыча, грамота…
Придя в свою трапезную, старый государь принял из рук дворецкого ковш хлебного кваса и сел за стол, а Иван Юрьевич налил себе кубок стоялого меда.
— Ну, что еще князь Лександра в грамоте-то пишет? — спросил Иван Васильевич, выпив кваса.
— Прости, государь, — весело молвил Патрикеев, — про самое-то главное яз еще и не сказал. Наместник псковский не зря был раньше воеводой передового полка у нас… Обратился он к судовым ратям и кликнул охотников гнаться за большими свейскими и ганзейскими кораблями, дабы среди скал в тесных проливах подкарауливать и губить их по-всякому: топить и поджигать… Народу-то отчаянного пришло много… Вот он в грамоте пишет о них: «Набралось коло сотни лодок, которые ходили заодно и на веслах и под парусом. Сказывали наши разведчики после того, как Стен Стур, не зная, что деять с разбитым Ивань-городом, дарил его Ливонскому ордену, да те умней оказались, такого подарка не приняли. Охотники же наши, укрывшись у финских скалистых берегов между островами, Сур-Сари и многочисленными Олданскими островами, стали прямо морскими разбойниками. Один финский рыбак сказывал мне: видел он сей ночью возле острова Готланда горел большой корабль, потом, весь в огне, взорвался со страшным грохотом. Финн меня уверял, что появились морские разбойники… Сгорел же, говорил он, гензейский когг».
— Неужели так творят наши охотники? — смеясь, спросил весело государь. — Молодцы, ребята! Не обойди и ты их, Иван Юрьич, наградой. Побай с боярином Ховриным и пошли во Псков князю Александру и его охотникам большую золотую гривну на всю братию…
— Слушаю, брате…
В покой вошел дворецкий.
— Все гости твои, государь, — сказал он, — в передней, и боярин Ховрин там, а твоя стража ждет тобя в сенцах твоих…
Сопровождаемый обычными приветствиями, Иван Васильевич вошел в свой передний покой и, подойдя к трону, обратился с такой речью ко всем присутствующим:
— Все родичи мои по крови, все отцы духовные, все князи и бояре и прочие ближние слуги мои! Наступает время, дабы борзо утвердить нам уставные и судебные грамоты, единые для всего нашего государства. Для сего нам надобно проверить, какие у государства нашего могут быть доходы и сколь у нас может быть войска. Для лучшего же исчисления доходов мы нашли нужным начинать год не с первого марта, а с первого сентября, полагая, что урожай всех произведений земли собирается у нас полностью к сему дню и доходы по всем видам урожая могут быть исчислены к сему времени. Для точности же исчисления урожая и следуемых с землевладельцев податей и пошлин, а также для воинского разруба, все земли наши приказали мы описать по-московски в сохи и составить писцовые книги. Днесь пока составлены только писцовые книги по всем новгородским и тверским землям. О всем днесь подробно объявит нам дьяк Большой казны боярин Ховрин. Ну, сказывай, Димитрий Володимирыч!
— Слушаю, государь, — сказал Ховрин. Взяв несколько грамот с выписками из писцовых книг и со своими подсчетами и заключениями, подошел он ближе к государю и, обратившись к присутствующим, начал:
— На сей день мы описали в сохах тверские земли и исчислили также новгородские земли по всем пяти пятинам, но токмо в обжах, а перевести все на московские сохи не успели. По нашим описям, в новгородской земле из всех пашенных земель государству принадлежало шестьдесят три тысячи восемьдесят шесть обж, из которых государь наш после войны семьдесят восьмого года взял у Новагорода за Москву семь тысяч двести шестьдесят пять обж. У мирских вотчинников было тридцать восемь тысяч сто сорок одна обжа, из которых государь взял за собя у девятисот двух самых крупных вотчинников тридцать две тысячи шестьсот восемьдесят две обжи. У ста тридцати семи новгородских монастырей земли было двенадцать тысяч шестьсот шесть обж, из которых одна треть, сиречь сорок сотен обж, принадлежала трем самым богатым монастырям: Спасо-Хутынскому, Юрьевскому и Аркажскому. Государь из сих земель монастырских взял за собя токмо семьсот двадцать обж, да и из земель новгородского владыки три тысячи сто одиннадцать обж. После сих земельных изъятий в пользу Москвы осталось у новгородских властей и наместничества двадцать три тысячи обж, а у монастырей же — одиннадцать тысяч и у церквей без погостов — двенадцать тысяч обж, а всего около сорока шести тысяч обж. Москва же получила коло сорока четырех тысяч обж. На изъятых в пользу Московского государства землях вдоль рубежей с иноземными государствами на севере, на полдне и на западе государь наш испоместил московских детей боярских и даже слуг и холопов, дабы кормились они и защищали Московское государство от иноземных нападений. Помещики сии получили небольшие наделы, сиречь дворы, и стали называться дворянами.
Ховрин замолчал и, обратясь к государю, заметил:
— Разреши мне, государь, на сем остановиться. Потом всякое лето на Семена-летопроводца яз буду так же докладывать о новых описях земель по мере составления писцовых книг по всей Руси. Ныне же прошу разрешить мне вкратце оповестить о пользе установления новолетия с первого сентября.
— Сказывай, Димитрий Володимирыч, — молвил государь, — как находишь нужным.
Ховрин, обернувшись ко всем присутствующим, продолжал:
— Благодаря сему мы, начиная счет году с сентября, будем уже впредь ведать все свои запасы харча и кормов на грядущее лето и можем наметить, что из сего урожая оставить для государства в житницах, что дать на прокормление своих полков и своих слуг. Опричь того, с самого начала года мы будем ведать, сколько даней и оброка в деньгах получать с тягловых хозяйств и точно определить, сколь можем мы оставить в хозяйствах харча и кормов. Сие важно и для снаряжения государевых полков, которым нужны кони, хлеб, овчины, сапоги и оружие. И число воев также всегда будет ведомо. Из подсчетов по писцовым книгам ясно: дабы хорошо править государством, нужно уметь хорошо вести хозяйство.
Поклонясь государю, Ховрин сложил свои грамоты и сказал:
— Будь здрав, государь! — Затем поклонился всему собранию.
— Спасибо тобе, Димитрий Володимирыч, за труды твои, — ответил Иван Васильевич и продолжал, обращаясь к собравшимся:
— Боярин Ховрин верно и вельми разумно сказывал нам о пользе установления лета с первого сентября для наших внутренних дел. Яз к сему добавлю. Днесь во всех христианских государствах на первое место выходит торговля за деньги, а вотчины с их удельным хозяйством и с торговлей токмо в обмен уступают место купцам и торговым ганзейским городам. Ныне и нам надо с пашенной земли собирать не токмо харч, но и серебро и злато. Наши гости-купцы вступили и ходят уже по заморским торговым путям между разными государствами далеких стран, где уже есть серебряные и золотые деньги, которые одинаково принимают все народы. Ныне пора уж и русским самим богатеть, а не токмо жар загребать для гостей-купцов из немецкой Ганзы.
— Верно, верно, государь! — послышались одобрительные восклицания со всех сторон. — Пора уж нам ходить с товарами за море на своих, а не на немецких коггах…
— Истинно! — весело согласился старый государь. — Сей же часец прошу и ближних моих и друзей, как и дорогих гостей, к моему столу, а утре прошу всех вас также в предобеденные часы быть у меня здесь. Князь Михайла Иваныч Патрикеев и дьяк Василий Григорич Кулешин будут сказывать нам о новых уставных и судебных грамотах, единых для всех русских земель.[163]
В первых числах января того же года великий князь литовский прислал тестю своему Ивану Васильевичу грамоту с дьяком Елены Ивановны, Алексеем Семичевым. Прочитав эту грамоту и изучив ее, дьяк Курицын так доложил государю: